судья турова биография личная жизнь
Мама сказала
Эта история — про крошку-сына. Точнее, про меня. Я взяла интервью у своей мамы, адвоката, партнера бюро «Падва и партнеры» Алисы Туровой.
Я специально старалась задавать как можно более «очевидные» вопросы. Потому что мне кажется важным задаваться ими. Удивляться, когда происходит абсурд. Возмущаться, когда тебя унижают. И постоянно подвергать сомнению неизбежность происходящего.
Мама ответила.
— Правда ли, что в России один из самых низких в мире процент оправдательных приговоров?
— По данным пресс-секретаря Горсуда — 1,5 процента. По общим данным журналистов — 0,7 процента. Это минимальный процент. В других странах он, конечно же, больше.
— При таком абсурдно маленьком проценте оправдательных вердиктов, то есть для тебя как для защитника — выигранных дел, в чем смысл этой профессии?
— Для меня абсурдно понятие «выигранное дело». Это только для кино. Что это такое? Это когда по уголовному делу человек получает максимально мягкий срок? Или когда виновного оправдывают? Что такое «выигрыш», когда речь идет об уголовном деле? Конечно, в том, что касается гражданского дела, совершенно другая ситуация. Вот эти дела ведутся достаточно объективно (если только взятку кто-то не успел дать, что в общем тоже не всегда возможно). И там обычно есть ощущение, ты выиграл или нет. Так что этот вопрос не совсем корректен. Но пойми вот еще что. Даже когда речь идет об уголовном деле, ты делаешь определенную работу. Собираешь доказательства, делаешь какие-то альтернативные экспертизы, анализируешь показания свидетелей, готовишь вопросы, готовишь других свидетелей, это большая работа, которая каким-то образом учтена, и от нее тоже ты получаешь удовлетворение. Низкий процент оправдательных приговоров не означает, что у тебя нет ощущения результативности своей работы. Например, твой подзащитный получает 9 лет тюрьмы, но у тебя есть ощущение адекватности приговора. И собственной абсолютно выполненной работы.
— С чем, на твой взгляд, связан столь низкий процент оправдательных вердиктов?
— С отсутствием правосознания у этого общества как такового. Не только в правоохранительной системе, а в обществе в целом. Правосознание в нашем обществе находится на первобытном уровне. Поэтому большинству людей кажется, что если следствие работало, человека обвинили, дошло до суда, то как же его можно оправдать? Следствие же работало!
— Типа «В газете неправды не напишут»?
— Именно. Такова же точка зрения практически всех сотрудников правоохранительной системы. Кстати, оправдательные приговоры на 90 процентов падают либо на дела частного обвинения, то есть муж жену побил или не побил (в таких делах свидетелей, как правило, не бывает), или на суды присяжных.
— Но ты же сама говоришь, что правосознание находится на первобытном уровне, а при этом — суд присяжных, то есть суд, в котором решение о вине и невиновности выносится живыми людьми, не системой, выглядит более обнадеживающим?
— Вернемся к тому, с чего начали: если даже считать, что оправдательных вердиктов 1,5 процента, это все равно процент настолько минимальный, что говорить о правосознании не приходится. Но тем не менее, конечно же, есть порядочные люди, которые видят недостаточность доказательств вины и не связаны судебной системой. А судебная система вся связана — с правоохранительной, например.
— Как именно?
— Они связаны общей работой, общим трудом. Например, раньше у нас за аресты отвечала прокуратура, выдавала ордер, а теперь не прокуратура, а суд выносит постановление об аресте. Когда это только ввели в Уголовно-процессуальный кодекс, то, с точки зрения теоретического гражданского общества и демократии, это был прогресс. Потому что прокуратура раньше сама выполняла функции проведения следствия или надзора за следствием, и потом сама же решала, арестовывать ли человека. Как бы наблюдала сама за собой. А судейская система считалась более независимой. Конечно, это большая условность, с большими кавычками. Но в теории это прогресс, что человека нельзя арестовать иначе, как по решению суда.
Меня тогда один журнал попросил дать комментарий по этому поводу. И я тогда сказала, что, учитывая общее мнение о прогрессе, я буду звучать в диссонанс. Потому что будет то же самое. Потому что судей, уголовных, то есть которые ведут только уголовные дела, гражданских, которые ведут только гражданские дела и в уголовных вообще ничего не понимают, заставляют дежурить 24 часа в сутки. Потому что на арест выдаются часы — 48 часов. И за это время человека задерживают и привозят в суд, который должен решить, оставлять ли его под стражей или выпускать. Судей заставляют дежурить, и поэтому совершенно очевидно, при загруженности и нехватке судей даже в Москве, что это будет абсолютная формальность. Я практически не знаю случаев, чтобы следствие вышло с ходатайством об аресте, чтобы прокуратура это ходатайство не поддержала, а суд его не удовлетворил. То есть чтобы прокуратура и суд были бы не согласны со следствием. Фактически ничего не изменилось.
— Почему прокуратура поддерживает? Почему так происходит? В прокуратуре же наверняка не вникают в каждое конкретное дело?
— Конечно, не вникают. Следователь конкретного района обращается к прокурору этого же конкретного района, с которым они постоянно в контакте, работают вместе, сотрудничают. Не забывай, что потом, в судебном процессе, прокуратура поддерживает обвинение. Почему он должен следователю отказывать в поддержке? Ты же помнишь, как Алешу, моего внука, твоего племянника, сбила машина, и следователь выступил с ходатайством об аресте? Это было незаконно, потому что по статьям, за которые предусматривается лишение свободы до трех лет, такая мера пресечения, как заключение под стражу, вообще не положена. Это не предусмотрено законодательством. То есть заключение под стражу как мера пресечения до суда возможно, только если речь идет об иностранном гражданине (имеется в виду, что он может бежать от следствия). Но Дагестан, а как ты помнишь, Алешу нашего сбил парень из Дагестана, Гаджи, так вот, Дагестан входит в состав Российской Федерации, и Гаджи, таким образом, гражданин России. И максимальный срок наказания по этой статье тогда был два года. Тем не менее незаконно следователь вышел с ходатайством об аресте, и точно так же прокуратура тут же поддержала это ходатайство. И суд — редчайший случай! — не удовлетворил это ходатайство.
— Почему?
— Потому что пострадавшая сторона, потерпевшие, то есть мы, за него заступились. И судья удивилась нетипичности, неординарности ситуации. А если бы мы не встряли, то он был бы арестован. Хотя это вообще незаконно. Еще раз: мера пресечения в виде заключения под стражу применяется только по делам, наказание по которым превышает три года.
— А вот ты говоришь: «судья удивилась и решила». То есть все-таки есть вообще честные судьи?
— Судьи вообще, в основном, честные.
— Почему же тогда так мало оправдательных вердиктов?
— Потому что судей даже за условные сроки прессуют со страшной силой.
— Кто?
— Вышестоящий суд. Их вообще есть кому прессовать.
— Почему системе, всей вообще, целиком, выгодно такое количество обвинительных приговоров? Зачем это надо? Что от этого становится лучше?
— Дело не в выгоде и невыгоде. Это правосознание народа. Этот народ очень жестокий. Ведь смотри: никогда, ни в одной стране, ни в какое время, ни в одном случае ужесточение наказания не приводило к уменьшению количества преступлений, людей не останавливает тяжесть наказания, когда они совершают преступление. Они надеются этого наказания избежать. А народ жестокий и считает, в большинстве случаев, приговор слишком мягким. «Че это, только 5 лет?»
И потом, жесткость нашего закона заключается не в максимальных сроках, вон, в Америке могут 150 лет дать — плюсуются сроки по разным статьям. Жесткость нашего закона заключается в очень высоком нижнем пределе. Минимальные сроки очень большие. Например, по ст. 228.1 ч. 3 (т. е. сбыт наркотиков в значительном размере) наказание предусмотрено от восьми лет. А значительным размером по этой статье считается, например, более двух грамм гашиша. А ловит наш наркоконтроль не настоящих сбытчиков, а мальчишек восемнадцати-двадцатилетних, причем ловят одного, обещают его отпустить, если он кого-нибудь сдаст, мальчишка с перепугу звонит приятелю, просит помочь, что, мол, плохо ему, приятель едет на встречу, а там его уже «с поличным» берут. И ты не думай, это не единичный случай, такими мальчишками все тюрьмы полны. А наказание — от восьми лет. Я сейчас веду такое дело именно 18-летнего хорошего мальчика, студента, не наркомана, из хорошей семьи, и грозит ему от восьми лет.
— А как люди устраиваются на работу судьями?
— Сначала, после окончания юридического факультета, человек работает на какой-то юридической работе, как правило, в правоохранительной системе. Или в судебной, т. е. несколько лет работает помощником судьи. Потом он несколько лет работает мировым судьей, а только потом становится судьей федеральным.
— А как дела распределяются между судьями? Случайным образом?
— Нет, не случайным. Председатель суда распределяет.
— И допустим, судье достается дело, которое этот судья считает абсурдным. Может ли судья отказаться от участия в процессе?
— В принципе, судья не может.
— Почему? Это незаконно?
— Конечно. А по какой причине? Ты будешь выбирать, какую работу тебе делать? Ты же на работе.
— А у опытного судьи есть какие-то механизмы, которые он, при желании может задействовать, чтобы не участвовать в каком-то из процессов?
— У опытного судьи есть возможность прийти к председателю суда и сказать: «Если ты мне это дело распределишь, я уйду в отставку», ну, или как-то иначе договориться.
— А почему судей не хватает? Ведь на юрфаке, например, каждый год увеличивается конкурс? И даже в полицейской академии тоже. Почему же все равно, ты говоришь, дефицит судей?
— Потому что это более сложная система утверждения и более сложная работа.
— Сталкивалась ли ты когда-нибудь с ситуацией, когда судья отказывается вести какое-то абсурдное дело?
— Мне вообще кажутся нападки на судей не вполне справедливыми. Судья, избрав эту карьеру, связан довольно высокой зарплатой, пожизненным содержанием, как бы пенсией такой специальной, и это, конечно, очень держит. Особенно, если это судья немолодой, с большим стажем. И если он пойдет против системы, он вылетит с волчьим билетом. Ему ничего не останется, кроме как улицы подметать. И для того, чтобы быть на это готовым, нужно оказаться по другую сторону баррикад.
Но далеко не все готовы к политической борьбе. Я, например, вообще к ней не готова. Единственная политическая акция, в которой я бы приняла участие, — это Демонстрация семерых, Красная площадь, 68 год. Вот туда бы я вышла, если бы знала. Жизнь бы сложилась иначе. Адвокатом я бы уже точно не была.
Поэтому личностные нападки на судей, мол, они такие циничные свиньи, с моей точки зрения несправедливы. Потому что эти нападки означают требование от человека жертвы. Ради вас. Ради тех, кто осознанно поставил себя по другую сторону баррикад. Защищая ли «Пусси Райот», или Ходорковского, или «узников Болотного дела». Нельзя требовать от человека, чтобы он пожертвовал чем-либо. Особенно от человека, изначально встроенного в систему. Понимаешь, эти люди изначально пошли работать в судьи. Не в адвокаты и не в художники. В этой системе, кстати, судьями никогда не становятся адвокаты.
— Почему?
— Адвоката никогда в жизни не утвердят. В России адвокат не может стать судьей. Это удивительная российская особенность. В Англии, например, почти все судьи — бывшие адвокаты. То есть представители защиты. Поэтому, представь, если человек выбрал эту работу, он в этой системе, абсурд требовать от него, чтобы он немедленно перешел на ту сторону баррикад.
И в результате обычный порядочный судья, столкнувшись с очевидно «заказным» делом, где все «липа» — доказательства, свидетели, все для него очевидно, стоит всю ночь на балконе, курит сигареты одну за другой, и думает: себя пожалеть или подсудимого пожалеть? Выносит условный приговор, и недоволен сам собой, потому что совесть мучает, получает по голове сверху, что приговор слишком мягкий, и по голове от общественности, потому что не оправдал.
— Скажи, а как, на твой взгляд, сочетание абсолютного недоверия людей к полиции, суду, прокуратуре и одновременно эта жестокость? Ведь люди, кого ни спроси, никто не доверяет полиции. Но при этом, действительно, регулярно слышится с разных сторон «да я бы им вообще десятку впаял», про тех же «Пусси Райот», например…
— Я не согласна, что суду не верят. Суду верят. Да, разочаровываются страшно, когда приходят туда первый раз. Хамству этому с порога, даже не хамству приставов, приставы-то как раз, в большинстве случаев, абсолютно вежливы. Хамству секретарей, многочасовым очередям в канцелярию, и прочее. Но в результате они доверяют решениям суда. Суд, на мой взгляд, одна из немногих государственных структур, пользующихся уважением у большинства. Не верят полиции. Совершенно справедливо, на мой взгляд. Потому что эта система прогнила от и до. До суда гораздо меньше доходит людей, о суде у обывателя гораздо меньше информации, поэтому, многим кажется: следствие провели, дело передали в суд, суд постановил, ну, значит было за что.
И потом, заметь, что именно ментовские сериалы пользуются самой большой популярностью, именно про ментов люди больше всего любят смотреть.
— Но там-то как раз показывают хороших полицейских!
— Да нет, разных. Так что, знаешь, верят или не верят, а смотреть любят. И потом, когда муж дал по морде, куда бегут?
— Ну а куда еще бежать-то?
— Можно никуда не бежать, а например, уйти от такого мужа… Совершенно не обязательно бежать к тем, кому ты все равно не веришь.
— Что, на твой взгляд, могло бы случиться, чтобы эта система прогнившая как-то заработала?
— Рыба, как известно, гниет с головы. Что-то изменилось бы, только если бы кардинально изменилась власть.
— При этой власти ничего не станет лучше?
— По моему мнению — нет.
— Как ты считаешь, общественная поддержка, резонанс, пресса могут иметь какое-то значение для процесса?
— В очень незначительном количестве случаев, когда это никак не связано с политикой или с какой-то заказной ситуацией, может иметь. Но может иметь и резко отрицательное значение.
— То есть ты считаешь, что в политических делах общественная поддержка только вредит?
— Во всех?
— В нашей ситуации — да.
— То есть чем больше заступаться, тем меньше шансов смягчить приговор?
— Да, я убеждена в этом.
— То есть в ситуации с «Пусси Райот» резонанс, на твой взгляд, только ухудшил приговор?
— В ситуации с «Пусси Райот» нужно просто сразу договориться о том, что было целью адвокатов и их подзащитных. Потому что если главной их целью было добиться освобождения обвиняемых, то нет, общественный резонанс не помог. Самуцевич же помогло только признание ею «вины».
— Но если бы не было резонанса, беспрецедентного, то, на твой взгляд, приговор был бы больше, меньше или таким же?
— Мне кажется, если бы шуму было бы меньше, возможно, сроки были бы меньше.
— А с «Болотным делом», как ты считаешь? Резонанса особенно большого нет. Если руководствоваться твоей логикой, то это как раз хорошо, так как общество не слишком раздражает судью…
— Считаю эту ситуацию принципиально другой. «Пусси Райот» все же совершили некие «антиобщественные» действия. Конечно, не преступление, не хулиганство, а, скажем, административный проступок. А люди с Болотной уже полтора года сидят в тюрьме вообще ни за что, и совершенно очевидно, что выпускать их никто не собирается, и я думаю, то, ради чего они вышли, наверное, требует общественной поддержки.
— В том смысле, что им все равно ничто не поможет?
— Не знаю. Но убеждена, что надо хотя бы их поддержать.
— Можешь рассказать, как заводят дела о педофилии?
— Именно потому, что крайне сложно доказать вину?
— Да. И достаточно неприязненных отношений, оговора и соответствующей подготовки ребенка его близкими, которым легко на него влиять, манипулировать, — и человек, более или менее любой, может сесть в тюрьму на много лет. Это чудовищная тенденция. Надо сказать, она не чисто российская, этого и на Западе много, таких бездоказательных процессов о педофилии. К тому же никогда не стоит забывать, что дети, особенно в подростковом возрасте, очень много выдумывают, врут, находятся в иллюзиях. Поэтому такие дела требуют огромного внимания и к ребенку, и к обвиняемому.
— А детей в суде имеют право допрашивать?
— Да, в присутствии психолога, педагога.
— А есть какой-то способ — технически — определить, врет ли ребенок?
— Для этого берется психологическая экспертиза, как правило, суды привлекают такую службу «ОЗОН», очень плохую психологическую службу, чрезвычайно плохую. Ты же помнишь о деле Макарова, и помнишь, что так называемые эксперты сошлись во мнении о том, что нарисованный ребенком длинный хвост у кота говорит о слишком раннем сексуальном развитии ребенка, что доказывает вину Макарова. И так далее. Была такая профессия — «педолог» в 20-е годы. Об этом много писал Макаренко. Вот он пишет, как мальчику-беспризорнику такой педолог говорит: «В крушении поезда чаще всего страдает последний вагон, что нужно сделать, чтобы избежать катастрофы?», и мальчик отвечает: «Отцепить этот вагон». И они его, конечно, признают умственно-отсталым, хотя нам с тобой, например, очевидно, что мальчик скорее талантлив и остроумен, чем умственно отстал. Вот тогда это называлось «педологи», вот примерно такая же это служба сейчас. Это неквалифицированная психологическая экспертиза. В деле Макарова присутствовало достаточное количество серьезнейших заключений ученых, психологов, профессоров, и все эти заключения не были приняты во внимание судом.
— А судьи, прокуроры, что, не видят, что эта служба плохая, некачественная?
— А почему они должны это видеть? Это не их работа. Есть служба. А то, что она низкого уровня, так у нас все низкого уровня. У нас медицина катится в никуда, образование катится в никуда, все катится в никуда.
— А когда ты только начинала карьеру, было так же? Хуже? Лучше?
— По моим ощущениям, было лучше. Система работала качественнее. Не было таких сумасшедших взяток. Была выстроена иерархия прокурорского надзора, сейчас она разрушена абсолютно. В Советском Союзе, если бы я попала на прием в прокуратуру к кому-нибудь уровня генерала, и он бы написал на моем заявлении резолюцию «провести проверку», то завтра прокурорское руководство области, на которую я жаловалась, стояло бы по стойке смирно у него на ковре. А я получила несколько лет назад такую резолюцию по Иркутску, когда пытали в тюрьме людей, и не произошло ровным счетом ничего. Пока одного из них не убили.
— И тогда что произошло?
— Тогда пришла проверка. Чем она закончилась, я не знаю, может, кого-нибудь и сняли с работы.
Кстати, я тогда писала во все правозащитные организации, и только в одной Human Rights Watch мне вообще ответили. Только в одной так называемой правозащитной, чего тогда мы хотим от прокурора?
— Кто получает больше — правоохранители или адвокаты?
— Я думаю, правоохранители.
— Из-за взяток?
— Приходилось ли тебе когда-нибудь защищать кого-то, кто был бы тебе очень неприятен?
— К счастью, я отношусь к той категории адвокатов, которые могут выбирать свои дела. Я же не веду дела «по назначению». У меня таких дел не было, да и быть не может. А вот мой шеф, Генрих Падва, который вообще считает, принципиально, что адвокат не может отказать в защите, как врач не может отказать в помощи, один раз в жизни все же отказался от защиты. Сейчас он тоже выбирает, просто он же не может вести все дела, о которых его просят, просто физически. Но вот тогда была ситуация такая. Молодая девушка, 17 лет, шла домой по Сретенским переулкам, первый раз в жизни выпила, плохо соображала, ее остановила патрульная машина, посадила к себе, и несколько милиционеров ее изнасиловали. Когда она добралась до дому, ее мама позвонила 02, приехали другие милиционеры и быстро нашли тех, естественно. И вот жена одного из насильников пришла к Генриху Павловичу с просьбой о защите. Рассказывала о том, какой ее муж хороший семьянин и член партии. Генрих Павлович отказался.
— Когда сталкиваешься с тем, что желаемого результата по какому-то делу ты не добилась из-за чьей-то безграмотности, или кем-то данной взятки, или заказного характера дела, не хочется все бросить и сменить работу?
— Вообще, я все равно люблю свою работу. Но сейчас, если бы я что-нибудь еще умела или была моложе, я бы бежала из этой профессии.
— Это желание бежать связано именно с работой адвоката в России?
— Конечно. Если бы я своевременно уехала в Америку, то я абсолютно уверена, что сдала бы там экзамен на адвокатскую лицензию и прекрасно работала бы там сейчас. И чувствовала бы себя лучше. Потому что ощущение все возрастающей безграмотности со всех сторон, непомерной коррупции, общего беспредела, неоправданной жестокости наказания, бесспорно, приводит в отчаяние.
«Здесь только о любви». О работе судьи: тяжела ли черная мантия, можно ли влюбиться в прокурора и почему нельзя доверять даже своим
Фридрих оставил собеседника в покое, а его слова приказал выбить над дверью королевской резиденции.
В самостоятельность и беспристрастность отечественных судей редко верят даже преданные поклонники центрального телевидения. Судей зачастую не любят, порой им завидуют, и мало кто знает, как живется этим женщинам в черных мантиях (сейчас большинство тех, кто выносит решения именем Российской Федерации, — представительницы прекрасного пола). О том, как выглядит судебная система изнутри, рассказала «Свободным» Дарья Никитина, которая отработала в ней 17 лет.
Чужая среди своих
Для меня точка в судействе поставлена. Даже если бы сейчас мне сказали: «Возвращайся», — я бы не согласилась. Самое страшное, когда в тебя стреляют свои.
В 1997 году я закончила академию права, устроилась работать в областное министерство юстиции. Летом 1998-го образовался судебный департамент. Я стала ведущим специалистом и вскоре получила чин юриста первого класса. Через несколько лет в судах появились должности помощников судей. В Октябрьском суде, где я стала помощником, работала с судьями по уголовным и по гражданским делам, получила опыт и сдала экзамен на должность судьи.
В 29 лет меня утвердили на должность мирового судьи в Неверкинском районе Пензенской области.
В управлении судебного департамента Пензенской области мне выдали форму — синюю юбку, пиджак с тремя золотыми пуговицами с гербом, две рубашки, туфельки без каблука и мантию. Первая моя мантия была тяжелая, из плотного материала.
Новую мантию выдают раз в пять лет. Сейчас их шьют из синтетики или шелка. По бокам вшиты два небольших кармана. У женских мантий есть манишка. Мантию носят поверх обычной одежды. Мне было в ней очень уютно, ни жарко, ни холодно. Я надевала мантию и чувствовала себя в ней защищенной.
Дарья Никитина (вторая слева)
Облачение скрывает тебя всю, на виду остаются голова и руки. Я всегда следила за внешним видом, соблюдала деловой стиль.
Судье полагается служебное жилье. В Неверкино я полгода прожила в деревенской гостинице без удобств. Потом я переехала в квартиру в типовой двухэтажке, в которой 24 часа в сутки не было воды.
В Неверкино одна улица. Суд, напротив больница, справа милиция, слева прокуратура. 80 процентов жителей — татары и чуваши. Администратор суда (это что-то вроде завхоза) сказал мне: «Мы тут живем одной семьей». Я поняла, что здесь мне придется постоять за себя и доказать, что закон выше родственных связей.
«Я не хотела быть свадебным генералом»
Когда я в первый раз вошла в зал как судья, волновалась чуть не до обморока. Еще в Октябрьском суде я сделала себе памятку по ведению заседания. Это торжественный и строгий ритуал. Когда судья входит, все стоят. Обязательно нужно поздороваться. Я сажусь сама и произношу: «Прошу всех садится». Нужно назвать дело, которое слушается, потом секретарь докладывает об участниках заседания, устанавливает личности и т.д.
Мировые судьи рассматривают административные, гражданские и уголовные дела, по которым предусмотрено наказание не больше трех лет лишения свободы. У меня было много дел о лишении прав пьяных водителей. Это же деревня, выпить и сесть за руль было здесь в порядке вещей.
Фото Матвей Фляжников
Тогда срок давности таких нарушений составлял два месяца. Водители пытались спрятаться на это время в больницу. Я договорилась с главврачом о том, чтобы она сообщала мне о поступлении таких пациентов. Пообещала проводить для них выездные заседания прямо в палате.
Скоро нарушители поняли, что те, кто пытается увильнуть от наказания, получают по полной — лишение прав на два года. А те, кто признает вину, — на полтора.
Был там и свой царек, бизнесмен Ж-в. После лишения прав он продолжал ездить пьяным. Назначила ему административный арест. ИВС находился в здании милиции. Сажаю этого Ж-ва —он сразу начинает хворать и перебирается из ИВС в больницу. Я сказала милиционерам, что лично проверю арестованного. Как и обещала, приехала вечером, мне открыли камеру — сидит. «Не расслабляйтесь, — сказала я милиционерам, — я могу ночью еще заехать».
Однажды пришли молодые супруги с заявлением о разводе. Я видела, что люди действуют на эмоциях. Дала срок на примирение. Они настаивали. Я ушла в совещательную комнату. Было лето, окно открыто. Я услышала, как они разговаривают на крыльце. Когда люди действительно стали друг другу чужими и приняли взвешенное решение расстаться, они так не общаются. Я позвала секретаря, попросила: поговори с ними, я найду повод возобновить рассмотрение! Но ребята уперлись. Я огласила решение о разводе. И от себя добавила: «Ваш развод — это не конец отношений, а только начало». Они порознь уехали в Москву на заработки. Скоро я узнала, что пара снова вместе.
Как-то раз меня попробовали отблагодарить. Я приговорила местную жительницу к штрафу за мошенничество. Женщина, довольная, ушла. Но через пару часов появилась на пороге моего кабинета с пакетом в руках. Дверь в приемную, где сидели секретари, я всегда оставляла открытой. Я спрашиваю погромче: «Что в пакете?». «А это вам!» — она выкладывает на стол колбасу, виноград, коробку сока и бегом! Я попросила остановить ее. Уговаривала забрать дары назад. Она отказалась. Тогда я позвала всех сотрудников и сказала: «Давайте обедать».
Были в селе и недовольные — судя по тому, что однажды мне прокололи колеса. Гораздо обиднее было то, что 90 процентов моих решений о лишении водительских прав отменялись в районном суде. Я понимала, что меня принуждают исполнять приказы вышестоящего руководства. Но не хотела быть свадебным генералом в судейском кресле.
Фото Матвей Фляжников
Дороги правосудия: 1000 километров в неделю
В 2009 году меня назначили мировым судьей в Шиханы. Одновременно я работала на судебных участках в Воскресенском, Хвалынском, Балтайском районах.
По понедельникам в 5.00 утра я выезжала из Саратова, чтобы к 7.00 быть в Воскресенске. В понедельник я рассматривала там дела. Во вторник—в Шиханах. Потом ехала на два дня в Хвалынск и в пятницу — в Балтай. Домой в Саратов возвращалась только вечером в пятницу. За неделю проезжала по тысяче километров. В Воскресенске меня предупреждали, что на некоторых участках дороги нужно быть осторожной, так как из леса часто выбегают лоси.
Работая судьей, я поняла, что суд — это место, где проявляются все проблемы общества, вся жизнь. В Шиханах я рассматривала дело о краже. Подсудимой была женщина, мать двоих детей, беременная третьим. Она жила в общежитии. Женщина признала вину, подписала ходатайство о рассмотрении дела в особом порядке. В таком случае заседание занимает не больше 15 минут: нужно разъяснить подсудимому права, зачитать обвинительное заключение и характеристики. Доказательства при этом не изучаются, свидетелей не вызывают.
Я подумала: кому я помогу, если эта женщина отправится в колонию, сделав аборт, а двое старших детей попадут в детдом?
Я решила рассмотреть это дело в общем порядке судопроизводства. Вызвала всех свидетелей, в том числе, коменданта общежития. Выяснила, что женщина не пьет, заботливая мать, чистоплотная хозяйка.
В день приговора она стояла у входа в суд с сумкой в руках. Я приговорила ее к условному наказанию. Женщина разрыдалась. Знаю, что она сохранила беременность и родила.
Работа судьи не оставляет времени на хобби. Но я каждый день выделяла минимум 20 минут на чтение. Я люблю Харуки Мураками и Дина Рубину. Чтение помогает сохранять душевное равновесие и полезно для работы. Я старалась, чтобы мои решения и приговоры не были набором однотипных канцеляризмов. Писала текст так, чтобы он был понятен любому — от профессора до слесаря.
Среди судей немало одиноких женщин. Некогда строить личную жизнь. 80 процентов времени судья проводит на работе. Служебные романы с прокурорами и адвокатами случаются, но если влюбленные решат пожениться, кому-то придется переводиться на другую территорию или отказываться от профессии. А в таких парах оба, как правило, карьеристы.
Пока я была судьей, моего сына воспитывали моя мама и няня. Я приезжала домой на выходные и настаивала, чтобы всё было идеально: ребенок — с пятерками, на столе — скатерть самобранка. Я чувствовала, как меняется мой характер.
Дарья и сын Арсений. Фото Матвей Фляжников
«Я должна была пройти испытания до конца»
Мне хотелось развития. До окончания полномочий мирового судьи в Шиханах я встала в кадровый резерв и в 2012 году получила назначение в один из районных судов Саратова.
Одним из ярких впечатлений на новом месте работы стал Александр Журбин. Я рассматривала дело по его жалобе на действия судебного пристава. Журбин выкрикивал с места, мешал вести процесс, хамил. Я решила его удалить. Он отказался выходить из зала. Я вызвала пристава. Пристав попробовал вывести его. Журбин вцепился в лавку. Приставы вынесли Журбина вместе с лавкой. Вечером, уходя домой, я увидела, что Журбин сидит в комнате приставов. «Дарья Дмитриевна, — закричали они, — он сожрал протокол!».
Еще одно дело, которое мне запомнилось, касалось взыскания по банковскому кредиту. Ответчицей выступала пенсионерка. Проценты по кредиту были чудовищные. Мне стало ее жалко. Это был один из случаев, когда я сожалела, что связана требованиями закона. Пришлось взыскать долг с этой бабушки. На следующий день она пришла ко мне в нарядной шляпке с букетом из 13 роз и поблагодарила за человечное отношение.
Самым большим потрясением для меня оказалось поведение председателя суда. Его главным развлечением было выбрать в коллективе жертву и гнобить. Он мог как хозяин войти в любой кабинет, заглянуть в шкаф. Во время судебного заседания мог вызвать на совещание весь коллектив. Приходилось объявлять перерыв и идти слушать, как председатель в присутствии аппарата унижает судей. Он кричал нам: «Вы дебилки! Идите работать в «Макдональдс!».
От его поведения страдала не только я. Жаловаться никто не пытался. Говорят, у него поддержка в Администрации президента.
Из-за такой нездоровой психологической атмосферы у меняпроизошел эмоциональный срыв. Службы психологической поддержки для судей, которые годами работают в нервном напряжении, не существует. Психологи только тестируют нас на профпригодность, но они воспринимаются, скорее, как враждебная, карающая сила, помощи от них никто не получает и не просит.
К сожалению, рядом не оказалось никого, кто мог бы удержать меня от импульсивного поступка. Я написала заявление о сложении полномочий. Квалификационная коллегия судей не стала разбираться в ситуации и приняла мою отставку.
Летом 2012-го я пыталась работать юрисконсультом, но всего 2,5 месяца. Уволилась по собственному желанию. В феврале 2013-го по собственной инициативе прекратила свою отставку. Но быстро поняла, что никем, кроме судьи, себя не вижу.
В областном суде мне прямо заявили, что в Саратове я работать по профессии больше не смогу никогда. Я устроилась помощником судьи в Московском областном суде. Там всегда есть вакансии, ведь зарплата помощника—16 тысяч рублей.
Я заново сдала судейский экзамен. Получила оценку «отлично». Подала документы на назначение мировым судьей в Можайский район. Все претенденты должны пройти через квалификационную коллегию судей (ККС). В зале заседаний сидели члены коллегии, представители судебного департамента, областного суда. Я стояла и чувствовала себя обвиняемой. Мне задавали вопросы не о моей профессиональной подготовке, а о моей семье, в том числе, об отце, которого я не видела с трехлетнего возраста, о муже, с которым развелась в начале 2000-х, о том, сколько лет моей матери и почему я оставила с ней ребенка. Говорили о служебной проверке в отношении меня, о проведении которой меня даже не уведомляли. Коллегия не поддержала мою кандидатуру.
Я обжаловала это решение в Высшей квалификационной коллегии — и победила! Это очень редкий случай. Когда решение ККС отменили, у меня потекли слезы радости. Но ККС Московской области отказала мне повторно. Это решение я также обжаловала. Но телефонное право никто не отменял, и решение оставили в силе.
Я почувствовала, что значит быть несправедливо осужденной. По сути меня лишили свободы — свободы выбора профессии.
Во всех испытаниях со мной всегда была моя семья. И сейчас я прошу у близких прощения за то, что на девять лет обрекла их на жизнь с человеком в депрессии. Я хочу говорить не об обидах и разочарованиях, а о любви. Благодаря маме, сыну, благодаря нашей любви друг к другу я прошла жизненные испытания до конца. Стала другом для своего сына. Если бы я оставалась судьей, я бы обеспечила ему и престижную работу, и машину, и квартиру, но не позволила бы состояться как личности.
Фото Матвей Фляжников
Послушные, трудолюбивые, беззащитные
Как выяснили исследователи петербургского Института проблем правоприменения, в судейском корпусе растет доля женщин. В 1994 году 58 процентов судейских кресел занимали представительницы прекрасного пола. В 2016-м доля женщин среди вновь назначенных судей достигла 73 процентов. В 1990-е рост «женской доли» связывали с низкой зарплатой судей, сейчас — с увеличением бумажной нагрузки.
44 процента претендентов на должность судьи учились на заочных отделениях вузов.
65 процентов кандидатов приходят из аппарата суда (в 1997 году таковых было только 11 процентов). Второе по численности место занимают выходцы из прокуратуры — в основном, это мужчины в возрасте 39 лет, получившие льготную пенсию. Исследователи отмечают, что адвокаты и юристы негосударственных компаний всё реже подают заявки на судейские вакансии.
«Наблюдается закрытие судейской профессии. Служба в правоохранительных органах расценивается как подобающий для кандидата в судьи опыт. Можно сделать вывод, что профессиональным сообществом судья рассматривается как служитель государства», — полагают исследователи.
Специалисты Интситута подсчитали, что экзамен на должность судьи успешно сдают чуть больше 60 процентов претендентов. Только треть сдавших получают оценку «отлично». Однако качество знаний не влияет на решение квалификационных коллегий. Решающим фактором становится поддержка со стороны председателя суда (по закону председатель или его заместитель не могут входить в состав коллегии, но имеют право участвовать в заседании). Кандидаты, о назначении на должность которых ходатайствовал председатель соответствующего суда, получают рекомендации на должность в 96 процентах случаев.
Изучив характеристики, которые ККС дают кандидатам, исследователи поняли, что «сейчас при приеме в судьи наиболее важными качествами личности считаются исполнительность и дисциплинированность, упоминающиеся почти в каждом заключении, а не беспристрастность, независимость, справедливость, указания на которые встречаются в единичных случаях».
«Идет явный отрицательный кадровый отбор», — говорила в одном из интервью Тамара Морщакова, заместитель председателя Конституционного суда в отставке.
По ее подсчетам, после ККС еще 15-20 процентов кандидатур отклоняется в администрации Президента, где принципы отбора еще более туманны. «Процесс рассмотрения там непрозрачен, претенденты лишены возможностей возражения и обжалования», — отмечает Морщакова.
Всего в России сейчас около 34 тысяч судей и 86 тысяч сотрудников аппарата. «Российский судья — самый зависимый на свете человек», — говорит бывший заместитель председателя Волгоградского областного суда Сергей Злобин, ушедший в отставку после конфликта с руководителем.
Как отмечает издание «Проект», работу рядовых судей контролируют председатели судов и так называемые кураторы. Для мировых судей куратором назначают районного судью, каждый районный суд курируют в областном, а тот — в Верховном. Когда решение нижестоящего судьи обжалуют, жалоба попадает именно контролеру этого судьи. По подсчетам «Проекта», большинство судебных руководителей (65 процентов) — мужчины. Больше половины из них ранее работали в прокуратуре или полиции.
Каждый год в квалификационные коллегии регионов поступает больше 20 тысяч жалоб на судей — на волокиту, нарушение процессуальных норм, неэтичное поведение. К дисциплинарной ответственности привлекают меньше одного процента из тех, на кого жалуются граждане. Зато, если руководство хочет избавиться от неугодного, как повод может быть использован любой эпизод частной жизни.
Например, в марте 2019 года ушла в отставку судья Дорогомиловского суда Москвы Ирина Деваева. В распоряжении начальства оказалось ее «фото с обнаженной грудью» после того, как iPhone судьи взломали. Как писали в прессе, настоящей причиной стали напряженные отношения судьи с председателем Дорогомиловского суда из-за излишней самостоятельности Деваевой.
Летом прошлого года была лишена полномочий мировая судья из Краснодарского края Елена Переверзева. Она оказалась в центре скандала после того, как в интернете появилось видео, в котором женщина с бокалом произносит тост «за свою супертелочку, сексуальную кошечку». Судья утверждала, что это был шуточный ролик, записанный для подруги детства, неизвестные перемонтировали его и распространили в соцсетях.Дисциплинарная коллегия Верховного суда не приняла эти объяснения во внимание. По слухам, судья лишилась мантии из-за подковерной борьбы в следственных органах, где работает ее муж.
«Судьи никому не верят, даже друг другу. А вдруг у собеседника в кармане диктофон? Все боятся, что один другого подсидит, — говорил отставной судья Злобин в интервью Newtimes. — Очень сложно человеку, если начальство постоянно унижает его, если он знает, что не имеет права высказывать свое мнение. Из-за этого многие судьи крепко выпивают».
«Если судьи сами себя не способны защитить, то как они могут защищать граждан и закон?» — говорит судья 9-го Арбитражного апелляционного суда Елена Солопова, лишившаяся полномочий за особое мнение по делу вразрез с позицией руководства.
Рядовые служители Фемиды могут убедиться, что судебное начальство вовсе не так уж связано этическими ограничениями. В августе 2018 года в сети появилась запись с участием председателя Октябрьского суда Ставрополя Юрия Макарова, который зашел в магазин при АЗС в компании обнаженной девушки. После скандала краевая квалификационная коллегия лишила его статуса. Однако Верховный суд вернул Макарову мантию. Сейчас герой ролика находится в почетной отставке со всеми привилегиями.