стендаль итальянские хроники жизнь наполеона
Стендаль итальянские хроники жизнь наполеона
Разумеется, что Стендаль посвятил отдельное произведение и самому императору. Появилось оно, можно сказать, случайно. В печати вышел антинаполеоновский памфлет мадам де Сталь, откровенно возмутивший его, после чего писатель немедленно взялся за написание своего ответа. Писал он долго, с перерывами, пользуясь различными источниками. Этот труд, по сути, был не столько историческим, сколько политическим. Это была, своего рода, критика Наполеона слева. В своём сочинении Стендаль выражал свои политические взгляды с ярким полемическим задором. Он защищал саму республиканскую идею в противовес идее деспотизма и тирании.
Когда же Наполеон становится императором и начинает жертвовать идеалами революции в угоду монархическим принципам, это вызывает закономерное неудовольствие Стендаля. Развращённость монархизмом и отход от республиканского духа, нежелание Наполеона быть «сыном революции» – вот главная причина его поражения. Вместо того, чтобы устанавливать свободу и сменять монархов на тронах покорённых стран, он сохранял там прежние династии. Он не сменил правлений в Австрии и Пруссии, и эти страны предали его в конечном итоге.
«Наполеон – это тиран XIX века; назвать человека тираном – значит признать его высокоодаренным. А не может быть, чтобы человек, наделённый выдающимися способностями, не проникся, быть может сам того не сознавая, здравым смыслом, разлитым в воздухе». В нём шла борьба духа тирании против глубокого ума, против гения великого человека. К сожалению, констатирует Стендаль, дух тирании овладевал им всё больше и больше, монархизм развращал душу великого человека.
Сочинение Стендаля довольно интересно для громадной наполеоновской историографии, тем более, что оно было одним из первых. В нём автор пытается понять личность императора и понять причины его побед и поражений. В нм писатель пытается высказать свои политические взгляды, активно критикуя Наполеона слева, как республиканец, убеждённый и пламенный. Вообще же данная книга является весьма полезной для знакомства с личностью Наполеона.
Стендаль итальянские хроники жизнь наполеона
Библиотека интернет-проекта «1812 год»
Стендаль «ЖИЗНЬ НАПОЛЕОНА»
Это жизнеописание объемом в триста страниц inoctavo есть произведение двухсот или трехсот авторов. Редактор лишь собрал те фразы, которые показались ему верными.
Поскольку каждый имеет определенное суждение о Наполеоне, это жизнеописание никого не сможет удовлетворить полностью. Одинаково трудно удовлетворить читателей, когда пишешь о предметах либо малоинтересных, либо представляющих слишком большой интерес.
Каждый последующий год обогатит нас новыми сведениями. Знаменитые люди умрут; будут издаваться их мемуары. Эта книга есть изложение того, что нам известно на 1 февраля 1818 года.
Через пятьдесят лет придется наново писать историю Наполеона каждый год, по мере выхода в свет мемуаров Фуше, Люсьена, Реаля, Реньо, Коленкура, Сьейеса, Лебрена, и пр., и пр.
1 Ибо к высшей и твердой власти в государстве тебя вознесла не благосклонность Луцины, и рождение твое бесславно, а живая доблесть в войне и защищенная железом свобода. Олдрич, 1669, 50, 497 (лат.).
2 Нижеследующая выдержка из написанной Сансовино истории рода Орсини способна позабавить читателя:
«Ма molti piu furono i Napoleoni, perche in tutti I tempi gli orecchi italiani, о nella pace, о nella guerra udirono questa nobilissi-ma voce in uomini segnalati». Lib. II, p. 20*.
* Но было гораздо больше Наполеонов, ибо во все времена уши итальянцев и в мирное время и во время войны слышали этот благороднейший голос среди выдающихся людей. Книга II, стр. 20 (итал.).
2 См. «Записки» Карно.
Хотя Наполеон на острове Эльба и говорил, что до похода в Египет он продолжал быть честным республиканцем, все же некоторые эпизоды, приведенные графом фон Мерфельдтом, доказывают, что в период, о котором идет речь, его республиканские убеждения уже были сильно поколеблены. Мерфельдт был одним из австрийских уполномоченных, которые вели мирные переговоры в Леобене, а позднее — в Кампо-Формио. Так как ему важнее всего было добиться свержения республики, он намекнул на то, что генерал Бонапарт легко мог бы стать во главе Франции или Италии. Генерал ничего на это не ответил, но и не выразил возмущения; он даже высказал мысль, что попытка управлять Францией посредством представительных органов и республиканских учреждений является не более как экспериментом. Мерфельдт, которому этот разговор придал смелости, решился с ведома и согласия австрийского двора предложить Наполеону владетельное княжество в Германии. Генерал ответил, что он весьма польщен этим предложением и не сомневается в том, что оно вызвано высокой оценкой его способностей и его значения, но что он поступил бы неразумно, если бы принял его. Подобное владычество неминуемо должно было бы рухнуть при первой же войне между Австрией и Францией. Для Австрии оно явилось бы бесполезным бременем, а Франция в случае своего торжества, бесспорно, отправила бы в изгнание вероломного гражданина, согласившегося принять помощь иностранной державы. Он откровенно добавил, что задался целью занять место в правительстве своей страны и уверен в том, что далеко пойдет, если только ему удастся вдеть ногу в стремя.
Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся во Францию после завоевания Италии, — предмет восторгов Франции, удивления всей Европы и зависти правительства, которому он до того времени служил. Он был принят этим подозрительно к нему относившимся правительством со всевозможными изъявлениями доверия и почета и назначен им еще до прибытия в Париж одним из полномочных комиссаров на Конгрессе, созванном в Раштадте для всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре отказался от этой должности, совершенно для него не подходящей. Директория, стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной ослабленными, но непримиримыми врагами, была слишком благоразумна, чтобы желать мира. Бонапарт отказался и от командования армией, назначенной действовать против Англии. Директория была не настолько сильна, чтобы успешно выполнить подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и всем вообще стало ясно, что во Франции нет такого поста, который являлся бы подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та Для него была полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать себя было нечто необычайно романическое, необычайно увлекательное. Поведение членов Директории в этот исторический момент делает им честь и показывает, как далеко мы ушли вперед со времен Марии Медичи.
Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни. Ему казалось, что на лоне природы он обретет счастье.
В 1796 году Бонапарту было поручено рассмотреть план вторжения в Египет; он изучил его и вернул Директории вместе со своим отзывом. Теперь, очутившись в крайне затруднительном положении. Директория вспомнила об этом плане и предложила Бонапарту возглавить экспедицию. Отклонить в третий раз предложение, исходившее от исполнительной власти, значило бы дать повод думать, что во Франции что-то затевается, и тем самым, по всей вероятности, погубить себя. К тому же завоевание Египта было как нельзя более способно увлечь возвышенную душу, полную романических замыслов и жаждавшую необычайных предприятий. «Помните, что тридцать веков смотрят на нас с высоты этих пирамид», — говорил он спустя несколько месяцев своим войскам.
Для этого нападения, как и для всех тех войн, что велись в Европе, едва ли можно было привести законные основания. Французы находились в мире с турецким султаном, номинальным властителем Египта, а беи, подлинные хозяева страны, были варварами, которые, не имея представления о международном праве, никак не могли его нарушить. Впрочем, подобного рода соображения не могли оказать значительное воздействие на решение молодого полководца, вдобавок, быть может, считавшего, что, насаждая в Египте цивилизацию, он явится его благодетелем. Флот с войсками вышел в море и по счастливой случайности, наводящей на разные мысли, после захвата Мальты достиг Александрии, не встретив на своем пути Нельсона.
Что касается другого его поступка, гораздо более серьезного, — того, что он бросил в Египте свою армию на произвол судьбы, — то этим он прежде всего совершил преступление против правительства, за которое это правительство могло подвергнуть его законной каре. Но он не совершил этим преступления против своей армии, которую оставил в прекрасном состоянии, что явствует из сопротивления, оказанного ею англичанам. Наполеона можно обвинять только в легкомыслии: он не предусмотрел, что Клебер мог быть убит, в результате чего командование перешло к бездарному генералу Мену.
Будущее выяснит, вернулся ли Наполеон во Францию по совету некоторых прозорливых патриотов, как я склонен предположить, или же он сделал этот решительный шаг, руководствуясь исключительно своими собственными соображениями. Людям с сильной душой приятно представлять себе, какие чувства волновали его в ту пору: с одной стороны, честолюбие, любовь к родине, надежда оставить славную память о себе в потомстве, с другой — возможность быть захваченным англичанами или расстрелянным. Какая нужна была твердость мысли, чтобы решиться на такой важный шаг, исходя единственно из предположений! Жизнь этого человека — гимн величию души.
В то время как Наполеон принимал решение и обдумывал необходимые меры, его наперебой старались привлечь на свою сторону все те партии, которые терзали республику, находившуюся при последнем издыхании. Правительство рушилось по той причине, что не существовало охранительного сената, который поддерживал бы равновесие между нижней палатой и Директорией и назначал бы членов последней, а отнюдь не потому, что республика оказалась невозможной во Франции. При данном положении дел нужен был диктатор, но никогда законно установленное правительство не решилось бы его назначить. Грязные душонки, входившие в состав Директории, — люди, сложившиеся во времена обветшалой монархии, — стремились все несчастья родины обратить на пользу своему мелкому эгоизму и своим интересам. Все сколько-нибудь великодушное казалось им вздором.
Мудрый и добродетельный Сьейес всегда держался того взгляда, что для упрочения завоеванных революцией установлений необходима династия, призванная революцией. Он помог Бонапарту произвести переворот 18 брюмера. Не будь Наполеона, он использовал бы для этой цели какого-нибудь другого генерала. Впоследствии Сьейес говорил: «Я сделал 18-е брюмера, но не 19-е». Рассказывают, будто генерал Моро отказался содействовать Сьейесу; а генерал Жубер, склонный сыграть эту роль, был убит в самом начале первого своего сражения — при Нови.
Сьейес и Баррас были наиболее влиятельными членами правительства. Баррас готовился продать республику Бурбонам, не тревожась о последствиях, и предлагал генералу Бонапарту возглавить этот заговор. Сьейес хотел учредить конституционную монархию; он выработал конституцию, согласно первой статье которой королем был бы провозглашен герцог Орлеанский, и предлагал генералу Бонапарту возглавить этот заговор. Генерал, в котором нуждались обе партии, сблизился с Лефевром, военачальником, славившимся более своей храбростью, нежели умом, и в то время командовавшим парижским гарнизоном и 17-й дивизией. Наполеон действовал в согласии с Баррасом и Сьейесом, но вскоре завербовал Лефевра в число своих собственных сторонников. С этого момента войска, квартировавшие в Париже и его окрестностях, перешли в распоряжение Бонапарта, и вопрос заключался лишь в том, в какую форму облечь переворот.
Оправдать сколько-нибудь это убийство можно было бы только, если бы удалось доказать, что герцог Энгиенский был участником заговора против Наполеона. В приговоре, который был вынесен в Венсеннском замке, доказательства эти упоминаются, но они никогда не были оглашены. В другой раз Наполеон сказал об этом деле лорду Эбрингтону: «Герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня. Он два раза, переодетый, тайно приезжал в Страсбург. По этой причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный суд, который приговорил его к смертной казни. Мне сообщили, что он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление, так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю даже, что, возможно, согласился бы повидать его; но г-н Талейран воспротивился этому, заявив: «Вам нельзя компрометировать себя встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия это могло бы иметь. Раз вино нацежено, надо его выпить». Лорд Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела дня. Император с живостью возразил: «Нет, нет! Это было бы нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я приказал, чтобы сообщение о казни и приговор были немедленно вывешены во всех городах Франции». Обстоятельство, которое надлежит отметить: в этой беседе, как и в ряде других, касавшихся того же предмета, Наполеон казался искренне убежденным в том, что увидеть герцога Энгиенского было бы равносильно тому, чтобы его простить. Иаков II, очень благочестивый король, рассуждал иначе, когда согласился дать аудиенцию любимому сыну своего брата, заранее твердо решив, что велит отрубить ему голову, как только он выйдет из его кабинета. Дело в том, что милосердие может сочетаться только с высоким мужеством.
Наполеон заговорил снова о семье Бармакидов. «Если бы я испытывал желание захватить в свои руки всех Бармакидов или любого из их рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты (smugglers) спрашивали с меня за Бармакида сорок тысяч франков; но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что доставят его живым; однако, оставляя открытым вопрос, будет ли Бармакид мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь не задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для меня складывались так, что я считал свой трон вполне упроченным. Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить Бармакидов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане, убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений? Когда были захвачены сэр Джордж Рамбольд и мистер Дрейк, являвшиеся посредниками в переписке с парижскими заговорщиками, их не предали казни».
ГЛАВА XXXI
ГЛАВА XXXV ВАГРАМСКАЯ КАМПАНИЯ
ГЛАВА XXXVI ОБ ИСПАНИИ
ГЛАВА XLIV УПРАВЛЕНИЕ
У императора было двенадцать министров 1 и свыше сорока членов Государственного совета, представлявших ему доклады о делах, которые он поручал их рассмотрению. Министрам и начальникам особых ведомств были подчинены сто двадцать префектов. Каждый министр четыре или пять раз в неделю представлял Наполеону от шестидесяти до восьмидесяти проектов декретов; каждый из этих проектов подробно излагался в докладе, который министр читал императору. По менее важным делам император давал свое одобрение пометкою на полях докладов.
Все декреты, подписанные императором, передавались министрами герцогу Бассанскому, который оставлял у себя оригиналы, а министрам отсылал копии за своей подписью.
Когда император находился в походе или путешествовал, те из министров, которые не сопровождали его, посылали свои портфели герцогу Бассанскому, а тот представлял его величеству декреты и читал ему доклады. Нетрудно установить причину влияния этого герцога, который первоначально был простым секретарем, а затем мало-помалу добился того, что стал значиться в списке высших сановников империи, непосредственно за министрами, хотя не имел собственного ведомства.
Герцог Бассанский был всемогущ среди министров и префектов, испытывавших перед ним страх. Никто не мог повлиять на Наполеона в тех делах, которые ему были понятны. Поэтому все его декреты организационного порядка, все то, что, если можно так выразиться, относилось к области чистого разума, свидетельствовало о выдающемся даровании. Но в тех случаях, когда надо было располагать точными сведениями, Наполеона — если министр того ведомства, к которому данный вопрос относился, действовал в согласии с государственным секретарем — обманывали при первом же докладе по этому вопросу, а он из гордости и лени потом не менял своего решения.
Что касается назначения должностных лиц, то здесь Наполеон исходил из общих правил, основанных на чрезвычайном презрении к человечеству. Казалось, он говорил себе: «Когда речь идет о людях, которых я лично не знаю, то я меньше буду обманут, если буду судить о них по их мундиру, позволяющему мне зачислить их в определенную категорию, чем если стану полагаться на отзывы министров». Нелепейшие назначения были делом вполне обычным. Желая приучить к почтительности народ, по природе насмешливый и остроумный, он упразднил светский разговор. Отныне узнавать людей, состоявших у него па службе, он мог только по каким-нибудь особым успехам или по докладам министров. Уезжая после путешествия по Голландии из этой страны, он с презабавным простодушием сказал: «Плохо здесь у нас обстоит дело по части префектов».
1 В 1810 году это были: герцоги Масский, Кадорский, Фельтрский, Гаэтский, Отрантский, Монталиве, Молльен, Сессак, Декрес, Биго-Преаменё и герцог Бассанский. Впоследствии к их числу прибавился еще министр торговли Сюсси.
Тринадцать с половиной лет непрерывных успехов привели Александра Великого почти к безумию. Удача, длившаяся ровно столько же времени, вызвала такое же безумие у Наполеона. Вся разница в том, что македонский герой имел счастье умереть вовремя. Какая великая слава сохранилась бы за Наполеоном — завоевателем, если бы пушечное ядро сразило его в вечер сражения под Москвой!
Англия и то, что писалось в этой стране, могли предотвратить безумие современного нам героя. К несчастью для него, меры, которые он, негодуя на английскую прессу, принимал против нее, выполнялись слишком усердно. В настоящее время эта пресса, столь ненавистная ему, является единственным его утешением.
В 1808 году, вследствие изменений, которые гордость, в продолжение восьми лет не встречавшая противодействия, и корономания произвели в гениальной натуре Наполеона, оказалось, что из двенадцати его министров по меньшей мере восемь были посредственнейшие люди, единственная заслуга которых заключалась в том, что они изнуряли себя работой.
Герцог Бассанский, пользовавшийся огромным влиянием во всех делах, кроме военных, человек учтивый и обходительный в светских салонах, в рабочем кабинете обнаруживал свое полное ничтожество. Он не только сам не питал великих замыслов, но и не понимал их у других. Все неизбежно мельчало в его мышлении. У него было ровно столько таланта, сколько требуется для журналистики, — с этого занятия он начал в Париже свою карьеру. Правда, должность, им занимаемая, обязывала его день и ночь находиться при властелине. Человек с твердой волей не мог бы терпеливо сносить переменчивый прав и гневные вспышки императора, и, как бы искусно он ни соблюдал этикет, выражение его лица раздражало бы монарха.
Герцог Бассанский назначал всех префектов Франции. Он требовал от них лишь одного таланта — умения извлекать из населения требуемые средства, не возбуждая громкого ропота. Несчастные префекты, исполненные тщеславия, изнемогавшие от работы, тратившие все свое жалованье на представительство, которое поглощало огромные средства, каждое утро, раскрывая «Moniteur», дрожали от страха при мысли, что найдут в нем приказ о своей отставке. Одним из испытаннейших способов угодить начальству для них являлось уничтожение последних искр общественного мнения, в те времена, как и ныне, именовавшегося якобинством.
ГЛАВА XLVI ЕЩЕ ОБ УПРАВЛЕНИИ
ГЛАВА XLVIII О МИНИСТРАХ
Великим несчастьем для Наполеона было то обстоятельство, что на престоле он проявил три слабости, отличавшие Людовика XIV.
Он по-ребячески увлекся великолепием придворной жизни; он назначал министрами глупцов и, если и не заявлял, как Людовик XIV по поводу Шамильяра, что он их воспитывает, то, во всяком случае, считал себя способным разобраться в любом деле, как бы ни были нелепы те доклады, которые они ему представляли. Словом, Людовик XIV боялся талантливых людей, а Наполеон их не любил. Он держался того мнения, что во Франции никогда не будет сильной партии, кроме якобинцев.
Он устранил от дел Люсьена и Карно, выдающихся людей, обладавших именно теми качествами, которых ему самому недоставало. Он любил — или терпел около себя — Дюрока, князя Невшательского, герцога Масского, герцога Фельтрского, герцога Бассанского, герцога Абрантеса, Мармона, графа де Монтескью, графа Сессака, и т. д., и т. д., — все они были людьми вполне порядочными и достойными уважения, но общество, склонное к насмешке, всегда считало их тупицами.
Когда отравленный воздух двора вконец развратил Наполеона и развил его самолюбие до болезненных размеров, он уволил Талейрана и Фуше, заменив их самыми ограниченными из всех своих льстецов (Савари и герцог Бассанский).
Император дошел до того, что считал себя способным в течение двадцати минут разобраться в любом, самом сложном вопросе. Путем невероятного, непосильного для всякого другого человека напряжения внимания он старался понять сущность доклада, донельзя многословного и беспорядочного — словом, доклада, составленного глупцом, не имевшим представления о данном предмете.
Графа де С[ессака], одного из своих министров, Наполеон называл «старой бабой» и, однако, не увольнял его. Созвав, по возвращении из какого-то путешествия, своих министров, он сказал им: «Я не Людовик XV, я не меняю министров каждые полгода». После этого вступления он перечислил им все те недостатки, которые им приписывались. Ему казалось, что он знает все и обо всем осведомлен и что ему нужны только секретари, которые излагали бы его мысли. Это, может быть, справедливо для главы республики, ибо там государство извлекает пользу из способностей даже самого заурядного гражданина, но не для правителя деспотии, не терпящей никаких представительных учреждений, никакого незыблемого закона!
Самые большие успехи герцог Бассанский пожинал в тех случаях, когда ему удавалось угадать еще не высказанное мнение императора по тому или иному вопросу. Не такую роль играл Сюлли при Генрихе IV, и такую роль не взял бы на себя ни один порядочный человек, призванный служить монарху, в особенности если этот монарх, обуреваемый чудовищной жаждой деятельности, всякое ассигнование пятидесяти франков желал облечь в форму особого декрета.
ГЛАВА XLIX ЕЩЕ О МИНИСТРАХ
ГЛАВА LI О ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ
ГЛАВА LIII ОБ АРМИИ
ГЛАВА LIV ЕЩЕ ОБ АРМИИ
Мысль о войне с Россией, осуществленная императором, была популярна во Франции с того времени, как Людовик XV, по своему безволию, допустил раздел Польши. Так как Франция, где численность населения не изменялась, расположена посреди государств, население которых увеличивалось, то ей предстояло рано или поздно либо вновь утвердиться на первом месте, либо отойти на второстепенное. Всем монархам нужна была успешная война с Россией, чтобы отнять у нее возможность вторгнуться в среднюю Европу. Разве не было естественным воспользоваться в этих целях моментом, когда Францией правил великий полководец, своим искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны?
Помимо этих причин общего порядка, война 1812 года являлась естественным следствием Тильзитского мира, и справедливость была на стороне Наполеона. Россия, давшая слово не допускать английские товары, не смогла выполнить свое обязательство. Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора, которому она обязана была своим существованием, ибо в Тильзите Наполеон имел возможность сокрушить ее. Отныне государи будут знать, что никогда не следует щадить побежденного монарха.
Немногим более столетия тому назад местность, где построена прекраснейшая из столиц — Петербург, была пустынным болотом, а все окрестные области находились под властью Швеции, в те времена союзницы и соседки Польши, — королевства, насчитывавшего семнадцать миллионов населения. Со времен Петра Великого Россия твердо верила, что в 1819 году, если только у нее хватит на это энергии, она будет владычицей Европы и что единственной державой, способной ей противостоять, будет Америка. Мне могут сказать, что это значило загадывать очень далеко; посмотрите, какое огромное расстояние отделяет нас от Тильзитского мира 1807 года! С момента его заключения все военные предсказывали, что если когда-либо произойдет война между Россией и Францией, она будет иметь решающее значение для одного из этих двух государств; и лучшие шансы были не на стороне Франции. Ее кажущееся превосходство зависело от существования одного человека. Силы России быстро возрастали и зависели от естественных условий; вдобавок Россия была неприступна. Для русских существует лишь одна преграда, а именно знойный климат. За три года они в своей молдавской армии потеряли от болезней тридцать шесть генералов и сто двадцать тысяч солдат.
Поэтому Наполеон имел все основания стремиться остановить Россию, пока во Франции абсолютным монархом был великий человек. Римский король, рожденный на престоле, по всей вероятности, не стал бы великим человеком, а еще менее — деспотическим государем. Рано или поздно Сенат и Законодательный корпус приобрели бы известную силу, и нет сомнения, что господство французского императора после смерти Наполеона рухнуло бы и в Италии и в Германии.
Благодаря своим связям со Стокгольмом и Константинополем Польша была надежным оплотом для средней Европы. Австрия и Пруссия по глупости, а Людовик XV по своей бездарности содействовали разрушению этого единственного залога будущей их безопасности. Наполеон не мог не стремиться восстановить этот оплот.
Быть может, история осудит его за то, что в Тильзите он заключил мир; если только он имел возможность поступить иначе, это была великая ошибка; русская армия была истощена и ослаблена, и сам Александр видел все ее недостатки.
«Я выиграл время», — сказал он после Тильзита, и никогда еще отсрочка не была лучше использована. За пять лет русская армия, и без того чрезвычайно храбрая, получила организацию, немногим уступающую французской, обладая вдобавок тем огромным преимуществом, что четыре русских солдата обходятся своей родине не дороже, чем Франции один ее солдат.
Все русское дворянство в той или иной мере заинтересовано в коммерческих выгодах, требующих мирных отношений с Англией. Когда государь оказывает ему противодействие, оно его устраняет; поэтому России так же необходимо было воевать с Францией, как Франции — воевать с Россией.
Если война была неизбежна, то правильно ли поступил Наполеон, объявив ее в 1812 году? Он опасался, что Россия заключит мир с Турцией, что английское влияние в Санкт-Петербурге усилится и, наконец, что неудачи в Испании, которых уже нельзя было скрывать, дадут его союзникам смелость вернуть себе былую независимость.
Некоторые из его советников пытались доказать ему, что было бы благоразумно послать еще восемьдесят тысяч человек в Испанию и довершить начатое там дело, прежде чем «ринуться в северные дебри» (подлинное их выражение). Наполеон ответил, что считает более благоразумным задержать английскую армию в Испании. «Если я выгоню их оттуда, они высадятся в Кенигсберге».
24 июня 1812 года Наполеон во главе четырехсоттысячной армии перешел Неман у Ковно. Вся средняя Европа пыталась уничтожить будущего своего властелина. Начало кампании ознаменовалось двумя крупными политическими неудачами. Турки, люди столь же глупые, как и порядочные, заключили с Россией мир, а Швеция, трезво оценив свое положение, выступила против Франции.
После битвы под Москвой Наполеон получил возможность отвести войска на зимние квартиры и восстановить Польшу, в чем и состояла истинная цель войны; он достиг этого почти без борьбы. Из тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных последствий, если бы император остался в Кремле не более трех недель, но посредственность его политического дарования проявилась и здесь: она была причиной того, что он потерял свою армию.
Наполеон занял Москву 14 сентября 1812 года: ему следовало выступить оттуда 1 октября. Он стал жертвой ложной надежды заключить мир: если бы Москва была им эвакуирована своевременно, ее героическое сожжение 1 было бы смешным.
Около 15 октября, хотя погода стояла прекрасная и морозы не превышали трех градусов, всем стало ясно, что надо срочно принять какое-нибудь решение; возможны были три плана:
1) отступить к Смоленску, занять линию Днепра и дать Польше прочное устройство;
2) перезимовать в Москве, питаясь запасами, найденными в погребах и подвалах, и пожертвовав лошадьми, мясо которых можно было засолить, а весной двинуться на Петербург;
3) и, наконец, третий: пользуясь тем, что русская армия, 7 сентября 2 понесшая сильный урон, отступила влево от Москвы, фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный Петербург, жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь город. При такой ситуации заключение мира было бы обеспечено. Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794 году, был бы принят именно этот план; но одного только разговора о нем было бы достаточно, чтобы привести в содрогание наших разбогатевших маршалов и вылощенных бригадных генералов, вращавшихся в придворных сферах.
Одно из неудобств этого плана состояло в том, что пришлось бы в продолжение пяти месяцев быть до известной степени разобщенными с Францией, а между тем заговор Малле показал, каким людям была вверена власть в отсутствие монарха, неусыпно за всем наблюдавшего. Если бы Сенат или Законодательный корпус имели хоть какое-нибудь значение, отсутствие главы государства не явилось бы роковым. Во время похода из Москвы на Петербург левый фланг был бы свободен, и Наполеон мог бы в продолжение целого месяца ежедневно посылать курьеров в Париж и управлять Францией. Назначив регентшей Марию-Луизу, начальником гражданского управления Камбасереса, а военного — князя Экмюльского, можно было наладить дело. Ней или Гувьон-Сен-Сир в Митаве и Риге могли каждый месяц посылать одного — двух курьеров, да и сам Наполеон мог побывать в Париже, так как русская армия в России в продолжение трех месяцев была бы обречена на бездействие. При тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том случае, если он десять часов в день проводит у печки; русская армия прибыла в Вильну не в лучшем виде, чем наша.
Из трех возможных планов выбрали наихудший; по еще хуже было то, что его выполнили самым нелепым образом, потому что Наполеон уже не был тем полководцем, который предводительствовал армией в Египте.
Дисциплина в армии расшаталась до грабежей, которые поневоле пришлось разрешить солдатам в Москве, раз их не снабжали продовольствием. Ничто, при характере французов, не является столь опасным, как отступление, а при опасности более всего необходима дисциплина, иначе говоря — сила.
Следовало в пространном воззвании объявить армии, что ее ведут в Смоленск; что за двадцать пять дней ей придется пройти девяносто три лье, что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря; что на каждый полк можно дать не более шести повозок и ста вьючных лошадей; наконец, что в продолжение двадцати пяти дней всякий акт неповиновения будет караться смертной казнью. Всем полковникам и генералам должно было быть предоставлено право выносить при участии двух офицеров смертные приговоры солдатам, уличенным в мародерстве и неповиновении, и немедленно расстреливать виновных.
Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось остаться в Польше без хлеба.
Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск, по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д.
По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического склада или же простофили.
Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10 октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.
1 Пожар в Москве начался в ночь с 14 на 15 сентября.
2 При Бородине.
В Париже утром 24 января Наполеон показал себя великим трагическим актером. Над судьбой Франции тучи постепенно сгущались. Уверенность властелина в успешности борьбы порождала такую же уверенность в народе. Как только в сердца закрадывался страх, все взоры обращались к нему.
Он делал смотр парижской национальной гвардии в том самом дворе Карусели, где вся Европа присутствовала на парадах его гвардии; он стоял у триумфальной арки, украшенной благородными трофеями, которых ему так скоро суждено было лишиться. По всей вероятности, славные воспоминания, связанные с этим местом, подействовали на него; он был взволнован; он велел передать офицерам национальной гвардии, чтобы они поднялись в Маршальский зал. Минуту-другую все были уверены, что он предложит им выступить из Парижа и двинуться на неприятеля. Вдруг он выходит из галереи Мира и появляется перед ними, держа на руках сына; он показывает им малолетнего Римского короля: «Я вверяю вам этого ребенка, надежду Франции, а сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы будут направлены на то, чтобы спасти родину». Слезы мгновенно выступили на глазах всех присутствующих. Я всю жизнь буду помнить эту душераздирающую сцену. Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез. Разум непрестанно твердил мне: «Во времена Дантонов и Карно правительство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы воздействовать на людей малодушных и неспособных проявить доблесть, а занялось бы совсем иным делом».
Действительно, те самые люди, которые 24 января плакали в Тюильри, 31 марта, когда император Александр проезжал по бульвару, теснились у окон и махали белыми платками: казалось, они обезумели от восторга. Следует отметить, что 31 марта еще не было речи о прославленном доме Бурбонов, и парижане выражали такую радость исключительно потому, что их завоевали.
При сходных обстоятельствах Конвент постановлял, что такого-то числа страна, в которой воцарилась свобода, должна быть очищена от неприятеля, и в назначенный день это постановление выполнялось войсками республики.
25 января 1814 года — в день отъезда императора в армию — дело, касавшееся всей Франции, казалось, стало делом одного-единственного человека. Напыщенность, отличавшая речи этого человека и в счастливые годы привлекавшая к нему всех, в ком твердость духа отсутствовала, теперь была причиной тому, что все втайне испытывали удовольствие при виде его унижения.
Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище. Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей, рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: «Париж, как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая, семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей, какие только существуют во Франции, оказываются представителями ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты; мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от Сомюра».
Конгресс в Шатильоне открылся 4 февраля и закончился 18 марта. Одна из великих держав противилась низложению Наполеона. При поддержке этой великой державы он мог заключить мир, обставленный известными гарантиями. Но он счел бы себя обесчещенным, если бы согласился принять Францию уменьшенной хотя бы на одну деревушку против того, чем она была, когда он получил ее 18 брюмера. Поистине, это ошибка, свидетельствующая о величин души, заблуждение, достойное героя! В этом ключ к его поведению. Некоторые другие властители не выказали такой излишней щепетильности.
В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах царило чрезвычайное оживление.
31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо. Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших белыми платками. Они кричали: «Да здравствует король!» «Какой король?» — спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие. Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше сквера на улице Ришелье не добралась.
В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища. При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была беспредельна.
При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы можно было отличить своих от французов, носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами.
Шествие этих блестящих войск длилось больше четырех часов. Однако признаки роялизма пока еще наблюдались только в большом прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де Мобрейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в свое время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал пытаться свалить при помощи веревки статую, высившуюся на Вандомской колонне. Вокруг собралось довольно много черни. Кто-то из этих людей взобрался на колонну и начал колотить палкой по гигантской статуе.
Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в Париж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на полпути от Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей гвардии (генерала Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе сражения. «Вы вели себя, как трусы». «Ваше величество, войска, которые нас атаковали, в три раза превосходили нас численностью, а кроме того, вид Парижа воодушевлял их. Войска вашего величества сражались так храбро, как никогда». Наполеон ни слова ему не ответил и велел кучеру повернуть назад, в Фонтенебло. Там он собрал свои силы.
2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога Рагузского, который вечером 31 марта вышел из Парижа и расположился лагерем в Эссонне. Этот корпус был авангардом наполеоновской армии и по своей численности составлял приблизительно третью часть ее. Мармон заверил Наполеона в неизменной преданности своих войск, действительно недоступных соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хотел двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над изменой которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В конце концов Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно выслушав маршала Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих слуг, рассказавших ему о всеобщем недовольстве, вызванном во Франции его отказом заключить мир, отрекся от престола в пользу своего сына, а 4 апреля отправил Нея, Макдональда и Коленкура сообщить это предложение императору Александру.
На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным своим малодушием назначил то временное правительство, какое было ему предложено.
2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус присоединился к решению Сената.
В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону, что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.
Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители власти, которых они решились сместить, были заменены людьми ничтожными или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с удивлением замечать, что число сторонников Бурбонов уменьшается с каждым днем. Множество безрассудных поступков, совершенных министрами, убедило народ в том, что король в глубине души является заклятым врагом Хартии. Эти министры все время вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уверены в том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте и щедро наградит тех, кто, почитая ее в «тяжелые дни», сумел угадать ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили на то, чтобы, состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.
Вот еще несколько нарушений Хартии:
7. 30 июля была учреждена военная школа с целью дать возможность дворянам воспользоваться преимуществами, какие даровал им ордонанс 1751 года.
8. Канцлер собственной властью установил налог на патенты судей, на свидетельства о натурализации и на газеты.
9. Вопреки точному тексту Хартии правительство, когда ему не удалось провести закон о реорганизации кассационного суда, преобразовало его путем ордонанса и уволило нескольких судей, пользовавшихся большим уважением; с этого момента судьи стали продажными. Этот суд обеспечивает во Франции соблюдение законов; он представляет собою весьма важный рычаг системы внутреннего управления и до того времени, о котором идет речь, превосходно выполнял свою задачу.
Пора вернуться на остров Эльбу. Прочтя в газете, в то время как его брили, речь, произнесенную министром Ферраном, Наполеон вызвал генерала Бертрана и сказал ему:
.
Мы воспроизвели здесь те черты Наполеона, которые кажутся нам достоверными, на основании самых правдивых свидетельств; нам лично пришлось провести несколько лет при его дворе.
Это человек, наделенный необычайными способностями и опаснейшим честолюбием, самый изумительный по своей даровитости человек, живший со времен Юлия Цезаря, которого он, думается нам, превзошел. Он был скорее создан для того, чтобы стойко и величаво переносить несчастье, нежели для того, чтобы пребывать в благоденствии, не поддаваясь опьянению. Доходя в своем гневе до бешенства, когда противились его страстям, он, однако, был более способен к дружбе, нежели к длительной ненависти; обладая некоторыми из тех пороков, которые необходимы завоевателю, он, однако, был не более склонен проливать кровь и быть безучастным к человечеству, нежели Цезари, Александры, Фридрихи, — все те, с кем его поставят рядом и чья слава будет меркнуть с каждым днем. Наполеон вел множество войн, в которых были пролиты потоки крови, но за исключением испанской войны он не был зачинщиком ни одной из них. Ему почти удалось превратить европейский континент в одну огромную монархию. Этот замысел, если он действительно существовал, является единственным оправданием тому, что Наполеон не произвел революции в завоеванных им государствах и не создал из них, путем приобщении их к началам, воодушевлявшим Францию, опоры для нее. Будущие поколения скажут, что расширение им своей империи явилось следствием необходимости отражать нападения соседей. «Обстоятельства, вынуждавшие меня воевать, — говорит он, — доставили мне ряд возможностей расширить мою империю, и я ими воспользовался». По величию души и покорности судьбе, которые он проявил в несчастье, лишь немногие равны ему, и никто его в этом не превзошел. Г-н Уорден нередко отдает должное этим добродетелям, и мы можем добавить, что в них не было ничего показательного. Его поведение на острове св. Елены исполнено естественности. Быть может, оно является тем, что в наши дни более всего напоминает героев Плутарха. Когда одно из лиц, посетивших его на острове св. Елены, выразило ему свое удивление по поводу величавого спокойствия, с которым он перенес перемену в своей судьбе, он ответил: «Дело в том, что — так мне думается — все были этим более удивлены, чем я. Я не слишком хорошего мнения о людях и никогда не доверял удаче; впрочем, я мало ею воспользовался. Мои братья имели гораздо больше выгод от своего королевского сана, чем я. Им достались наслаждения, с ним связанные, а мне — почти одни только тяготы».