спектакль мистификация ленком актеры

Мистификация. Ленком

Постановка: Марк Захаров.
Режиссер: Юрий Михаев.

В ролях:
Чичиков — Дмитрий Певцов,
Панночка — Анна Большова,
Селифан — Игорь Фокин,
Губернатор, Плюшкин — Александр Сирин,
Улинька — Наталья Щукина,
Манилов — Виктор Раков,
Манилова, Коробочка — Татьяна Кравченко,
Ноздрев — Сергей Чонишвили,
Мажуев — Сергей Сатин,
Собакевич — Сергей Степанченко,
Кифа Мокиевич, офицер — Иван Агапов,
Прокурор — Леван Мсхиладзе,
Фыров — Борис Чукаев,
Степан Пробка — Станислав Житарев,
Петр Савельев — Вилар Кузнецов,
Повар, Мокий Кифович — Сергей Фролов,
Кувшинников — Василий Фирсов,
Бас — Сергей Пиотровский,
Мавра — Ирина Серова,
Воробей — Екатерина Мигицко,
Незнакомка в мужском обличии — Павел Капитонов.

«Мистификация» Захарова по «Брату Чичикову» Садур по «Мёртвым душам» и «Запискам сумасшедшего» Гоголя — это, конечно, в первую очередь Нина Садур, а вовсе не Николай Васильевич, на темы которого она и раньше фантазировала. В гений Гоголя — Набоков сравнивал его с рябью на воде, заставляющую переплетаться параллельные прямые (отражения двух колонн, например) — здесь привнесено столько примет времени, что о так называемой чистоте прочтения лучше забыть сразу и настроиться на Нину Садур. Здесь даже хрестоматийные персонажи пришли явно не из гоголевской мистики, а из конкретики именно нашего поворота истории, Вроде дремучей бабы Коробочки (Людмила Артемьева), неожиданно заразившейся бизнесменской лихорадкой. Или Ноздрёва (Сергей Чонишвили), который всерьёз заигрался в войну с неведомыми грабителями России, но в глубине своей тоскующей спившейся души чувствует, что конец всему «этому» настанет совсем скоро.

Захаровскую «Мистификацию» можно упрекнуть и в обилии китча, и в том, что чувство меры порой отказывает мастеру. Только саркастический его вопросик так и остается открытым: а что если шумные наши столицы да пара-тройка других губернских городов, которые лихорадит от маниловских прожектов, чичиковской предприимчивости и ноздрёвской воинственности, и впрямь всего лишь островки на болотистой топкой земле, населенной мёртвыми душами; «а те, кто жить остались, смотри-ка, как мучаются»?

Источник

Спектакль мистификация ленком актеры

МИСТИФИКАЦИЯ
Театр Ленком

Монтаж известных декораций художника О. Шейнциса и представление пьесы Н. Садур “Брат Чичиков”, фантазии по мотивам поэмы Н.В. Гоголя “Мертвые души” (2ч35м)

Автор: Н. Садур
Режиссер-постановщик: Марк Захаров
Чичиков: Дмитрий Певцов
Панночка: Анна Большова
Манилов: Виктор Раков
Манилова: Татьяна Кравченко
Плюшкин, Губернатор: Александр Сирин
Собакевич: Сергей Степанченко С 24.12.2004 нет дат для данного спектакля.
Учтите, что театр может переименовывать спектакль, также одни антрепризы иногда передают в прокат спектакли другим.
Для полной уверенности что спектакль не идет воспользуйтесь поиском по спектаклю.

«Мистификация», по пьесе Нины Садур «Брат Чичиков», фантазии по мотивам поэмы Н.В. Гоголя «Мёртвые души». О «Мистификации» уже написали все кому не лень, и я, по всей видимости, принадлежу к их числу.

И вот, как говорится в романах, назначенный день настал. Собравшаяся публика заняла места, согласно купленным билетам. Свет в зале погас, действие нового, не существовавшего никогда ранее в объективной реальности спектакля началось. Надо заметить, что личностные настроения Д.Певцова были абсолютно чужды вышедшему на сцену Павлу Ивановичу Чичикову.

В спектакле участвуют:

Источник

Марк Захаров прошелся колесом по Чичикову

Помимо прочих забот, московская элита – театральная, художественная, околополитическая и просто политическая – имела в январе еще одну: обязательно посмотреть новый спектакль Театра «Ленкома. Версия гоголевских «Мертвых душ», названная Марком Захаровым «Мистификацией», стала в Москве главным театральным событием января. Режиссер поставил спектакль – будто выступил на заочном консилиуме политологов, рассуждающих о шансах страны.

Захаров поставил спектакль об искушении Россией – самом дьявольском, сладком и губительном искушении, какое только можно себе представить. Известно, что криминальный сюжет «Мертвых душ» Гоголю подсказал Пушкин. Вместо Пушкина в «Ленкоме» действует нечистая сила. Идею махинации с умершими крестьянами герою нашептывает ведьма, гоголевская же Панночка, подселенная к традиционным персонажам «Мертвых душ» автором инсценировки драматургом Ниной Садур. Колдунья настигает будущего покупателя мертвецов в неге далекого итальянского рая, в зависшей в тумане каналетто венецианской гондоле. Очаровательная бестия манит его шепотом о России, великой и загадочной, а потом едва ли не скидывает размечтавшегося эмигранта с неземных колосников в полутемную, бездонную, без внятных очертаний яму, заставленную непонятной рухлядью и населенную черт знает кем.

Дмитрий Певцов играет самого честного из Чичиковых, какой когда-либо появлялся на русских дорогах. Он решил не столько заработать на недостатках системы учета и контроля, сколько открыть заново свою страну. Страна оказывается гадкой, холодной, грубой, хмельной и самодовольной. И русская судьба Чичикова – не авантюрные «похождения», а страшный сон посреди большой дороги. Панночка не оставляет его и тут, заставляет жениться на себе, рожает мертвого ребенка, да в конце концов бросает на погибель.

Впрочем, доморощенные колдовские перипетии «от Садур» для Захарова не более чем средство взбодрить сюжет и удивить публику. Под привычной ленкомовской взнервленностью, ироничностью и броскостью сценического шоу скрыта индивидуальная горькая интонация: Певцов – лирический герой не только Гоголя, но и самого Захарова. И смотрит Чичиков на Россию так, как смотрел бы на нее сам Захаров, не будь он обременен таким количеством светских обязательств, общественных функций и социальных масок.

На сцене, однако, Чичиков делает то, что положено делать любому Чичикову, будь он хоть Гоголем, хоть Захаровым, – объезжает помещиков. Тех, которых принято называть «галереей» и выписывать щедрыми, жирными красками, даже если они несут в себе частицу черта. Русское общество в «Мистификации» похоже на нечто среднее между одичавшей труппой комедиантов и воровской шайкой. Аккуратный, по-европейски одетый, способный внятно формулировать свои мысли, Чичиков Певцова среди этой своры братков-оборванцев выглядит единственным вменяемым и самым цивилизованным. Он, конечно, не просветленный князь Мышкин, но вставший на ноги эмигрант, решивший вдохнуть дым отечества и заодно сделать еще не освоенный в стране, но прибыльный бизнес: со своими же легче договориться.

Захаровская страна-мистификация судорожно несется куда-то – но не шикарной, вдохновленной Богом птицей-тройкой, которой уступает дорогу ближнее и дальнее зарубежье, а сорвавшейся с проверенной колеи на «собственный путь» колымагой, от которой как от чумы шарахаются несчастные соседи и инвесторы. Страна совсем не великая. Гадкая, но не страшная. Нелепая, но не смешная – не смеяться же, в самом деле, разжижающим Гоголя бородатым шуткам типа «Там жить нельзя, а здесь невозможно».

Давно замечено, что театр Захарова обо всем предупреждает вовремя. Об обострении межнациональных отношений («Поминальная молитва»), о приходе призрачной эпохи шумных нуворишских карнавалов («Безумный день, или Женитьба Фигаро»), о кризисе сознания интеллектуальной элиты («Чайка») о пагубности азартной игры на деньги с Западом («Варвар и еретик»).

Пьеса Садур «Брат Чичиков», положенная в основу «Мистификации», написана несколько лет назад. Теперь она дождалась своего часа. Чтобы бедный Чичиков в финале был колесован, напоследок осознав, что единственный способ увидеть «возрожденную» и «преображенную» – когда-нибудь родиться заново. Это скорее пессимистический, чем оптимистический вывод. Правда, нынешний пессимизм Захарова совсем не философского толка. Это VIP-пессимизм, доступный всем почетным зрителям – от Матвиенко до Евтушенко – и не лишающий сна. Но диагноз опытного ленкомовского астролога, тем не менее, строг: дело дрянь.вверх

Независимая газета, 13 марта 1999 года

Вера Макисмова

Кто нынче не бредит…

РАСКРЫВ программку нового спектакля Марка Захарова и прочитав про “визажистов, имиджмейкеров, авторов инсталляций, перформансов и этнографических минимализмов”, а также о “подборе, пошиве, подгонке и перелицовке костюмов пол руководством лауреата премии Станиславского Марии Даниловой”; прочитав также о спонсорах спектакля АО МММ, банке “Чара” и ИЧК “Властилина”, я начала смеяться.

Инсталляций обнаружить не удалось. (Если не считать таковыми “мертвые тела” собакевичевых крестьян, которых запросто – за ногу – выволакивали из-под земли для предъявления Чичикову). Имиджмейкеры и визажисты не требовались, потому что актеры играли почти без грима. Рванина, в которую большинство из них было одето, вряд ли нуждалась в “пошиве” и “подгонке” такого знаменитого художника и лауреата, как Мария Данилова. А названные спонсоры, если верить газетной информации, сплошь значатся в бегах и уголовном розыске.

Не гоголевский текст в точности, и не пьеса драматурга Нины Садур “Брат Чичиков”, в репетиционных переделках и сокращениях почти исчезнувшая. Здесь над словами, сверх слов было, звучало гоголевским “Вием” или страшными очами “Портрета” навеянное.

Критика гадает: “Мистификация” – это захаровский или не совсем захаровский спектакль. Как будто в “Ленкоме” могут быть иные. Захаров и на этот раз отчетливо узнаваем. И тем, как переполнена материальными аксессуарами, движется, почти самостоятельно живет его сцена. Как потеснен и вместе с тем свободен его актер, обходящийся минимумом текста, берущий без разгона, с места эмоциональные пределы.

Тайны монтировки открыты залу. Рабочие появляются и исчезают с площадки; люди в комбинезонах, озабоченные тем, чтобы крепче к крюку привязать канаты, на которых в черноту пространства взмоют и понесутся Ведьма – Панночка и Чичиков, весь узкий, тонкий, мускулисто-молодой, а вовсе не сдобно-округлый, как у Гоголя. Актерам на сцене приходится существовать среди “людей просто”, как среди детей, отчего и наигрыш, и пустота здесь недопустимы.

Наверное, это один из самых сложных спектаклей Захарова последних лет и самых свободных. Отсутствие специальной театральной прессы, журналов, уничтоженных с благословения и при попустительстве Театрального союза (тогда как ни один литературный журнал не погиб в нынешние трудные годы), после спектакля Захарова ощущается особенно остро. Хочется написать, к а к это сделано режиссером. Как сберегая Гоголя смешного, избегая скучного, школярски заученного, он дал нам ощутить Гоголя страшного, запредельного, скорбного – потаенные слезы и погребальный звон, который вдруг слышится в самых развеселых сценах.

Фосфором Захаров глаза Панночки-Ведьмы не обводит. Стучать зубами и стенать в мучениях не заставляет. Но в ней – красивой и гибкой, порой бесстыдно вульгарной – томление, тоска “совершенно мертвой”. Невеселая чертовка. Из тех гоголевских чертей, что палочкой мешали, и со дна поднималось болотное, тинное гниение, смертная муть. Талантливая Анна Большова (стройность, высокий рост; сильный, резкий, певческий голос) дебютирует на сцене “Ленкома” в роли мертвой девушки. Слышать о черных птичках, которые полетят, если ее стройную грудь взрезать, – страшно. Дебют – из самых ярких за последние сезоны. Но без режиссера, наверное, и не было б этой памяти о мертвом мире: дьявольской тоски, потустороннего томления; звучаний то глумливых, то трогательных, мечтательных и жалостных. В мизансцене повисания Панночки на вертикальной лестнице тело, шея, голова ее вытянуты и напряжены так, как тянулись вперед профили и торсы деревянных скульптур на носу старинных бригантин. Вниз опадает длинная белая вуаль. Тело неощутимо, как будто его и вовсе нет. Мертво опушены веки. Мертво неподвижны плечи и руки. Не женщина – замогильная, скорбная, белая тень. Погребальный туман. Ничто.

Известно, что постановочная часть в “Ленкоме” Марка Захарова и Олега Шейница хороша. Вот и здесь, в “Мистификации” канаты крепки. И ритм их движения-взмывания вверх рассчитан. Но как поставлена пластика полета актрисы Большовой и актера Певцова – спортсмена, гимнаста! Как она “сочинена”, если создает иллюзию космической невесомости, восторга, вольного полета, воспарения, родственных тем, что испытала Ведьма – Маргарита в фантастическом булгаковском романе.

На протяжении всего спектакля соблюден этот взгляд с высоты, с первой мизансцены из вознесенной под колосники венецианской гондолы (напоминание о любимой Гоголем Италии, где он и писал – в тысячеверстном отдалении от России – “Мертвые души”). В возможностях ленкомовской, средних размеров сцены соблюдена Захаровым вертикаль большой – внеземной, неземной – гоголевской высоты, подкреплена живыми малыми вертикалями. Черным, узким, печальным, в длинном до пят пальто и широкополой итальянской шляпе Чичиковым – Дмитрием Певцовым (очень неожиданное назначение на роль!). Другими персонажами, которые возникают буквально из-под земли, из щелей между наклонными плоскостями, как из могил. Вот маниловская девка Агафья (вторая роль Анны Большовой в спектакле) – живая свеча, медленно восстает, чтобы объявить родителям, беседующим с любезным Павлом Ивановичем, об их детках Фемистоклюсе и Алкиде, которые еще “вчерась” отправились на пруд, да так по сию пору домой и не вернулись.

Вот плюшкинская девка Мавра (Людмила Лисова) замерла неподвижным деревенским истуканом, пока хозяин разглядывает ее в цветные стеклышки – то синяя, как слива, то желтая, как курица, которые Плюшкин едал. Из стенного чулана – гроба – вываливается закостенелое тело, “падающая вертикаль”, не женщина и не мужчина – Елизавета Воробей (Олеся Железняк). И на краю российской равнины тремя живыми столбами высятся погруженные в беседу мужики. Великолепно звучит здесь фантастический, гротескный текст Гоголя- Садур.

Полуденный ясный колорит гоголевской “поэмы”, ее плавность и полнозвучие исчезли. Краски обыденности, изношенности, прозаическая “живопись жизни” распределены между персонажами. Серо-коричневые, добротные – у Собакевича. Цвета несвежего холста, исподнего – у четы Маниловых. Некое оборванство в каждом. Но черный и белый цвет безраздельно отданы Чичикову и Панночке, в атласном дезабилье, со сверкающими черными очами. И в черном траурном покрывале, с черным – коконом, куклой – ребеночком на руках. Оба они из космоса выходят. Черноте, прозрачности космоса принадлежат.

Особой заботы о цельности, о завершенности в спектакле не обнаружишь. Фрагменты. Встречи, мелькания. Бег чичиковской брички по равнинам России оборван как бы на полпути. И все увидено не в зеркале, не в “увеличительном стекле”, но в зеркальных осколках, дробящихся отражениях. (Не сознательно ли Захаров отказывается от цельности – постановочной, фабульной, сюжетной? Потому что не желает ничего договаривать до конца, быть “правовернее” Гоголя, “Мертвые души” которого, как известно, не были завершены и при появлении вызвали множество упреков в фрагментарности, рваности, смутности итогового суждения?) Отчего же нецельный этот спектакль оставляет цельное, и полное ощущение?

Полнота ощущения возникает, во многом благодаря актеру, точнее, той миссии, назначению, которые актер по воле и мысли режиссера выполняет (великолепно, наполненно, свободно), становясь живым, связующим элементом зрелища.

Что они играют – Александр Сирин – губернатор и Плюшкин, Виктор Раков – Манилов, Татьяна Кравченко – Манилова, Людмила Артемьева – Коробочка.

Кажется, уже и не людей. Карикатуры? Марионеток? Кукол? Ибо разве не кукла Плюшкин, мягким тряпичным комом скатывающийся под ноги Чичикову?

Но ведь карикатура суха, кукла бесчувственна. Отчего же эти горечь и боль, которые уносишь со спектакля, столь часть вызывающего смех?

Или, может, это тот самый, редкий в отношении Гоголя, случай, когда актер проникает за “внешнюю веселую сторону персонажа” и погружается. как написал некогда Иннокентий Анненский, “во внутренние переживания поэта. мучительные личные переживания. воспоминания. упреки совести. ” (В этом смысле спектакль Захарова особенно зависит от актера; от актерского настроения, наполненности, которые чуть только “опадут”, и спектакль опустеет. Единожды мне не посчастливилось, и я увидела такой.)

Они играют людей, вставших на пороге безумия, до безумия доведенных или себя допустивших и оттого почти утративших человеческое. Начиная с юной дебилочки – губернаторской дочери Улиньки (Наталия Щукина), которая с грацией молодой медведицы приближается к Чичикову и просит его что-нибудь для нее сделать в знак приязни, например “убить папеньку”. И голодающий полуголый офицер в кирасе (Иван Агапов), который живет на огороде у Плюшкина и клянчит ликерчика с “козявками”, тоже безумный.

Новая троица. Может быть, лучшая на сцене последнего времени живая цитата абсурдизма, “обеспеченная”, однако, не дилетантами, как это часто бывает в спектаклях молодой режиссуры, которая пробует себя на этом, весьма загадочном для русской сцены направлении, как бы допускающем и дурной вкус, и грубость, и пошлость, а первоклассными мастерами Захарова. Среди них особенно выделяется почти не играющий в “Ленкоме” больших ролей и все равно сверхвыразительный Борис Чунаев.

Безумны Маниловы, которых из увлекательной беседы с любезным Павлом Ивановичем не выводит известие о потонувших детях. “Маменька” и “папенька” лишь советуют послать на пруд мужиков, чтобы они “шарили проворней” да “подтыкивали, подтыкивали” получше, и не “баграми”, а “бреднем прошлись”, да бредень чтобы погуще был.

Источник

Как строитель мостов, дорог и аэродромов из Уфы стал осветителем в московском “Ленкоме”

ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ “РОЛЛИНГ СТОУНЗ”

Путь осветителя и жизнь в Москве начались для Ярослава случайно. В августе 1998 года он со своим другом приехал в столицу автостопом из Уфы на концерт “Роллинг Стоунз”. На следующий день пошли гулять по Москве. Город Ярославу так понравился, что он решил здесь остаться. Чтобы не терять время впустую, прогулку совместили с поиском работы. На глаза попался театр “Школа современной пьесы”, там Ярослав и предложил себя в качестве осветителя. Предложением заинтересовались, и Ярослав уехал в Уфу собирать вещи и прощаться с друзьями.

ВСЕ МЫ РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

Говорят, что предпосылки будущей профессии нужно искать в детстве. В жизни Ярослава был один такой знаменательный день, который сегодня кажется пророческим.

Однажды, начитавшись Жюля Верна, маленький Ярослав решил надуть воздушный шарик теплым воздухом, чтобы тот мог летать. Тогда мальчик закрылся в туалете и из старых журналов развел в унитазе маленький костерчик, чтобы дымом надуть шар. На запах прибежали родители и начали стучать в дверь. Чтобы замести следы преступления, мальчик, недолго думая, попытался потушить огонь освежителем воздуха. Так Ярослав открыл в себе талант пиротехника.

Жизнь зрителя в театре начинается с вешалки и ближе к вечеру. А жизнь обитателей закулисья, коим является осветитель и пиротехник Ярослав Неволин, начинается в лабиринтах подсобных помещений театра часа в три пополудни.

Он приходит в маленькую комнатку, где стоит старый диван, несколько кресел, а на столе у окна, через которое видно и слышно Малую Дмитровку, работает телевизор. В комнатке уже людно, коллеги по цеху готовятся к рабочему дню, то есть вечеру. По местному радио актеров приглашают на музыкальную репетицию.

На репетициях осветитель вместе с актерами учит роль, но только свою, ведь ему нужно включать и выключать прожекторы на определенные реплики и управлять светом по ходу спектакля.

Источник