седьмая жизнь тима эшфорда
Тима Белорусских расстался с матерью своего ребёнка, после того как она выпала из окна 7-го этажа
Личная жизнь молодого певца интересует его поклонниц не первый день. Постепенно они узнали, что за образом «мальчика-романтика» скрывается муж и даже отец. Но сам артист долгое время обходил эту тему стороной.
22-летний Тима Белорусских стал гостем ютуб-шоу Юрия Дудя, где раскрыл подробности личной жизни. Парень рассказал, как же всё-таки вышло, что он стал отцом в 16 лет. Влюблённые пытались предохраняться, но всё пошло не по плану из-за неопытности и досадной случайности. По словам артиста, он боялся отчима своей 17-летней девушки Яны, который долгое время сидел в тюрьме и обещал парню суровую расправу, если тот обидит падчерицу. Но ребёнка влюбленные всё равно решили оставить.
Неопытность совместно с первой любовью, с каким-то неизведанным желанием попробовать что-то новое в своей жизни. А дальше. Немножечко я, скорее всего, безответственный был. Но у нас не было сомнений, что мы будем рожать
Но быть «вместе и навсегда» не получилось. Когда 30 января 2019 года у Тимы вышел первый альбом «Твой первый диск — моя кассета», произошёл несчастный случай. Яна выпала из окна и серьёзно разбилась. Девушка испытывает проблемы до сих пор — «ходит, но не бегает».
У нас странная тема произошла. В день, когда у меня вышел первый альбом, с которого, в принципе, всё люто началось. В этот день мы праздновали и Яна выпала с седьмого этажа. Её увозит скорая, а за мной приезжают ребята, и мы едем к Малахову, потому что у меня была договорённость
После шоу, где Тима находился в шокированном состоянии, но пытался не подавать вида, он отправился в свой первый тур. Из-за этого рядом с возлюбленной музыкант быть не мог. Зато о Яне позаботился его друг, с которым у девушки постепенно завязались романтические отношения. Пара распалась, но Тима оказывает бывшей избраннице максимальную помощь и желает только хорошего. Недавно он наконец показал фото пятилетней дочки.
Просто очень помог мой друг в этой ситуации. Он мог с ней быть тогда, когда было нужно, супчики привозить. А я в этот момент ездил с первым альбомом. Но, если бы не поехал, не было бы потом денег на реабилитацию
Напомним, что ранее певца обвинили в приобретении, употреблении и хранении запрещённых веществ. Его приговорили к двум годам «домашней химии» (ограничение свободы без направления в исправительное учреждение открытого типа, когда осуждённый остаётся дома, но должен выполнять ряд правил).
Седьмая жизнь
У вас появилась возможность начать слушать аудио данной книги. Для прослушивания, воспользуйтесь переключателем между текстом и аудио.
«Я не хочу того, что кажется. То, что во мне, правдивей, чем игра…»
«Я не хочу того, что кажется.
То, что во мне, правдивей, чем игра…»
Гамлет (Уильям Шекспир)
«Никогда не знаешь, что наступит раньше, – следующий день или следующая жизнь»
Тибетская пословица
ПРОЛОГ
Пистолет сухо сплюнул предохранитель и уставился на меня чёрным глазом. Я тоже смотрела на его начищенное, поблёскивающее в полумраке дуло. За ним на втором плане размытыми акварельными контурами расплывалось лицо моего мужа, искажённое, мертвенно бледное, но вызывающе-ликующее. Редкие короткие волосы прилипли к высокому лбу, округлившиеся глаза лихорадочно светились, искривлённый в подобии не то улыбки, не то отвращения рот нервно подёргивался. В повисшей паузе утонули все окружающие звуки и запахи, создавая иллюзию нереального. Время, казалось, застыло, погрузившись в некий вакуум, и ждало только команды, которой мог стать самый скупой, безобидный, невзрачный жест. «Глупо…» – подумала я и закрыла глаза. В это мгновение грянул выстрел.
Часть 1
Нежно-голубой флакон весело поблёскивал от света рождественской иллюминации. Под самым потолком магазина красовался огромный петух, сплетённый из разноцветных гирлянд. Он гордо восседал на бутафорском столбе с надписью «2017», будто предупреждал каждого о своей скорой безграничной власти. Я поднесла запястье к лицу и снова вдохнула свежий, чуть сладковатый аромат. Он завораживал и бессовестно напоминал о лете, солнце, море и отдыхе. «Да, он ему подойдёт как нельзя лучше. », – подумала я и улыбнулась, дав понять консультанту, что одобряю её старания. «Прекрасный выбор», – привычно провозгласили идеально очерченные губы женщины, а длинные пальцы, унизанные сверкающими кольцами, принялись колдовать над подарочной упаковкой. «Да… Прекрасный выбор для прощального подарка. Тео оценит…», – мысленно согласилась я с ней. Мой взгляд следил, как ловко работают её руки, позвякивая массивными браслетами, а я думала, что парфюм нужен человеку для того, чтобы помочь раскрыться или, наоборот, спрятаться от внешнего мира. Обнаружить в себе свои лучшие «нотки» или, напротив, завуалировать худшие. По-видимому, с духами дела обстоят в точности так же, как и с людьми. Один человек помогает другому найти своё истинное «Я», выявляя в себе и в партнёре прекрасное или скверное. Странно, что избитую фразу всех времён и ЗАГСов «две половины одного целого» никто не пытается продолжить – «разделённые для того, чтобы найти истину». И только немногие из нас в состоянии понять, что ни космос, ни фантасмагория, ни случай не имеют значения. Всё просто: человеку нужен человек. Это и есть самая большая тайна. С одними мы становимся смелыми, напористыми, добиваемся высот и получаем награды. C другими – делаемся кроткими, милыми и беспомощными, увязая по уши в семейном быту и женских романах. С одними хочется освоить парашют, а с другими – кулинарную книгу. С одними тянет петь и смеяться, а с другими – просто молчать и слушать. Но что делать, если присутствие некогда любимого человека обнаруживает пустоту, перманентное одиночество даже в присутствии тысячи людей? Ответ у меня был готов давно, но, мысленно повторяя его, я замечала, что сердце каждый раз начинало учащённо биться, словно «запуская» внутренний маятник. Я давно уже расшатала себе нервы вегетососудистой дистонией, штукой коварной и непредсказуемой, как сама женская натура. Возможно, этот недуг с длинным названием считается больше дамским именно потому, что питается эмоциями, истериками и чувствительностью. Вот и сейчас он нахлынул внезапно, остужая кровь и сея панику. Я содрогнулась от его неприятного прикосновения и ощутила, как кожа под одеждой покрывается мелкой дрожью, а от лица отливает кровь и исчезает недавний морозный румянец. Я глубоко вдохнула, медленно бесшумно выдохнула и приказала себе не бояться. Главное – не поддаваться панической атаке.
С вами всё хорошо? – участливо поинтересовалась женщина-консультант, а я поспешила успокоить её неискренней улыбкой. – Как вас зовут и для кого презент? – вежливо спросила она и, заметив моё замешательство, поспешила объяснить. – К подарочным упаковкам у нас имеются вот такие праздничные симпатичные открытки с уже заготовленными именами.
Меня зовут Кристина, но не думаю, что вы найдёте это имя среди ваших открыток.
Есть Кристэль и… Кристин! – женщина извлекла из стопки две розовые лакированные карточки.
Наверное, Кристин подошло бы, но я хотела бы остаться инкогнито, – пошутила я, и консультант засмеялась, обнажив крупные, неестественно белые зубы.
Я вышла из магазина и остановилась на крыльце, вытянув руку в сумеречное пространство. Тут же две крупные капли упали на мою ладонь. Зонт доставать не хотелось. Решила немного переждать, закуривая первую в тот день сигарету. Сумерки – самое загадочное время суток. В них есть нечто мистическое, промежуточное, неопределённое, – то, что между «до» и «после», «ещё» и «уже». Это преддверие в чистом виде, туннель ожидания. Сумерки можно сравнить со светом в кинозале перед просмотром фильма. Меня всегда завораживал этот момент: лампы начинают медленно гаснуть, словно факелы в каменном гроте, зал затихает и… На несколько секунд мы оказываемся в плену предвкушения.
Невысокий человек с лицом цвета перепаханного чернозёма вырос передо мной так неожиданно, что я вздрогнула. Не говоря ни слова, он сунул мне в руку рекламный лист и пошёл дальше, раздавая направо и налево свой бумажный товар. Я опустила глаза на полученную карточку. На меня смотрела жирно выведенная цифра 7, а под ней мелким шрифтом было написано: «Новый салон красоты «Седьмое небо». Семь, семь, семь! Ему, Ей или Им не нужно было напоминать мне о предстоящем витке жизни. Я уже научилась ощущать уход старого и приближение нового и была к нему почти готова. Вы спросите, почему почти? Потому что всегда наивно оставляла место для надежды. И каждый раз, когда приходило время решаться, она покидала меня быстро и бесповоротно. Альтернативы не предвиделось. Хотя теперь дело было не в ней, а в судьбе, когда-то предсказанной мне на ночной безымянной станции. Я выдохнула порцию дыма, прикрыла глаза и заставила себя подумать о чём-то хорошем. Не получилось. В последнее время это редко удавалось. Любые милые памяти мелочи, симпатичные детали и разного рода позитивные мысли в мгновение ока становились терпкими и неприглядными. Будто всё, что было в них прекрасного, спряталось, подобно жемчужине, в склизкой каменной ракушке, и теперь был виден только её серый и бугристый каркас. Моё подсознание словно смотрело через искажённую линзу, каждый раз указывая на недостатки, перекраивая всё по-своему. С его подачи печаль казалась скукой, участие – подхалимством, любовь… Любовь представлялась лернейской гидрой, и отыскать среди её девяти голов одну бессмертную казалось невозможным. Но, несмотря на эту многоликость и искажённость, я её ощущала во всём. Даже там, где по сути ей было не место, – в одиночестве, ставшем привычным… В равнодушии, замаскированном под свободу… В навязчивой хронической обиде, которую можно было принять за грусть… И эта любовная мимикрия – не что иное, как моя форма самозащиты путём самообмана.
Детский смех вывел меня из оцепенения. Девчушка лет шести звонко заливалась, подскакивая то на одной, то на другой ножке. Она с трудом поспевала за мамой, которой приходилось волочить ребёнка за собой. Радость девочки адресовалась огромному надувному перламутровому шару в форме цыплёнка, который на невидимой нитке в панике метался за хозяйкой под дождём и ветром. Я посмотрела на промокшего латексного птенца и вспомнила свой первый в жизни страх…
Седьмая жизнь
Ирина Ивановна так долго жила на свете, что иногда ей самой казалось, будто это не одна, а несколько разных жизней. И в каждой из них сама она тоже была разной. Эта жизнь была седьмой по счёту и, видимо, последней.
В свои восемьдесят семь Ирина Ивановна была старше всех своих знакомых и ещё довольно резва. Скандинавская ходьба, тибетская гимнастика, обтирания солевыми растворами. Всё по расписанию. Телесные хвори под таким натиском пугались и отступали. С остальным было труднее. Прошлое накатывало на настоящее, и там становилось, реальнее, чем здесь. Она внезапно вспоминала запахи, голоса, ситцевое платье с васильками, которое так любила в четыре, и темно-синее в клетку на танцах в десятом. Соседа Венку, Вениамина, с которым они бегали на эти самые танцы. И речку Оку, и песчинки в туфельках. И уже сама не могла различить, что явственней: тогда или сейчас.
Чтобы легче было с этим справиться, она стала делить прошлое на части. Так и получилось семь жизней. Первая ; от горшка два вершка, ненавистная панама, от любых бед спасающий бабулин фартук, куда сладко пролиты были солёные росы. И так до школы. Потом звёздочки и галстуки, крахмальные воротнички и атласные ленты, исхудавшее на локтях форменное платье, предательские чернила, волосяная линия и нажим, у доски, как на качелях, когда они вверх, а сердце вниз.
Потом кончилась школа, а бабуля тихим февральским утром не вернулась из сна. Ушла и дверь за собой закрыла. Ирина осталась снаружи на ветру. По крайней мере, именно так она чувствовала, ведь это бабуля была её домом, а не стены квартирки, где они жили вдвоём. Она была ей вместо родителей, которые погибли, когда Иринке было три. Бабуля была ей миром, в котором, в отличие от другого ; того, что снаружи, ; всегда был порядок.
Долгая ночь, что Ирина провела у стоящего на столе гроба, стала началом её третьей жизни. У неё тогда было ощущение, что это такой большой чемодан, куда надо незаметно припрятать немногое, но самое важное. Очки в футляре, дно которого выстилала затёртая вышивка ; самое первое иринино рукоделие. Книжку Некрасова. Золотую брошку с аметистом. И то ли свечи так двоили пространство, то ли от слёз его вело, но только Ирина и сейчас была уверена, что бабуля лежала довольная и всё одобряла.
Потом она встретила Игоря. Теперь, как ни старалась, Ирина Ивановна не могла вспомнить, какой он был. А с обломанной по краям фотографии, когда она рассматривала её через лупу, всякий раз, улыбаясь, смотрел на неё новый незнакомый мужчина. Один был усталым, другой насмешливым, третий всё понимал. И каждый мог рассказать свою историю про то, почему не сложилось их долго и счастливо. Ирина Ивановна об этом не думала, но можно ли было за 92 дня их короткометражного знакомства, хоть что-то понять?
Пять лет назад она схоронила дочь: та всё болела и болела с самого рождения и, едва дотянув до сорока, скончалась от рака. Ирине Ивановне всё ещё казалось, что это она не доглядела. Не десять лет назад, когда ходила за Людмилой до последнего дня. А с самого начала — в четвёртой жизни.
На девятом месяце беременности она всё время смеялась и пела, и умудрялась вечерами играть во дворе в волейбол. Ребята её, конечно, заметно опекали — пасовали тёплый мячик так мягко и точно, прямо в руки, что отбивать его было легче лёгкого. Но соседки смотрели пристально и ворчали-ворковали: «Вот ведь коза какая, не бережётся!».
У одной из этих, вечно недовольных, в то лето гостила внучка, пятилеточка Агния — огонь, а не ребёнок. С какой стороны ни посмотри. Волосами рыжая, кожей белая, а глаза у Агнии были, как Азовское море в июле, — огромные и без конца переливающиеся из синего в бирюзовый. Девчушка целыми днями скакала по двору. Усталая, коротконогая бабка за ней не поспевала. Задохнувшись, падала на лавку, доставала из фартука театральный бинокль и пристально, что твой генерал, высматривала внучку на дальнем конце двора в кустах сирени. Если ей что-то казалось подозрительным, она звала: «Гуня, Гуня, Гу-няяя!»
Ирина от этой протяжной гуни начинала тихо сотрясаться в сдавленном хохоте. Как можно было чудесную девочку Агнию звать Гуня, она решительно не понимала. Агния приносилась, утыкалась бабке в пузо, обнимала её, необъятную, насколько хватало маленьких ручек, и расплывалась в блаженной улыбке.
У Ирины было ощущение, что плакать этот ребёнок не умел в принципе, за ненадобностью. Даже если случалось ей ободрать коленку, она немного хмурилась, сосредоточенно дула на ссадину и снова улыбалась сама себе и всем вокруг. Ирина смотрела на неё, и всё думала: «Силы небесные, все, сколько есть вас там! Пусть и моя будет такая».
Беременность она перехаживала. В конце концов гинеколог с участка встретила её на улице и возопила: «Ещё не родила! Немедленно в стационар!»
Ирина послушно пошла сдаваться. Там ей поставили клизму, выдали бурый от бесконечных кипячений халат и стали мучить уколами. От этого вся радость, которая рассыпалась в ней искрами, пошла на убыль, пока совсем не угасла.
Начиналась её четвёртая, не самая счастливая жизнь. Роды были трудные и долгие. Потом зарядили такие же трудные и долгие дни до самых яслей. Мать-одиночка. На деле это оказалось даже хуже, чем звучало. Помогать с ребёнком было некому. Игорь уехал на БАМ и вернуться не обещал. Его там ждали дела большие и важные. Большая стройка и большеглазые комсомолки ; их фото печатали в тот год во всех газетах. А маленький ребёнок ; дело маленькое и очень, очень хлопотное. Крохотные эти заботы: пелёнки и молочная кухня, ежедневные гуляния и купания, укропная вода и настой целебной травы череды нанизывались одна к одной рядами. Дни, припудренные детской присыпкой, были коротки, а ночи длинны.
Что такое послеродовая депрессия в то время если кто и знал, то не спешил всем остальным рассказывать. Дочка всё время плакала по ночам, и она носила её на руках, пока не занемеет спина. Потом стелила огромное ватное одеяло на пол и вместе с девочкой ложилась на него, потому что, когда лежишь на твёрдом, нытьё в спине проходит быстрее. А дочку укладывала сверху ; животиком к своему животу, лицом к груди. Запах молока, тепло материнского тела и общая на двоих усталость делали своё дело — обе засыпали одновременно.
«Что она видела в тот первый год: хмурое моё лицо, вечно озабоченное? А потом она и вовсе меня не видела. » — привычно обвиняла себя Ирина Ивановна. В своей седьмой и, видимо, последней жизни она понимала, что не бывает безупречных родителей. И что дети приходят, когда там наверху решат, что пора. И уходят насовсем, только если их позовут обратно. Но огромное пустое пространство в ней так и оставалось незаселённым: другими мыслями, другими людьми, другими делами. Огромная сиротливая пустошь.
Бывают осиротевшие дети, а бывают осиротевшие матери. Пока Людмила гасла на глазах — силы выживать в ней не было — Ирина Ивановна боролась за двоих. Пять часов сна, потом отвары, овощные соки, кашки, термосы, склянки и вперёд, вперёд. Она мыла дочь, мазала ей спину, чтобы не было пролежней и, заговаривая боль, рассказывала сказки. Как в детстве, в самый первый их год. И также как в первый год, дочка слушала её, не понимая скороговорки слов, но ловя тонкий ручеёк жизненного тепла.
Как ни странно, но когда Людмилу выписали из больницы умирать, обеим стало легче. На какое-то время боль отступила. Они почти не говорили, но самые простые прикосновения: когда Ирина Ивановна расчёсывала её, или кормила с ложечки, или просто держала за руку, были важнее слов. Важнее всего на свете, потому что этих касаний в запасе у них почти не оставалось.
Со смертью дочери, кончилась шестая жизнь Ирина Ивановны. Соседки удивлялись, что все три дня хлопот с похоронами она была сухая. В груди каменно, голова кружится, ноги как чужие, а слёз нет. После поминок, когда все ушли, Ирина Ивановна лежала, уронив тяжёлую руку на глаза. Тогда прямо из под закрытых век вдруг прихлынула волна. Она стекала по обеим сторонам лица на подушку. И лицо становилось горячим, живым. Рыдания выплёскивались из неё толчками. Сердце колотилось. А потом она вдруг взвыла: «А-а-аа». Но даже с этим на весь выдох долгим «А-а-аа» не отпускало что-то, сжимавшее изнутри.
Так она рыдала и выла три недели. И легче не становилось. В одну из ночей ей приснилась бабуля. Она сидела вместе с сестрой, бабой Галей на кухне, спиной к Ирине, в холщовом фартуке с радостной красной бейкой из ситца. Бабулечки лепили пельмени. Дело хоть на этом, хоть на том свете важное. Они непонятно о чём-то своём говорили, и Ирине в этот разговор доступа не было. От этого она почувствовала себя маленькой девочкой из самой первой жизни. Есть взрослые, старшие, они всё решат. И в тот момент прямо во сне её отпустило: ослабила хватку та сила, что не давала дышать. А потом бабуля повернулась, по-учительски строго блеснула очками и сказала:
— Ну чего ты ревёшь? Здесь ей лучше.
— А можно с вами?
Бабуля в ответ только посмотрела ожидающе, как глядела когда-то на засыпавшихся на простом вопросе учеников, — может ещё исправятся?
Стальным утром, когда за окном подметал улицы и выдувал свою протяжную песню февральский ветер, Ирина Ивановна первый раз проснулась и не заплакала. Встав с постели, она открыла фрамугу, и вместе со всей застоявшейся комнатой вдохнула холодный воздух с крупинками чуть солоноватого снега. Сняла кусок чёрного хлеба с рюмки, выплеснула водку под калину, обнявшую ветками стекло, и медленно раскрошила присохшую корку на жестяной карниз снаружи. Тут же примчалась синица, глянула сбоку и бесцеремонно подцепила крошку побольше. Ирина Ивановна ещё немного постояла у раскрытого окна, чтобы не спугнуть птаху, потом повернулась к плите, поставила чайник и стала жить свою седьмую, видимо, последнюю жизнь.
Секрет их молодости
Филипп Херревеге выступил в Москве
Два вечера подряд в Москве выступал приглашенный Московской филармонией легендарный бельгийский дирижер Филипп Херревеге — сначала в «Филармонии-2», а затем в Зале Чайковского. Вместе с Российским национальным молодежным симфоническим оркестром (РНМСО) классик исторически информированного исполнительства исполнял две знаменитых симфонии — хлеб насущный вовсе не аутентистской, а самой что ни на есть мейнстримной филармонической жизни: Седьмую Бетховена и Четвертую Брамса. Рассказывает Сергей Ходнев.
Уже на репетициях 74-летний Филипп Херревеге держался с молодыми оркестрантами по-свойски
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Уже на репетициях 74-летний Филипп Херревеге держался с молодыми оркестрантами по-свойски
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
В этом году исполнилось 17 лет с того момента, как Филипп Херревеге (со своим Collegium Vocale Gent) впервые дал концерт в Москве, исполнив в Большом зале консерватории «Страсти по Матфею». Событие было из ряда вон. Европейский аутентизм кое-как знали и даже боготворили, но в основном то была, как у Жофре Рюделя, «любовь издалека»; страшно подумать, но ни нынешнего YouTube, ни Apple Music, ни Spotify еще не появилось, и ценители старинной музыки перебивались прихрамывающими поставками импортных CD — физических, с коробочками и буклетиками. Был еще фестиваль EarlyMusic — но это было что-то из разряда петербургского мифа и прочих белых ночей, чудо и небывальщина, а вот поверить, что именно в Москву когда-нибудь на регулярной основе будут импортировать великих старинных композиторов в исполнении великих современных музыкантов, было тогда все еще трудно.
Теперь все совсем иначе — мы даже как-то привыкли к явлениям вроде Эндрю Пэрротта или Вацлава Лукса в «Зарядье» или массированных генделевских событий в филармонии. И освоились с мыслью о том, что одной только домоцартовской музыкой «исторически информированные» исполнители не хотят ограничиваться. Здесь, правда, у всех разные межи; наверно, было бы занятно послушать, как Жорди Саваль исполняет Хиндемита, Рене Якобс — Шёнберга, а Кристоф Руссе — Мессиана, но где ж это услышишь. Зато есть маэстро-аутентисты, для которых в порядке вещей не только Бетховен, но и Берлиоз, и Брукнер. Херревеге, чей репертуар простирается на превзойденную, кажется, дистанцию от франко-фламандских полифонистов до Бартока и Шёнберга,— один из них.
Сразу скажем: на сей раз не было ни низкого строя, ни жильных струн, ни натуральной меди. На сцене сидел обычный по позднеромантическим меркам, огромный по меркам бетховенской эпохи оркестр. Инструментарий привычный, отчаянной динамической контрастности не было, по темпам все было очень даже сдержанно, и струнники, о ужас, играли с вибрато.
Но в этом, пожалуй, был один из самых драматических уроков концерта, который очевиднее всего был именно на материале бетховенской Седьмой. Оркестр огромный — а звук предельно вычищенный, легкий и даже компактный. Темпы умеренные, но зато полифоническая фактура простроена с такой старинной чистотой и отчетливостью, что вроде бы и к чему уменьшать состав. Никакого жира, никакой тяжелой патетической «певучести»; в самом чувстве фразы, в балансе и в ансамбле, в самой выделке звука было нечто, что для традиционного симфонического Бетховена наших краев не очень привычно. Не просто отчетливость и прямота, и не просто внятное понимание формы, а живая, прозрачная и реактивная интенсивность — мол, играем не забронзовевшего классика, а композитора актуального и сложного.
Жест Херревеге предельно скуп; репетиций с ним у оркестра было только четыре, но все-таки у них с РНМСО получился отличный контакт — особенно в той же Седьмой Бетховена. Конечно, это не кандидат в вершинные экспериментально-аутентистские прочтения ключевого Бетховена, такие, чтобы мы услышали и накрепко изумились самой концепции, однако стройности, внимательности и такту музыкантов правда изумиться было можно. И никакого стилизаторства: если и был в этом исполнении манифест на тему унаследованного, мол, классицизмом от барокко яркого чувства танцевальности, то разве что в финале симфонии, в точном прочтении которого действительно проскальзывал совершенно неакадемический пламень.
Сложнее получилось с Брамсом: здесь в удивительно культурном, прозрачном и осмотрительном прочтении были и какая-то немыслимая исполнительская увлеченность оркестрантов, и тонкость вкуса, но совершенно без глубины и без самостоятельности. С другой стороны, само ощущение, что интереснейшие, захватывающие и красивейшие в своем роде (и страшно ценные хотя бы для перенастройки слушательской оптики) трактовки Брамса, известные по записям Херревеге, по глубине могут проигрывать его же Баху и Монтеверди — не новость. А вот то, что молодежный оркестр, созданный с учебными целями, всего три года спустя после своего образования с нескольких репетиций блестяще схватывает сложный и интеллектуальный дирижерский стиль — это уже точно новость. И притом не последняя: Московская филармония, уже обеспечившая юных счастливцев-оркестрантов уроками один козырнее другого, сулит им еще много программ с большими дирижерскими именами самого разного толка. В том числе и с такими именами, которые заполучить в филармоническую афишу (с другими оркестрами, и иногда куда как почтенными) до появления РМНСО никак не удавалось: очевидно, молодость и восприимчивость тут выглядят заманчивым аргументом.