Скачать книгу Красная карма полную версию современного популярного автора Жан-Кристоф Гранже, Ирина Волевич, Юлия Рац в формате FB2, TXT, PDF, EPUB бесплатно на нашем сайте 18pohd.ru.

Звезды мирового детектива
Париж, 1968 год: студенческие бунты, рабочие забастовки, Пятая республика рискует обрушиться, новое будущее – за ближайшим поворотом. Посреди всеобщего возвышенного безумия юный романтик Эрве обнаруживает труп знакомой студентки, чудовищно изуродованный и в позе, явно намекающей на йогу, – и к кому Эрве обращаться, как не к старшему брату, ветерану войны в Алжире, прожженному цинику и вдобавок полицейскому Жан-Луи Мершу? Париж вот-вот вспыхнет как спичка, на улицах беспорядки, полиции не до неведомых маньяков, и расследованием занимаются трое: Жан-Луи отвечает за полицейскую работу, Эрве и Николь, тоже студентка и подруга убитой, – за культурный контекст, которого Жан-Луи не понимает и не желает понимать.

В своем новом романе «Красная карма» признанный мэтр, обладатель многочисленных престижных премий, неустрашимый исследователь зла Жан-Кристоф Гранже вновь раздвигает рамки жанра исторического детективного триллера. В этой истории будут зловещие секты, человеческая жестокость, родовые тайны и хрупкая надежда. Гранже ведет своих персонажей петляющими тропами по всему Парижу, затем в Индию – в Калькутту и Варанаси, где им откроется страшная, обагренная кровью истина, – и, наконец, в Ватикан, где обнаружится разгадка и, возможно, возродится надежда. Эти трое могли стать героями Парижа 1968-го – но нет, они стали героями совсем другой истории, гораздо жутче и кровавее.

Впервые на русском!

Жан-Кристоф Гранже

Красная карма

Звезды мирового детектива

Jean-Christophe Grangе

ROUGE KARMA

Copyright © Еditions Albin Michel – Paris 2023

Перевод с французского

Ирины Волевич (главы 1–81), Юлии Рац (главы 82–156)

©?И. Я. Волевич, перевод, 2024

©?Ю. М. Рац, перевод, 2024

©?Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024 Издательство Азбука®

I. Мятежник

1

Эрве Жуандо вынырнул из густого тумана с булыжником в руке, держа его на манер дискобола. В такие моменты сравнение с атлетами древности юношу не пугало. Сквозь слезы, туманившие глаза, он увидел впереди, метрах в ста, плотную шеренгу спецназовцев.

Остроконечные шлемы, туго подпоясанные плащи, выставленные вперед щиты, до смешного похожие на крышки мусорных баков… Застыв в облаке слезоточивого газа, Эрве выгнулся, напряг мускулы и прижал кулак с булыжником к ключице – ну вылитый герой античного стадиона!

– Давай, Эрве!

– Врежь им прямо в морду!

– Целься в глаза!

Эрве ликовал: в этот момент он – один против врагов на этом шоссе, заваленном мусором, – чувствовал себя достойным наследником длинной череды повстанцев былых времен: 1789 года, 1832-го, 1848-го. Парижская коммуна… Мятеж у французов в крови – их история писалась под знаком протеста и жестокости. И вот теперь он, Эрве, стал их новым героем!

Размахнувшись, он метнул свой камень, стараясь забросить его как можно дальше. «Прямо вам в морды, сволочи!» Сейчас он ощущал себя таким же легким, как его булыжник, таким же победоносным, как крики «ура!» за своей спиной, и таким же грозным, как гул этого сражения на Лионской улице[1 — Парижская Лионская улица находится около Лионского вокзала. – Здесь и далее примеч. перев.].

Миг спустя Эрве услышал звонкий стук: это его «снаряд» попал в чью-то каску; до чего ж меткий удар! Камень, перелетевший через фланговые ряды спецназовцев, достался кому-то стоявшему сзади.

Ага-а-а, получай! Непонятная, беспричинная ярость, смутное удовольствие – разрушать все подряд, просто так, неизвестно зачем… И чисто детская радость: попасть в цель, как при игре в шары. Позади раздались восторженные крики: «Молодец, парень!» Два месяца назад, в марте 1968-го, нью-йоркский художник Энди Уорхол написал: «В будущем каждый человек получит право на пятнадцать минут славы». Сомневаться не приходилось: вот они и пришли – его пятнадцать минут! Он застыл на месте, упиваясь этим мгновением. Воздух был насыщен удушливыми аммиачными парами. Булыжники, вывернутые из мостовой, догоравший мусор, лужи – все, абсолютно все выглядело так, будто настал конец света. This is the end, beautiful friend…[2 — «Это конец, любезный друг…» (англ.) – первая строка из песни «The End» группы The Doors, завершающей их последний альбом «The Doors» (1967).]

Но ответная атака не заставила себя ждать. Под грохот выстрелов и взрывов гранат Эрве отступил и короткими перебежками добрался до груды мусора – битой штукатурки, сломанных ящиков, вырванных секций садовых оград, – взобрался на эту баррикаду, ободрав по пути колено, и спрыгнул наземь по другую ее сторону. Раздались аплодисменты.

Он обливался потом под несколькими свитерами, которые натянул на себя, чтобы смягчить удары полицейских дубинок. Плюс, конечно, душевный подъем. Сейчас у него мутилось в голове.

Где он?.. Какой нынче день?..

С начала месяца страницы календаря пылали, уносясь легкими хлопьями пепла вместе с демонстрациями, забастовками и AG[3 — AG (Action Generale) – букв. всеобщая акция, «Аксьон Женераль». Зд.: протестные выступления в 1968 году студентов и забастовки трудящихся, требовавших смены правительства и улучшения условий труда.], – трудно даже вспомнить все, что было…

И вообще – какой нынче день?

Ах да: сегодня же 24 мая 1968 года, и на Лионском вокзале в семь вечера объявлен новый сбор. Неизвестно даже, кто этим руководил. Хотя… наверняка те же парни, что и 22 марта. Конечно, UNEF[4 — UNEF (Union Nationale des Etudiants de France) – Национальный союз французских студентов.]. А также МЛ – марксисты-ленинцы… Поводом для сходки именно в этот день стал запрет на возвращение во Францию Даниэля Кон-Бендита[5 — Даниэль Кон-Бендит (р. 1945) – студент факультета Нантер-Х (отделения Сорбонны), анархист, возглавивший протестное движение студентов в 1968 году; происходил из еврейской семьи, бежавшей из Германии во Францию, где получил вид на жительство, который был затем аннулирован французскими властями.], главаря восстания, который после победного начала борьбы здесь, в Париже, уехал в Германию за поддержкой.

Прошел слух, что его поездку финансировала газета «Пари матч» в обмен на несколько фотографий. Намек ясен? Власти воспользовались этим, чтобы объявить его персоной нон грата на территории Франции. Крайне неудачная затея – она только подлила масла в огонь. Немедленно было решено организовать новую демонстрацию, с участием рабочих и знаменитых кинодеятелей, чтобы потребовать согласия на возвращение Кон-Бендита во Францию. Но почему именно на Лионском вокзале? Это для всех оставалось загадкой. По чистой случайности – а может, из стратегических соображений – на этот вечер было назначено радиовыступление президента де Голля. В двадцать часов манифестанты собрались у Часовой башни[6 — Часовая башня (Tour de l’Horloge du palais de la Citе) – самая старая часовая башня королевской резиденции на острове Сите.], чтобы «послушать Старика». Генерал говорил монотонно, дрожащим голосом побежденного. И предлагал провести референдум – с целью выяснить, должен ли он оставаться у власти. Ответ собравшихся был единодушным. Все вынули носовые платки и замахали ими, скандируя: «Прощай, де Голль!»

Затем началась полная неразбериха. Никто из пришедших не знал как следует правого берега Сены. Что делать – остаться на месте, отправиться в Латинский квартал? Или разойтись по домам? Разумнее всего было бы тихо-мирно исчезнуть из поля зрения властей, но последние несколько недель никто в Париже не был способен поступать разумно. Добрые старые рефлексы бунтовщиков одержали верх над благоразумием. И толпа хлынула на Лионскую улицу, скандируя: «Де Голля – в отставку!», «Кон-Бендита – во Францию!», «Мы все – немецкие евреи!». Эрве шагал во главе процессии. Он не мог точно определить количество собравшихся, но все это скопище орало дружно, в унисон, как один человек. Так сколько же нас здесь – десять тысяч, двадцать, а может, и все тридцать?..

Бурное море голов и лозунгов, оглушительные людские вопли… и вся эта масса медленно, как поток лавы, текла в сторону Бастилии. Однако этот триумфальный марш продвинулся всего лишь метров на пятьсот, не больше. На перекрестке Лионской улицы и проспекта Домениля его участников блокировали мотожандармы, не давая идти ни вперед, ни назад. А вдали, на площади Бастилии, уже поджидали полицейские фургоны, пожарные машины и бульдозеры… Силам правопорядка ничего не стоило справиться с этой стихийной манифестацией. Однако ее участники пока еще держались стойко. Этим ребятам все было нипочем.

В мгновение ока они разворотили мостовую ломами, лопатами и мотыгами, взятыми неизвестно где, опрокинули припаркованные машины, разломали деревянные ящики для овощей и фруктов. А обломки – отличное топливо, накопившееся в Париже с тех пор, как мусорщики объявили забастовку! – полетели в костер. «Все на баррикады, товарищи!» Мотожандармы не двигались с места, ждали приказа. Вот тогда-то Эрве во внезапном порыве и «открыл бал»…

Появились первые раненые – кто с окровавленным лицом, кто с перебитыми костями. Один из них стонал: «Мой глаз… ох, мой глаз!..», другой выплевывал сгустки крови. Эрве посмотрел вверх. Манифестанты, забравшиеся на крыши, срывали с них черепицу, громили каминные трубы… А спецназовцы палили нестройными залпами через улицу, со стороны железнодорожных путей, пытаясь преградить дорогу бунтовщикам, и швыряли в них не только слезоточивые бомбы, но и боевые гранаты. Словом, нынче вечером обе воюющие стороны сражались не на жизнь, а на смерть.

– Да они просто спятили!

Похоже, Тривар до чертиков перепугался. Тривар был лучшим другом Эрве. Худющий долговязый парень с черной курчавой гривой. Когда он таращил глаза, казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Тривар неизменно носил байковую блузу, слишком просторную для его худощавого торса. Он ровно ничего не понимал в студенческих протестах и слабо разбирался в требованиях рабочих.

– Вот… наконец-то удалось! Ох, что сейчас начнется!

Это предупреждение исходило от Демортье, самого мозговитого парня из их тройки. Это был плотный коротышка с расплющенным носом боксера и большими, воинственно сверкавшими голубыми глазами. Он носил куртку военного образца. Его голос звучал мягко, но выступал он так, что только держись, хотя в голове у него и была полная мешанина из всяческих теорий – ленинских, троцкистских, маоистских, ситуационистских[7 — Ситуационисты – представители художественно-политического радикального движения, выросшего из троцкизма и сблизившегося с анархизмом в 1960-х; движение было сформировано Ги Дебором в 1957 году под названием «Ситуационистский интернационал».] и прочих; вдобавок он коллекционировал плакаты, издаваемые «Народным цехом» Академии изящных искусств, и проводил целые дни в «Обществе действий» главного корпуса Сорбонны. Никто не понимал, что он хочет сказать, – и прежде всего он сам. Эрве устало покачал головой. Его энтузиазм уже погас. Ну и команда… Горстка дураков состязается в метании камней – прямо как на городской ярмарке, если не считать каких-то громких и невнятных политических лозунгов.

– Ну, что дальше? – спросил Тривар у Эрве; Тривар был уверен, что тот будет ими руководить.

– Нужно вернуться на левый берег! – заявил Демортье.

– Да нас же загнали в угол! – простонал Тривар.

Он по любому поводу так размахивал руками, что широченные рукава блузы придавали ему сходство с летучей мышью. Эрве пришло в голову самое простое решение: вернуться домой, и – до свиданьица, дамы и господа, представление окончено. Но в этот момент все вокруг залил багровый свет.

– В атаку!

Этот крик пронесся вдоль всей баррикады нескончаемым эхом:

– В АТАКУ!

Обычно полицейские, перед тем как пойти в наступление, выпускали красную ракету, чтобы нагнать страху на противника. Началась всеобщая паника. Студенты тотчас же дружно отступили. Эрве всегда поражала эта мгновенная метаморфоза. Едва багровая ракета с шипением взлетала в небо, как недавние герои обращались в трусливое бегство. В этом было что-то отвратительное. Так, значит, вот она какая – их революция?! Вместо того чтобы бежать вместе с ними, он вскарабкался на какое-то возвышение, распластался на нем и начал следить за наступающими. Остроконечные каски с пурпурными бликами, просторные складчатые плащи, дубинки наготове… Спецназ мерной поступью шагал вперед, повергая в дрожь землю и нервы противника. Да, картинка была еще та!..

Эрве давно уже научился распознавать их всех: полицейские носили гимнастерки цвета хаки и брюки с острой как бритва складкой; мобильные жандармы были одеты в мундиры цвета морской волны, а спецназовцы щеголяли в авиационных очках и прикрывались тяжеленными щитами. Он невольно восхищался их видом. Наверно, все солдаты в мире испытывают такое же пьянящее чувство силы. Эти парни в чем-то были сродни легендарным наполеоновским ветеранам или пехотинцам в траншеях Первой мировой…

– Ну ты идешь или нет? – завопил Тривар.

Эрве натянул на нос шарф и догнал товарищей. Те направились было к Лионскому вокзалу.

– Нет, не сюда! – скомандовал Эрве.

Улица Лакюэ, слева от них, позволяла пройти по набережной Арсенала и таким образом обогнуть площадь Бастилии. Эрве знал этот квартал как свои пять пальцев. С самого рождения он жил в доме бабушки, у Венсенских ворот, откуда ездил по четвергам на 86-м автобусе в кинотеатр «Люкс-Бастий». Вскоре они оказались в темноте и тишине этого квартала, откуда спустились к порту Арсенала, прошли мимо пришвартованных суденышек и остановились у самой воды, в пустоте, с трудом переводя дыхание. Все трое, окутанные какой-то странной меланхолией, молчали и только жадно глотали воздух. Плеск воды, обтекавшей кораблики, легкое поскрипывание причальных канатов… казалось, все эти звуки принадлежат совсем другому миру. Отдаленный шум схватки долетал до них смутными отзвуками, какие бывают во сне. Стоя на этих влажных камнях, Эрве ушел мыслями в прошлое. Он закурил «Голуаз» и прикрыл глаза…

Теперь, когда ослабло сумасшедшее напряжение схватки, Эрве осознавал всю ее бессмысленность. Он был уверен, что со временем эти события оставят в Истории лишь смутное воспоминание о каком-то грандиозном, но нелепом фарсе.

2

Все началось годом раньше, со скандала в кампусе Нантер[8 — Нантер – небольшой город близ Парижа, где были расположены некоторые факультеты Сорбонны (в частности, литературы и правоведения).]. Причина: руководство запретило парням доступ в женский дортуар. Смехотворный характер этого «серьезного» дела возмутил всех – конфликт погасить не удалось.

Март 1968-го. Ватага парней разбивает витрины офиса American Express в знак протеста против войны во Вьетнаме. Виновные арестованы. Что вполне естественно.

Но один из них был студентом Нантера, и возмущенная группа студентов захватывает административный корпус факультета, а потом создает «Движение 22 марта» под руководством главного крикуна – вполне симпатичного парня Даниэля Кон-Бендита.

«Освободите наших товарищей!» – таково было их первое требование, которому затем суждено было повторяться не единожды; протестующие хотели все разнести вдребезги, но вовсе не желали страдать из-за последствий.

Власти повели себя снисходительно. Вандалов освободили, простив им захват башни. Однако «бешеным» этого было мало. Граффити на стенах, срывы лекций, оглушительные призывы через мегафон… Эрве исходил нетерпением: как же это прекрасно – нарушать устоявшийся порядок, даже не выдвигая каких-нибудь внятных требований; как здорово чувствовать себя «революционером»! Это приводило его в экстаз… Ладно, пошли дальше.

В начале мая декан, потерявший терпение, закрыл факультет. Это еще что за фокусы?! Такого злоупотребления властью протестующие стерпеть не могли. Даже те, кто мешал нормальной работе факультета, не допускали мысли о прекращении занятий. Где им теперь кучковаться для борьбы?!

Что ж, тогда они перебрались в Сорбонну, где могли предъявлять свои претензии к властям в парадном дворе университета. Однако их никто не слушал; более того, к концу дня ректор, далеко не такой терпеливый, как его нантерский коллега, вызвал полицию, чтобы разогнать юных бунтовщиков.

И вот началась карательная акция. Проверка документов. Как раз в это время студенты и лицеисты выходили из аудиторий. При виде полицейских мундиров они моментально сорганизовались и подхватили тот же лозунг: «Освободите наших товарищей!»

Всеобщая драка, булыжники, вырванные из мостовой (впервые), подожженные автомобили. Силы правопорядка не смогли противостоять этой неожиданной вакханалии бешенства. Полицейские вызвали подкрепление. Побоище затянулось далеко за полночь. С той и с другой стороны были раненые, многих мятежников арестовали. Итак, пламя бунта вспыхнуло, и теперь достаточно было не дать ему угаснуть.

Как раз в тот день, 6 мая, Даниэль Кон-Бендит и несколько его товарищей были вызваны в дисциплинарный совет Сорбонны для разбирательства инцидента в Нантере. Новый скандал. Новые демонстрации протеста, новые стычки.

10 мая те, кого арестовали неделю назад, предстали перед судом. Большинство из них были освобождены, однако нескольких парней приговорили к суровому наказанию – двум месяцам тюрьмы. Этого было достаточно, чтобы студенты тотчас опять ринулись на улицы. Сорбонна закрыта? Что ж, тогда мы закроем весь квартал!

Появились первые баррикады. Эрве был захвачен этим неистовым вихрем. Ему ясно вспоминается странный экстаз, испытанный им в тот момент на улице Гей-Люссака, где они громили все подряд и где царил дух войны и буйного веселья.

Конечно, были и окровавленные лица, и раненые товарищи; тем не менее над всем главенствовали радость и ликующее ощущение праздника…

Той ночью Эрве едва избежал ареста: перебравшись через баррикаду, он со всех ног помчался прочь, и ему удалось скрыться на улице Сен-Жак. На следующий день окрестности Сорбонны представляли собой довольно-таки мрачное зрелище разгрома. Восставшие были довольны. И никто уже не вспоминал, что свирепый разгул вызван всего лишь арестом нескольких типов, которые успели здорово разорить этот квартал.

Эрве не понимал смысла цепной реакции сопротивления, но дал вовлечь себя в борьбу. Тем более что французы-студенты и французы-нестуденты переживали настоящий медовый месяц. Горожане одобряли требования учащихся… правда, никто не знал, какие именно.

Второй приятный сюрприз: средства массовой информации отражали только те события, которые касались жестокости спецназа. И замалчивали тот факт, что студенты сами нарывались на репрессии. Как молчали и о том, что разрушают город именно протестующие. Между газетчиками и восставшими возникло нечто вроде соглашения: что бы ни творили эти парни, они не виноваты и пусть продолжают в том же духе.

Но тут была одна проблема: Эрве получил историческое образование. Он хорошо изучил восстания былых веков.

Ниспровержение власти в его понимании заключалось в том, чтобы получать реальные пули в грудь, позволять себя арестовывать, пытать, казнить. Мятеж поднимали в тот момент, когда у народа больше не было выбора, когда он умирал с голоду, когда гнет властей становился невыносимым. Вот почему Эрве, готовый швырять камни в полицейских, и не думал сравнивать себя с борцами Коммуны, подражать барбудос Фиделя Кастро или участвовать в китайской культурной революции.

Можно ли приравнивать выходки расхулиганившихся парней с Бульмиш[9 — Бульвар Сен-Мишель в Париже.] к трагедиям, в которых погибли многие тысячи людей?! Нет, это было бы просто кощунством!

11 мая премьер-министр Жорж Помпиду, вернувшийся из поездки в Афганистан, тотчас принял все меры к восстановлению спокойствия, приказав вновь открыть Сорбонну и освободить арестованных студентов. Но было уже поздно. Теперь и рабочие начали бастовать, занимая заводы. Спустя несколько дней их примеру последовали служащие, чиновники и либеральные преподаватели… Жизнь во Франции была парализована, и в довершение всех бед исчез бензин!

По мнению Эрве, требования служащих были более законными. Но, честно говоря, они его уже не интересовали. Совершенно не интересовали. Все эти истории с повышением зарплаты, с продолжительностью рабочего дня, с профсоюзами были ему безразличны. Так что он мало чем отличался от других маменькиных сынков, которые, подхватив популистскую лихорадку, громогласно объявляли себя сторонниками рабочих, хотя никогда не стали бы даже обедать с ними за одним столом.

Во времена этого хаоса Эрве полюбил бродить по городу. Если ему хотелось поразвлечься, он отправлялся в Сорбонну, где творилось нечто в высшей степени комичное. С того дня, как Сорбонну вновь открыли, там было введено «самоуправление»: жизнью университета руководили теперь комитеты, комиссии, представители AG. Там же находились перевязочная, ясли и служба порядка… А еще там готовили еду и обеспечивали всех провизией… Но главное – митинговали…

Стенды в парадном дворе были увешаны листовками, газетами и приглашениями на дебаты. Маоисты, троцкисты, марксисты-ленинцы, ситуационисты, анархисты… кого тут только не было!

Эрве забавляла вся эта сумятица. Если действия (демонстрации, стычки) просто выглядели не слишком привлекательно, то все, что им сопутствовало (мысли, теории, комментарии), и вовсе невозможно было принять. Эрве знать не знал, каким курсом следовали приверженцы всех этих идей, но одно было ясно: это не История. Как можно восхищаться Лениным, который пролил столько крови?! Или Че, который, невзирая на свою героическую судьбу, стрелял, как говорили, в людей направо и налево не раздумывая?! Или взять хоть китайскую культурную революцию, чью истинную суть никто, абсолютно никто здесь не понимал…

– Ладно, пошли, что ли?

Сказав это, Демортье встал: их задержка у воды уже начала раздражать этого пылкого борца, фанатика, которому не терпелось перейти от слов к делу.

– Ну и куда пойдем? – спросил Тривар, закуривая «Голуаз».

– На левый берег. Вот где уж точно настоящая заваруха.

И они зашагали дальше, в сторону набережной Генриха IV. Почти сразу же их обогнала группа бунтовщиков, которые бежали к бульвару Бурдон; эти вооружились железными прутьями и пращами.

– Что случилось? – крикнул им Демортье.

– Все на приступ Биржи! Капитализму хана!

Демортье, с его фигурой боксера легчайшего веса, даже пошатнулся – так силен был шок. А Тривар – тот просто схватился за голову. «Биржа… – подумал Эрве. – А собственно, почему бы и нет?!»

3

У двадцатидвухлетнего Эрве Жуандо была обманчивая внешность: высокий худощавый блондин, он напоминал героя популярных в то время комиксов о Большом Дюдюше[10 — Большой Дюдюш – персонаж серии юмористических комиксов, созданный французским карикатуристом Кабю (1938–2015), сотрудником сатирического журнала Charlie Hebdo.], разве что без очков. Вполне симпатичный парень, но в своем роде – слишком уж худощавый и слишком высокий. Сам он ненавидел свою внешность. К счастью, его губы – в стиле Мика Джаггера – придавали ему, как он полагал, некоторую сексуальность.

Идеалом Эрве был лорд Браммел[11 — Джордж Брайан Браммел (1778–1840) – знаменитый английский денди эпохи Регентства.]. Он свято верил, что одежда мужчины – это самое важное в жизни. Бодлер писал, что настоящий денди обязан даже ночевать перед своим зеркалом. В отличие от него, Эрве полагал, что не должен спать вообще. Ибо элегантность таится в каждой складке сюртука, но также и в каждой секунде: о бдительности нельзя забывать ни на миг.

Тем не менее его гардероб состоял из простой вельветовой куртки, нескольких рубашек «оксфорд», джинсов, пузырившихся на коленях, и пары туфель Clarks.

Но главное, как известно, – это детали. Например, перстень или искусно повязанный шейный платок; по таким вопросам он консультировался с опытными людьми, самыми тонкими знатоками мужской одежды в кампусе. Кампус… Превратности судьбы сослали Эрве (притом что он жил в Париже, у Венсенских ворот!) в Нантер, на новосозданный факультет. И теперь каждое утро он с отвращением садился в метро (линия № 1, он знал наизусть все ее станции), ехал через весь город и, вконец измотанный, прибывал в «ЛА ФОЛИ, УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ГОРОДОК».

В те времена Десятый округ Парижа представлял собой довольно жалкое зрелище. Это были здания, возведенные кое-как на покинутых армией пустырях, совсем недалеко от района трущоб. И вот теперь, как ни странно, этому подобию бразильских кварталов бедноты суждено было принять всю золотую молодежь западного Парижа. Эрве, парень скромного происхождения, чувствовал себя довольно неуютно в этой компании юных богатеев. Все они учились на факультете права или факультете экономики. А он изучал историю и философию. И откровенно третировал всех этих молокососов в дорогих мокасинах, втайне безумно им завидуя. Итак, подведем итоги. Эрве Жуандо был, как уже сказано, худощавым долговязым парнем, который проводил свою жизнь в метро и таскал на спине, подобно водолазам с их кислородными баллонами, рюкзак с книгами по двум гуманитарным дисциплинам. Теперь все ясно? Так вот, все это было ложью.

Ну или, по крайней мере, не совсем правдой. Учеба была для Эрве то ли хобби, то ли даже чем-то вроде каторги… короче говоря, она его вовсе не увлекала. Несмотря на блестящие успехи, он относился к этому мирку с его профессорами, студентами и лекциями вполне равнодушно, если не сказать – презрительно. Эрве был, без сомнения, очень умным, а может, и гениальным юношей. Блестящий острый интеллект делал его неординарной, избранной, но притом слегка извращенной личностью, выделяя из общей массы студентов, моментально приходивших в экстаз от любой новой идеи и противопоставлявших ее застывшим, заплесневелым устоям профессоров, которые, напротив, категорически не принимали ничего нового. Но тогда что же могло воспламенить Эрве?

Ответ: девушки.

Вот что было для него главным – любовная страсть. Ничего общего с плейбоями кампусов или с ухажерами, тайком пробиравшимися в женские дортуары. У него был характер золотоискателя, пионера неисследованных земель. Эрве искал великую любовь. Прекрасную, чистую, пламенную… В 1968 году, когда у всех парней зудело в штанах, подобные тонкие чувства выглядели комично, чтобы не сказать больше. Но себя не переделаешь. И Эрве продолжал искать свой идеал, невзирая на многочисленные (а вернее сказать – сплошные) неудачи. Однако он не унывал, – напротив, это придавало ему мужества искать дальше. Эдакий конкистадор в любви. Правда, временами его одолевали сомнения. Особенно когда он наблюдал за опытными соблазнителями, которым ничего не стоило кадрить девиц, – те сыпались на ухажеров, как спелые яблоки с дерева. Обычно это были безмозглые вульгарные дебилы. Но тогда почему же они нравились? И почему он, Эрве, так упрямо отказывался подражать им? Правда, его нередко посещала мысль: если девушек привлекают подобные кретины, значит и сами девушки недалеко от них ушли? Он никак не мог выбраться из этого заколдованного круга: блестящий, способный парень, мечтавший стать полным идиотом, чтобы соблазнять девчонок, которые были ничуть не лучше своих кавалеров. Так что же делать?

Да ничего.

Эрве хотел завоевать свое место под солнцем. Жадно мечтал о нем, мысленно рисовал его, лепил, создавал разные сценарии. Не жалея времени, с утра до вечера грезил об удаче под звучавшие из проигрывателя «A Whiter Shade of Pale» группы Procol Harum или «Nights in White Satin» Moody Blues.

Он погружался в свои фантазии, и это было так приятно! Так величественно!

Счастье в меланхолии – вот каким было его кредо. Всякий раз после очередного «сейшена» в клубе или в университете (их еще называли une boum) Эрве, растерянный и униженный, спрашивал себя: где же эта волшебная легкость, этот вдохновенный оптимизм юности?! Однажды, проходя по Сен-Жерменскому бульвару после очередной неудачной любовной охоты, он разрыдался. И, стоя в темной подворотне, всерьез задумался: а не покончить ли с жизнью раз и навсегда?..

Однако назавтра он снова приободрился.

Разумеется, он прибегал и к сильным способам расслабухи – к алкоголю, к траве… Но результаты были ужасающими. Алкоголя он на дух не переносил. Что же до гашиша, то это снадобье вызывало у него только слабость и тошноту. Ему не хватало главного – беззаботности. Он был трагическим персонажем. И ничего не мог с этим поделать. Единственным спасительным средством, оберегавшим его от худшего, была музыка. Та эпоха была периодом не политики или разочарований, а рок-н-ролла. Однако следовало четко различать настоящий и фальшивый рок, рок англосаксонский и французский. Никаких там йе-йе, группы «Привет, мальчики!» и прочей дешевки. Даже битлы или The Beach Boys, с их бабьими голосами, и те никуда не годились.

Эрве слушал другой рок – настоящий, мужественный: The Rolling Stones, The Yardbirds… Мощные гитарные аккорды, рваные ритмы, безжалостная дисгармония, от которой сводило кишки, – вот что повергало его в экстаз.

И внезапная дробь, сопровождающая джазовую мелодию, – «All Day and All of the Night» The Kinks.

Эрве никогда еще не слышал такой музыки. Никогда не ощущал такого трепета. Да, это было, конечно, наслаждение, от которого бросало в дрожь, – но не только… Это был голос нового мира. Мира, в котором груз его возраста, все его тяготы и тоска оборачивались чистым экстазом. Он обрел наконец свое противоядие. В этом звуковом потопе чувствовалась мощная сила, превращавшая все, что его подавляло и мучило, – гнев, робость, тревогу – в прилив наслаждения и ликования. Конвульсия восторга, охватывающая все его существо, изгоняла страдания, возносила к неугасимому фейерверку счастья.

Когда песня кончалась, он тут же слушал ее снова, раз за разом. Это было похоже на наркотик, на родник в пустыне, на женщину в ночи… Он упивался хрипловатыми аккордами этой гитары, ее влекущими вкрадчивыми переборами, сладко терзавшими душу; упивался тягучим, гортанным голосом Рея Дэвиса, барабанной дробью, пронзавшей грудь…

Его приятели могли сколько угодно делать революцию, а девушки – плевать ему в лицо: настоящая жизнь была тут, на пластинках его проигрывателя. Вот где существовал иной, волшебный мир, существовала иная вселенная.

Вы только представьте: в том же 1964 году The Kinks выпустили диски «All Day and All of the Night» и «You Really Got Me». А через год «Роллинги» записали «(I Can’t Get No) Satisfaction».

Мировая История запечатлеет именно эти важнейшие события. Ну а что касается остальных, то над ними можно только посмеяться.

4

Их троица свернула на улицу Сент-Антуан, которая вскоре перешла в улицу Риволи. Повсюду опрокинутые помойные баки, раскиданный мусор. Темные окна жилых домов. Обстановка комендантского часа, страха, войны… Время от времени эту мертвую тишину нарушали внезапные оглушительные звуки – пронзительные сирены полицейских фургонов, нестройные голоса товарищей с флагами под мышкой, горланивших песни. На площади Шатле они увидели и ощутили следы новой схватки: несколько сот метров замусоренной мостовой, запах гари, блуждающие тени, догоравшие обломки на асфальте… весь этот хаос распростерся до самого Лувра. Парни машинально ускорили шаг, словно восставшие там, впереди, нуждались в их помощи. Студенты уже возвели баррикаду на перекрестке улиц Риволи и Адмирала де Колиньи. Неподалеку выстроились полицейские – они заняли площадку перед Лувром и теперь преграждали дальнейший путь.

Знакомая сцена. Студенты передавали по цепочке булыжники и всякие обломки, чтобы укрепить свою баррикаду, или вырывали из земли решетки, защищавшие корни деревьев. При свете горящего мусора и уцелевших фонарей можно было различить вельветовые пиджаки, плащи, рабочие блузы. Поодаль, слева, маячили фосфоресцирующие оранжевые полосы на непромокаемых плащах спецназовцев. За их шеренгой выстроились поливальные машины и бульдозеры, готовые врезаться в баррикаду…

Эрве вздохнул: вряд ли в этом будет хоть какой-нибудь толк… Демортье и Тривар – те уже помогали товарищам. А он обогнул баррикаду, прошел под сводами галереи улицы Риволи и свернул на улицу Оратуар. Тут он постоял с минуту, прислонившись к ограде. Потом сел на тротуар, в тени статуи адмирала Колиньи, закурил очередную «Голуаз» и погрузился в мечты, как недавно на набережной Арсенала. Вот таков он был, этот Эрве: вокруг него горел Париж, надвигался конец света, а он сидел и спокойно покуривал, глядя в пространство, у ног бородача в жабо, которого всегда принимал за Генриха IV.

Если честно, он предпочитал именно это занятие: посиживать в своем углу и мечтать под отдаленный грохот боя. Это ощущение напоминало ему те приятные минуты детства, когда он засыпал в своей комнатке, пока бабушка ужинала в обществе соседок. Сквозь дрему он с удовольствием прислушивался к приглушенным звукам их беседы – они убаюкивали его, погружали в сон. Но сегодня вечером он хотел сосредоточиться на своих нынешних «объектах». Их было три.

Впервые он встретил их в вечерней заварухе 10 мая, а потом мельком увидел во время демонстраций и выступлений забастовщиков. Увидел и – чего уж тут мелочиться?! – влюбился сразу во всех трех. А почему бы и нет?! Первая была пылкой натурой – можно сказать, натурой пассионарной. Ни на миг не покидала баррикады, орала до хрипоты: «CRS[12 — CRS (Compagnies rеpublicaines de sеcuritе) – мобильные отряды полиции, созданные в 1945 году и подчиненные Министерству внутренних дел Франции.] равно SS!» и выкрикивала расхожий лозунг: «Красоту – на улицу!» Сюзанна (так ее звали) была беспощадной, пылкой и опасной противницей. Типичная левачка! И полицейским оставалось одно – выстоять против нее.

Вторая – Сесиль – была посерьезнее: фигура квадратная, как клетки на ее шотландском килте, который она скрепляла большой блестящей английской булавкой, вполне соответствующей этому наряду.

Эрве с удовольствием беседовал с ней – она была благотворным оазисом интеллекта в этой пустыне невежества. Ее круглое лицо, увенчанное еще более круглым пучком волос, напоминало ему русскую куклу-матрешку, даром что она могла цитировать наизусть таких философов, как Мишле или Сен-Симон…

Третья из девушек… ах, третья!.. Ее звали Николь, и она была принцессой в этом трио. Рыжеволосая буддистка из богатой семьи, она царила в своем уютном, маленьком, но могущественном королевстве, глава которого – ее отец, блестящий хирург, – работал в больнице Отель-Дьё[13 — Отель-Дьё – больница для бедных в центре Парижа.].

И тут перед Эрве возник Демортье, с лицом, измазанным в саже.

– Что случилось? – буркнул Эрве, отбросив сигарету.

– Как это «что случилось»?! Мы идем на приступ Биржи, черт подери!

И снова Эрве заколебался. Он ведь может вернуться домой, пешком… так у него будет время помечтать о трех предметах своей любви. О том, как лучше подобраться к ним, поведать о своих пламенных чувствах, и… Но тут Демортье дружеским пинком поднял его на ноги (Эрве все еще сидел), крикнув:

– Давай шевелись! Пора идти! Спецназовцы отступают. Самое время мотать отсюда!

5

Они прошли в начало улицы Оратуар и свернули налево, к улице Сент-Оноре. И снова их окутали сумерки и безмолвие этого квартала. Проходя мимо садов Пале-Рояля, они повстречали нескольких полицейских, но не спецназовцев или патрульных, а обычных постовых, которые топтались под скудно освещенными арками. Судя по всему, это был квартал министерств и прочих административных зданий. Здесь пахло старинными каменными стенами, лощеными депутатами, обсуждаемыми законами – только этим, а больше ничем…

– Давай сюда!

У Тривара всегда лежал наготове, в кармане, план Парижа. Никто из троицы не знал этого округа – даже Эрве, а ведь ему частенько приходилось бродить по Большим бульварам в поисках фильма ужасов. С улицы Пти-Шан они свернули налево, но скоро пошли назад: Тривар передумал. Да, их революция выглядела по меньшей мере странно… Тут попахивало скорее Граучо Марксом, чем его однофамильцем Карлом[14 — Имеется в виду Карл Маркс; Граучо Маркс (1890–1977) – американский актер-комик, член труппы братьев Маркс.].

Однако Эрве здесь нравилось: этот квартал с его крытыми галереями и старинными кабачками дышал былыми веками.

Призвав на помощь фантазию, можно было представить себя в эпохе Флобера, Мопассана, милых театров и цилиндров… Сейчас от этого остался только еле уловимый аромат, но даже и в нем было нечто теплое, успокаивающее. Не угодно ли вам сесть в фиакр? Улица Вивьен. Ни одной живой души. Ни одного огонька. А ведь пару недель назад все торчали у окон, выходили из домов, чтобы раздать студентам бутерброды. Теперь с этим покончено. Горожанам уже надоела вся эта сумятица; даже более чем надоела: самая хорошая шутка – короткая шутка.

– Ну вот, пришли!

Над замершими улицами разносился новый гул. И парни опять ускорили шаг, почувствовав в жилах прилив адреналина. Они вышли на улицу Четвертого Сентября и получили убедительное подтверждение своего чутья: этим вечером мощное дыхание толпы студентов грозило смести с лица земли Большой Капитал. Тысячи манифестантов взяли в клещи парижскую Биржу с ее величественной колоннадой, уподоблявшей это здание греческому храму. Эрве вспомнились буйные древние язычники, готовые низвергнуть статуи своих прежних идолов.

Но даже сейчас, вот прямо сейчас, он не верил, что эти способны на такое кощунство. Разумеется, он был молод и на его век выпало еще мало испытаний. Однако он достаточно хорошо изучил историю, чтобы понимать: все это – обман, липа! Человек никогда не борется за других людей и уж тем более за какие-то идеалы: он попросту хочет отщипнуть кусок от общего пирога. И тщетно юноши мечтали о том, чтобы изменить мир, – они не могли изменить даже самих себя; в глубине души они были капиталистами: урвать побольше для себя, оставив другим жалкие крохи.

И все это знали. Но тогда к чему это левацкое лицемерие?!

Эрве замешался в толпу вместе с Триваром и Демортье. Голоса из мегафонов терялись в общем гомоне; толпа, словно могучий морской прилив, то наступала, то откатывалась назад. Люди не спускали глаз с этого проклятого здания, озлоблявшего их своим величием, своей мощью, своим престижем.

Работая локтями, приятели пробрались сквозь толпу к решетчатой ограде Биржи. Перед ними сомкнутыми рядами стояли дюжие молодцы – силы правопорядка то ли UNEF, то ли PSU[15 — UNEF (Union Nationale des Etudiants de France) – Национальный союз французских студентов. PSU (Parti Socialiste Unifiе) – Объединенная партия социалистов.]. Схватка началась внезапно. Эрве испугался так, что едва не намочил штаны. Выбраться из толпы было невозможно. Сейчас его притиснут к решетке и попросту раздавят. Их отшвырнули вправо, потом влево, потом бросили прямо на железные прутья. Цепь полицейских разорвана. Люди карабкаются вверх по решетке. Им аплодируют. Эрве шатается, но все же кое-как держится на ногах. Решетки сдаются. Осаждающие взбегают по ступеням храма. Наверху дюжие парни в касках бьют в запертые двери деревянной балкой, словно тараном. На сей раз им сопутствует удача. Теперь это даже не война, а средневековая осада или взятие античной крепости.

Гул голосов сливается с треском вырванных дверных петель. Эрве чудится, будто его куда-то уносит то ли землетрясение, то ли извержение вулкана. И вдруг он попадает во дворец Броньяра[16 — Теодор Броньяр (1739–1813) – французский архитектор и декоратор.].

Люди разбегаются по зданию. Их топот отдается в холле громким эхом. Толпа мечется под сводами здания, вопит, кишит, распадается, громит все на своем пути… Эрве давно потерял из виду Тривара и Демортье; наверно, они уже пробрались в самое сердце этого реактора – в зал сейфов, куда отдаются распоряжения, где каждодневно бьет денежный гейзер. В воздухе порхают листы бумаги, летают стулья. Разгром. Святотатство. Вандализм. Храм должен быть повержен! Бог денег будет уничтожен!

Эрве стоит неподвижно, как зачарованный. Он думает о величественных шедеврах Жак-Луи Давида, Никола Пуссена, Жан-Леона Жерома, Франка Фразетты. Тот же хаос, та же мешанина, та же красота…

Толпа опрокидывает столы, срывает панно со стен, сваливает в кучу стулья, пюпитры, бумаги… Огонь. Телефонные кабины справа от Эрве начинают трещать в языках пламени.

Эрве в ужасе отступает. Выйти отсюда… сбежать подальше от этой слепой ярости. На стене дома в Пятом округе он прочитал лозунг: «Революция должна быть праздником!» Но вот что скверно: праздник-то закончился. И теперь воздух насыщен ненавистью, жаждой смертоубийства. Юноша бросается бежать и мчится прочь, сквозь гул этой роковой ночи.

6

– А это еще что?

– Это бензопилы.

– Для чего?

– Чтоб деревья спиливать.

– Зачем?

– Что значит «зачем»? Чтоб снести как можно больше платанов на Бульмише, усёк?

Жан-Луи, тридцати четырех лет, главный громила, искал подходящих партнеров для своего проекта «радикальной дестабилизации власти». Сперва он обратился к силам порядка Национального союза французских студентов. Но те оказались чересчур осторожными. Тогда он сунулся к африканцам – выходцам из Катанги; эти дебилы готовы были круглые сутки охранять Сорбонну, но лишь для того, чтобы заниматься рэкетом тамошних парней. Слишком глупы… И вот теперь он обратился к кабилам[17 — Кабилы – народ группы берберов на севере Африки.]. Эти согласились сотрудничать, хвастаясь тем, что их «главный» воевал в Алжире[18 — Алжирская война (1954–1962) – военный конфликт между французской колониальной администрацией в Алжире и алжирскими сторонниками независимости. Алжирские повстанцы потерпели военное поражение, однако в итоге конфликт завершился их победой и Франция признала независимость Алжира. Война стала причиной падения Четвертой республики, двух армейских путчей и создания тайной ультранационалистической организации ОАС (Organisation de l’armеe secr?te), которая действовала на территории Франции, Алжира и Испании и пыталась террором заставить французское правительство отказаться от признания независимости Алжира.] (что очень удивило Мерша, который как раз и участвовал в той войне, притом вполне активно). Впрочем, нынешние кабилы всего лишь торговали гашишем и прочей дурью в кулуарах Сорбонны.

Жан-Луи сразу понял, что может использовать этих парней для своих планов в обмен на скромное вознаграждение. И поэтому купил у них пару бутылок сухого медока, которые они украли в «народной» аптеке Сорбонны.

– Пора покончить со Старым Режимом! – провозгласил он. – И не только с его идеями, но и с его основами, с его символами. Чтобы построить новый мир, нужно сперва разрушить все старое.

Кабилы ухмылялись, слушая его. Один из них сплюнул на землю. Второй закурил сигарету. Третий прищелкнул пальцами. Им было глубоко плевать на политику. Они стояли в темном закоулке на улице Фоссе-Сен-Жак, где Мерш укрыл фургончик «Ситроен 2 CV», угнанный накануне. Затея, конечно, рискованная, но каждая пила весила не меньше двенадцати кило. Так что тащить эти пилы на себе через весь Пятый округ нечего было и думать!

Он вытащил с платформы «ситроена» одну пилу и показал ее им при свете уличного фонаря.

– Вот она – поперечная пила Stihl Contra. Мощность – шесть лошадиных сил. Семь тысяч оборотов в минуту. Зубчатая цепь с острыми лезвиями. Эта штука может спилить столетний дуб за каких-нибудь семь минут!

Кабилы нагнулись, чтобы лучше рассмотреть это чудо-юдо.

– Что нам нужно, – бросил один из них, – так это оружие… настоящее. Мы тебе не лесорубы.

– Потерпите, я над этим работаю, – солгал Жан-Луи.

Он чувствовал на себе сзади, за брючным ремнем, ствол «кольта-45». Запах пороха щекотал ему ноздри. Обонятельная галлюцинация. Он уже привык к таким фокусам – и принятые амфетамины ничуть не облегчали дела.

– Так ты сможешь нам его раздобыть? – настойчиво спросил один из кабилов.

– Говорю же тебе: я над этим работаю. Но учтите: если мы договоримся, отыграть назад уже не получится.

– Назад – это для гомиков, – бросил один из них, и остальные заржали.

Жан-Луи со вздохом отдал первую бензопилу одному из парней. Затем вторую – следующему. Всего их было пять. Счет сходился.

– А теперь, – скомандовал он, – вы пройдете по улице Сен-Жак, доберетесь до бульвара Сен-Мишель и будете спиливать все, что попадется под руку. Только поаккуратней, чтоб дерево не свалилось вам на башку.

Новые ухмылки. Нынче вечером кабилы, видимо, тоже перебрали дури и амфетаминов. Ради военной точности нужно было скомандовать еще разок:

– Давайте, вперед! И сносите все подряд по максимуму.

Парни с пилами ушли. Жан-Луи посмотрел им вслед и тоже зашагал прочь. Перед тем как присоединиться к своему «войску», он хотел обойти вверенную ему территорию: теперь он воображал, будто вся эта заваруха – дело его рук.

Перейдя улицу Сен-Жак, он свернул на улицу Мальбранш. Под кожаной курткой у него висел на ремне портативный радиопередатчик, настроенный на волну полиции. Этот прибор – его талисман! – позволял владельцу точно фиксировать передвижения спецназа и прочих мобильных полицейских подразделений. Бои разгорелись на площади Эдмона Ростана и чуть дальше, на площади Сорбонны. Прочие схватки разворачивались по другую сторону этого массива – на углу рю дез Эколь и Сен-Жак. Пригнувшись и втянув голову в плечи, Жан-Луи начал осторожно подниматься по ступенчатой улице, прислушиваясь к хриплым донесениям своего радиоприемника и держась поближе к стенам, точно собака или, вернее, тень собаки.

Когда он добрался до улицы Ле-Гофф, хриплые вопли приемника стали совсем уж оглушительными. Мерш усмехнулся: значит, битва достигла невиданного накала. Студенты, рабочие и хулиганье всерьез вознамерились разорить город, и полицейская свора быстренько слиняет под их напором. Вот именно на это он и рассчитывал – на славную беспощадную резню. Он до самых глаз закутал лицо шейным платком и осторожно выглянул из-за угла. В дымном зловонном воздухе мелькали булыжники и «коктейли Молотова». У каждого дома – рукопашные схватки. Обезумевшие студенты… Полицейские, свирепо работающие дубинками…

Мерзкое зрелище, конечно, но все это необходимо, чтобы устроить настоящую бучу. Жан-Луи вытащил из-под куртки две гранаты и швырнул одну из них в полицейских, а вторую – в студентов. Это чтоб не завидовали друг другу. Гранаты что надо – мощные, начиненные тринитротолуолом, безосколочные, расширенного действия. От их взрыва лопались барабанные перепонки, а при случае они могли лишить человека руки или оскальпировать. Потом он рванул бегом через улицу и спрятался между обгоревшими машинами. Мимо сновали санитары в касках, с носилками. Никто не обратил на него внимания.

Улица Виктора Кузена напоминала защищенную траншею. Однако не успел Мерш сделать и трех шагов, как наткнулся на новые отряды. Это были резервисты, которые начищали свое оружие в ожидании приказа идти на приступ. Жан-Луи едва успел юркнуть под арку, в здание университета, – со дня захвата студентами оно было открыто круглые сутки. Через минуту он очутился в коридоре с мраморными стенами. Здесь все еще горели люстры, разливая слабенький свет, почти такой же тусклый, как свечной. Свечи… Жан-Луи чудилось, что он попал в храм, загаженный мусором. Проклятье! Сам он никогда здесь не учился – его вообще угнетали подобные очаги культуры, – однако при виде такого жалкого состояния Сорбонны пришел в полное уныние.

Коридор. На скамьях дремали ребята; похоже, сон у них был тяжелый. Пол завален бумажным мусором, одеждой, ящиками из-под овощей. Стены залеплены плакатами с изображениями разных преступников – Че, Хо Ши Мина и прочих злодеев-диктаторов; среди них Мао. Сволочи поганые… Жан-Луи заранее раздобыл план здания Сорбонны и досконально его изучил. Он знал, что поднимется сейчас на галерею Жана Жерсона, пройдет мимо капеллы и выберется на улицу Сен-Жак. Он хотел убедиться, что и там жарко. Дойдя до двери № 54 (он не знал, что там за ней), Жан-Луи очутился перед портретом Ленина, черт знает зачем прикнопленным к стене.

«Народ не нуждается в свободе, ибо свобода – это одна из форм буржуазной диктатуры». Его прохватила холодная дрожь. И он сказал себе: «Ты не лучше этого безумного фанатика». Вот какой ценой достигаются нынче цели. А битва продолжалась – как наверху, так и внизу. Полицейские бегали взад-вперед, пытаясь свести концы с концами в этом ночном сражении. С шипением взлетали гранаты, мелькали в воздухе камни – тогда как лицей Людовика Великого и Коллеж де Франс по другую сторону шоссе пребывали в незыблемом покое; что ж, пускай молодежь выпустит пар…

Мерш спускался по откосу к рю дез Эколь, как вдруг у него под курткой зашелестел голос из передатчика. Сунув руку за пазуху, он прибавил звук:

«Вниманию властей! Вниманию властей! В комиссариате пожар! Мы в осаде! Сгорим заживо!»

Это были парни из главного комиссариата Пятого округа, с улицы Монтань-Сент-Женевьев. Ага, значит, там скоро будет барбекю из сыщиков! Черт подери, такое зрелище пропустить нельзя!

7

До площади Пантеона добраться невозможно. Мерш прошел в конец улицы Сен-Жак, но убедился, что рю дез Эколь также заблокирована. Тогда он свернул направо, в тесный проулок. Миновав фасад Коллеж де Франс, он вскоре добрался до тупика, который вел неведомо куда, но зато по пути пересекался с улицей Кладбища Сен-Бенуа, – правда, вход был перегорожен решеткой, но Мерш перелез через нее без особого труда… Ну почти без особого…

Добравшись до конца тупика, он ухватился за водосточную трубу и вскарабкался по ней на цинковую крышу. Теперь ему осталось только пробраться между каминными трубами и телеантеннами. Никаких проблем. Париж в его руках! Припомнив нужный маршрут, он нашел глазами улочку, которую искал, и спустился, цепляясь за лозу дикого винограда, тянувшуюся по стене сверху донизу. Дикий виноград – ну надо же!..

Здесь, на этой коротенькой пешеходной улочке, царил благообразный покой семнадцатого века. Как раз то, что нужно, чтобы добраться до улицы Монтань-Сент-Женевьев, проложенной еще в тринадцатом столетии. Наконец он заметил злополучный комиссариат. Здание подверглось крутой расправе. Сперва нападающие подожгли фасад, а потом заблокировали все входы и выходы, чтобы помешать полицейским выйти. И ни одной машины, никакой подмоги, чтобы спасти обреченных бедолаг.

– Да что же вы творите, черт подери?! – взревел сыщик.

Ему ответили смехом; затем посыпались выкрики, претендующие на остроумие: «Шашлык из полицейских», «Жареные курочки». Мерш с ужасом смотрел на черные силуэты осаждавших, ясно видимые на фоне багрового пламени; они швыряли камни в огонь, хохоча над несчастными, заживо горевшими там, внутри.

У Мерша было одно достоинство – другие, впрочем, назвали бы это недостатком. Он не умел колебаться, мгновенно принимал решения и потом никогда о них не жалел. Кровь – это пожалуйста. Но жареное мясо – нет! Наверху, на втором этаже, виднелся свет: там, верно, и спасалось «жаркое». Мерш обогнул пылающее здание и подбежал к дому, стоявшему позади него. Подъезд… Вход… Лестница… Он взбежал на третий этаж и распахнул оконце на лестничной площадке, которое, судя по всему, служило аварийным выходом.

Оконце выходило на крышу комиссариата. Наклонная кровля была покрыта просмоленным брезентом, который грозил с минуты на минуту сдаться огню. Не колеблясь ни секунды, Мерш спрыгнул туда, упал на колени и мертвой хваткой вцепился в брезент. Смола уже начала таять и тлеть. Полицейские, находившиеся внутри, пытались разбить стекло, но оно было закаленным, а рама заперта снаружи. Так что парни стали пленниками своего собственного учреждения. Мерш бешено колотил каблуками в замок оконца, стараясь одновременно уклоняться от камней, которые летели в него сквозь вечерний сумрак стремительно, точно метеориты.

Наконец оконный замок сдался. Мерш вцепился в раму и поднял ее рывком. Из открытого оконца повалил дым, а следом появились головы перепуганных полицейских. Он дотянулся до них и вытащил наружу первого, второго, третьего, четвертого… все они надрывно кашляли, плакали и стонали.

– Спасибо тебе, парень, – сказал один из спасенных. – За нами выпивка, притом капитальная. Ты кто будешь?

– Никто.

– Что это значит?

Мерш дружески похлопал его по спине и улыбнулся:

– Не важно.

С этими словами он подцепил за шлейку свой радиопередатчик и протянул его полицейскому, черному от сажи, – ну вылитый трубочист!

– Давай, связывайся со своим начальством. Этот передатчик настроен на нужную частоту. Вызови пожарную машину, пускай зальют огонь и упакуют этих сволочей там, внизу… – сказал он и исчез в темном облаке дыма, окутавшего здание, оставив спасенного парня в полном изумлении.

8

– Что это с вами стряслось?

После своего циркового номера Жан-Луи Мерш добежал до улицы Монж, где приметил работающее кафе. Надо же, прямо чудо какое-то! Хозяин кафе прикрыл окна своего заведения ставнями, и Жан-Луи, с его блестящей памятью, тотчас припомнил фильм «Через Париж», где Жан Габен произносил в подпольном кабачке свою историческую тираду «Мерзавцы-бедняки…».

– Вы откуда – из Латинского квартала? – спросил хозяин, изумленно глядя на закопченную физиономию нового посетителя.

– Я… я был на демонстрации, – уклончиво ответил Жан-Луи.

– Ну и ну, старина, хорошо же они вас там разделали. Небось палили вовсю или как?

– Да так… не больше, чем обычно, – пробормотал тот.

– Ну-ну, старина… – повторил хозяин, ничуть не удивившись. – Выпьете что-нибудь?

– Виски.

– У стойки?

– Нет, я лучше присяду вон там, на диванчике. Где тут у вас туалет?

– В дальнем конце зала, слева.

Мерш пересек пустой зал, оскальзываясь на полу, посыпанном опилками. Со своей недобритой щетиной и поднятым воротом он всегда выглядел бродягой, не то выпущенным из тюрьмы, не то готовым там очутиться. Такое уж у него было подозрительное лицо – внушавшее опаску, но при этом довольно привлекательное…

Внезапно его вырвало прямо в раковину. Впрочем, это не страшно, просто он давно не ел… а насколько давно? Он посмотрел на себя в зеркало над краном. Да, не красавец, но и не урод; правда, видок тот еще! Искаженные черты, морщины, желваки, и все это под буйными кудрями, падавшими на глаза. А главное, взгляд, в котором даже сейчас сверкал упрямый вызов. Ладно, проходите, нечего тут задерживаться.

Плеснуть горячей воды на зажмуренные веки, на щеки, прополоскать рот. Это чертово умывание всегда помогает. Такое с ним уже бывало – в вади[19 — Вади – пересыхающее русло реки в Африке.].

Мерш отряхивался, когда ему опять скрутило желудок – от воспоминаний. Пулеметная дробь – так-так-так! – и вот уже деревня в огне, ребятишки с простреленными головами, карательные операции, электрический провод, засунутый в рот алжирцу, – «чтоб глотку прочистить»… Целая эпоха… Скорей снова умыться – как будто этот ужас можно смыть теплой водой…

Шатаясь, Мерш вернулся в зал и еще издали углядел столик, где его ждал заказанный виски. Залпом выпил, передернулся и напряг мускулы, чтобы унять дрожь. Он боялся новых воспоминаний о войне, боялся страшных сцен, от которых волосы становились дыбом. Однако ему вдруг привиделась мать. Мерш не сохранил воспоминаний о детстве. Воспоминания… этим пускай гомики тешатся. Скажем просто: у него была мать. Больная на всю голову, истово верующая в Бога, работавшая в благотворительной католической миссии. Она так пылко любила всех подряд (начиная с Господа), что никогда и ни к кому не привязывалась по-настоящему. Сердце у нее было каменное – настоящий кремень. А сострадание – холодное, отвлеченное, пугающее.

И все это, прости господи, было на совести мужчины. Случайного мерзавца, который так усердно мучил ее, что за несколько лет (или, может, всего за несколько месяцев) полностью убил в ней живую душу. А после того как она родила, исчез навсегда, оставив в наследство Жан-Луи только фамилию, как оставляют этикетку на залежавшемся, непроданном товаре. Же-Эл, как его звали товарищи, ничего не знал о своем отце. Этот сюжет был табу. Исчерпанным раз и навсегда. Однажды он вообразил, что тот был сыщиком. В другой раз подумал: нет, скорее, фокусником. Но когда он решался задавать этот вопрос, ему отвечали только, что отец умер. Или – что он сидит. Или – что он где-то далеко. И мальчик перестал спрашивать. Очень скоро его поместили в иезуитский пансион: он был платным, но иезуиты, в благодарность за верную службу Господу, сделали матери скидку.

Же-Эл закончил свою учебу в какой-то деревенской глуши – он уже и забыл ее название. Да и что там было помнить? Почти ничего – только запах холодного песчаника и мокрой древесины. Грубые материалы, органика, которая липла к коже, словно мокрая одежда. Он отказывался ездить в Париж на выходные – лучше было сидеть в пустом дортуаре, чем слушать религиозные рассуждения матери и участвовать в постоянном унизительном сборе пожертвований на ее улице.

– Еще виски, пожалуйста!

У него по-прежнему першило в горле от едкого запаха пепла и сажи.

Новая порция – и снова залпом.

После выпускных экзаменов – военная служба… Довольно-таки оригинальная – пять лет в огне и песках Алжирской войны, в Атласских горах, Оресе и Кабилии. Там, под выстрелы из MAS-36 Сент-Этьенской оружейной фабрики, и выковался его характер.

Если прежде Мерш еще питал какие-то иллюзии по поводу человеческой природы, то на Алжирской войне они развеялись навсегда. Об этом периоде истории ходила такая поговорка: «Тот, кто рассказывает про Алжир, наверняка там не был». Никаких героических подвигов, никаких приятных моментов. Одна только мерзость людская во всех ее проявлениях. И никаких добрых воспоминаний – притом что Жан-Луи получил несколько медалей за воинскую доблесть.

Эти медали он давно уже где-то посеял, а вот от гнусных воспоминаний отделаться никак не выходит. Как забудешь, например, того парня, который ездил на танке по пленникам, лежавшим на земле… Или другого, который заставлял своих солдат – двадцатилетних мальчишек – насиловать пленниц, «чтоб мясо было понежнее». Что касается мужчин, там была другая развлекуха. Для этого выпускали Мумусса – немецкую овчарку, кобеля, весившего шестьдесят кило. Некоторые из солдат, наделенные чувством юмора больше, чем другие, прозвали его «сержантом» и приветствовали по-военному перед тем, как он терзал заключенных.

Новый знак официанту: «Оставьте мне здесь всю бутылку».

Бутылку… В лагере Ксар-Эттир один сержант сажал голого пленного на горлышко бутылки и нажимал ему на плечи до тех пор, пока стекло не разрывало несчастному анус. Жан-Луи вернулся из этого огненного ада, забыв о радости и надежде. Вернулся с отвращением и отчаянием. Но при этом, как ни странно, ощутил вкус к политике – в частности, к социализму. Он, ненавидевший людей индивидуально, теперь надеялся спасти их коллективно. И единственный путь к этому наверняка пролегал не через бесплодные дискуссии, а через действия левых. Вот оно – будущее Франции и всего остального мира: левые силы! Но только разумные левые, сторонники равновесия, стабильности.

Озарение постигло его во время одного конгресса, на котором выступал Пьер Мендес-Франс[20 — Пьер Мендес-Франс (1907–1982) – французский политический деятель, радикал-социалист.]. Вот кто может править Францией – он, и никто другой! Это был антиполитик, воплощение честности, образец искренности и порядочности…

Так что нынче план Мерша был очень прост: свалить де Голля и возвести на трон Мендес-Франса. А Миттеран?[21 — Франсуа Миттеран (1916–1996) – генеральный секретарь французской социалистической партии, дважды президент Франции (1981–1988 и 1988–1993).] Да стоит только вспомнить его вишистское прошлое или эту дурацкую инсценировку с покушением, чтобы скинуть его со счетов.

Вот почему со времени первых же демонстраций Мерш увлеченно занялся радикальной дестабилизацией обстановки, обучая по сокращенной программе студентов, превратившихся в макизаров[22 — Макизары, они же маки? – французские партизаны, в годы Второй мировой войны сражавшиеся с фашистами в основном в сельских местностях на юге Франции; название происходит от густого колючего кустарника (тж. маквис), который обильно там растет.], завоевывая сторонников рассказами об ухудшении ситуации, посвящая их в методы борьбы, давая технические советы… Мерш был опытным солдатом и вполне мог превратить этих юных дурачков в безмозглых убийц. Но приходилось спешить – недаром Ленин говорил: «Время не ждет!» Де Голлю еще было под силу организовать оборону, а Помпиду – договориться с профсоюзами. «Сегодня вечером или никогда!» И французы, измученные жестокими уличными боями, немедленно потребуют создать новое правительство. В него выберут социалистов, а Мендес, благородный человек и сторонник мира, возьмет ситуацию в свои руки.

Еще одна порция виски. В сочетании с амфетаминами это, конечно, чересчур. Но… на войне, как на войне, без возбуждающих средств в атаку никто никогда не пойдет… И он подумал: «Может, я зря не дал поджариться тем полицейским, это здорово бы разогрело народ!»

Взгляд на часы: уже за полночь. Жан-Луи сунул бутылку в карман – и в путь, друзья! Возвращение в клетку под названием «ад» – прямо как в детской игре в классики…

9

Кабилы не подвели.

Бульвар Сен-Мишель был завален спиленными деревьями – их словно повалил какой-то могучий ураган. Жан-Луи ухмыльнулся под платком, защищавшим рот. Из-за выпитого виски его аналитические способности несколько ослабли, но не нужно было быть провидцем, чтобы уразуметь явную истину: нынче вечером линия обороны прорвана. На площади Эдмона Ростана работа прямо-таки кипела. С того места, где он находился, ему были ясно видны достижения его «учеников». Жужжание бензопил не ослабевало даже сейчас, в темноте; ему аккомпанировали другие звуки – резкие, неумолчные: это шли в ход ломы и мотыги. Давайте, ребята, продолжайте в том же духе! Что же до полицейских, то они по-прежнему метали в восставших слезоточивые гранаты, но Жан-Луи давно уже научил парней справляться с ними – отбрасывать в лужи и накрывать крышками от мусорных баков.

И всюду, куда ни глянь, вода. Пожарные машины поливали бульвар мощными струями, разгоняя толпу, но студенты тотчас же снова группировались и шли в атаку, забрасывая водителей камнями. Сощурившись, Жан-Луи заметил в отдалении, на улице Медичи, вспышки: это трещала и рвалась уличная электропроводка. Н-да, сегодня в богатых кварталах будут проблемы со светом.

«Коктейли Молотова» взрывались непрерывно, распространяя над шоссе вонь горящего бензина, который растекался по асфальту длинными пылающими струями…

«Ну давай, подходи поближе!» Мерш уже был весь в ожогах, со слипшимися от расплавленной резины волосами. Опорожнив свою бутылку, он кинулся вперед. Разъяренный, властно притягиваемый этим очагом ненависти, он различал в нем что-то давно знакомое, вроде зловещей пляски со смертью любого инсургента.

В конце пятидесятых годов, в лагере Ксар-Эттир, у него случился перитонит.

Единственное воспоминание, оставшееся от тех дней, – дренажная трубка, торчавшая у него в боку; из нее вытекал обильный гной. Нынешний месяц май напоминал ему те зловонные выделения; уныние, ненависть, ярость – все это извергалось на улицы, точно сукровица из смердящей раны.

В этот момент вдоль решетки Люксембургского сада пролетела граната. Она упала рядом с Жан-Луи; он едва успел броситься на асфальт и свернуться клубком. От взрыва затряслась земля, но это была не газовая атака. Недобрый знак. Теперь гранаты предназначались не для того, чтобы студенты лили слезы, а для того, чтобы разрушать их барабанные перепонки и вырывать руки…

Мерш поднялся. На асфальте корчились раненые. Их черные лица с расширенными белыми глазами напоминали фотографии жертв Хиросимы. Кто позаботится об этих парнях? Студенты медфакультета организовали пункт срочной помощи, но от Сорбонны добраться сюда невозможно: улица Медичи находится по другую сторону площади Эдмона Ростана… И как раз в этот момент со стороны театра «Одеон» вынырнул грузовой «ситроен» с красными крестами на дверцах. Развернувшись, он дал задний ход и подъехал вплотную к раненым. Жан-Луи кинулся к двум парням в белых халатах, выпрыгнувшим из кузова.

– Я могу вам помочь?

Санитары не ответили; они схватили за плечи одного из студентов, лежавшего без сознания, и поволокли по мокрой земле. Жан-Луи изумленно моргал, глядя на них. Этим парням со стрижкой бобриком и кряжистыми фигурами было явно за тридцать, и они никак не походили на субтильных студентов, заполнявших амфитеатр медфакультета Сорбонны. Да и физиономии у них не те… Ему вспомнился слух о фальшивых машинах «скорой». Рассказывали, будто парни из тайной полиции де Голля прибегали к такому маскараду, чтобы похищать студентов и привозить их на улицу Сольферино, где их безжалостно избивали.

– Позвольте же мне вам помочь! – настойчиво повторил Мерш.

– Пошел вон!

– Что?

– Сказано тебе: вали отсюда!

Они бросили раненого студента и выпрямились. Жан-Луи заглянул внутрь машины и узнал водителя, чье лицо отражалось в зеркале заднего вида: это был Пьер Сантони, многолетний член SАС, бывший сутенер, бывший продажный полицейский, палач и мерзавец.

Один из негодяев выхватил люгер, но Мерш уже наставил на него свой 45-миллиметровый. Левой рукой он схватил одного из «санитаров» за шиворот и толкнул в сторону его подельника. Короткая неразбериха. Держа обеими руками свой револьвер, Мерш выстрелил прямо в лицо стоявшему перед ним «санитару», тогда как другой успел спрятаться за дверцей «скорой».

Мерш кинулся ничком на мостовую, оперся локтем на булыжники и пальнул ему в ноги; тот рухнул наземь, стукнувшись головой о камни, в нескольких сантиметрах от Жан-Луи. Который выстрелил еще и еще раз, заслонив левой рукой лицо, чтобы в него не попали осколки костей и мозг. Не успел он вскочить на ноги, как «ситроен» рванул с места, гремя распахнутыми задними дверцами. Мерш прицелился в затылок Сантони, но внезапно его ослепила тугая струя воды и он услышал позади себя мерный топот: на него мчался целый батальон спецназовцев. Он еще успел поднять руку… и тут его настиг жестокий удар дубинкой в лицо.

Жан-Луи скорчился на мокрой земле, стараясь уберечь от ударов голову и плечи и со страхом думая о двух трупах, лежавших совсем рядом. Терпя боль, он старался отползти подальше от своих мучителей. Побои – это еще куда ни шло; главное, избежать обвинения в убийстве. Наконец, воспользовавшись паузой, он с трудом сунул руку за пазуху и вытащил свои корочки инспектора полиции. Спецназовцы остолбенели.

– Ты что… полицейский? – спросил один из них, пялясь на него сквозь авиационные очки.

– А ты как думал, скотина?! – рявкнул Мерш, встал и, шатаясь, вытер окровавленное лицо. – А ну, мотайте отсюда, пока я не расстрелял вас за нападение на офицера при исполнении!

Спецназовцы не заставили себя долго просить и мигом исчезли. А он без сил привалился к парковой решетке. Эхо выстрелов отдавалось болью во всем теле. Кровь ручьями текла по лицу, клокотала в горле…

Мерш взглянул на трупы, лежавшие в пурпурной луже. Он убил двоих людей… Значит, снова начался Алжир.

10

– Николь, я тебя искала весь вечер!

– Да мне что-то нездоровилось, и я сидела дома.

– Ну как же ты могла пропустить все это?! Там была такая катавасия – еще круче, чем десятого мая!

Николь Бернар вытащила из пачки «Голуаз» сигарету с фильтром и долго раскуривала ее. Сесиль раздражала ее своими упреками. Была суббота, 25 мая, утро стояло погожее; девушки шли в начало улицы Вожирар.

Горьковатый и такой едкий вкус дыма первой сигареты заставил Николь прижмуриться. Да, верно, – она пропустила то, что уже окрестили этим утром по радио «второй ночью баррикад». Ей вовсе не нездоровилось, но сказать Сесиль правду было никак нельзя. Часть ночи она, как усердная школьница, готовила свою сегодняшнюю лекцию.

Готовила на свой манер: Николь была одной из звезд нынешнего мая. Одной из тех девушек, к кому прислушивались. Всего двадцать три года – и уже магистратура и преподавательская должность. Она старательно скрывала свое буржуазное происхождение и еще старательней оттачивала свой ораторский талант.

С самого начала оккупации факультета Николь умножила «ученые» выступления в Сорбонне и заслужила репутацию опытного оратора. В результате оккупационный комитет предложил ей выступить сегодня утром в качестве ведущей дебатов, выбрав любую тему, по желанию. Сомневаться не приходилось: Николь уже входила в историю.

Накануне, сидя у себя в комнате, она еще раз проглядела свои записи и повторила текст выступления, как перед устным госэкзаменом. Тем временем мама делала ей бутерброды, а папа смотрел по телевизору выступление генерала де Голля. Доброе утро, революционерка!..

Николь зашагала дальше, бросив на ходу Сесиль (не хватало еще, чтобы та одержала над ней верх!):

– Мне не требуется бегать по улицам, чтобы уловить Zeitgeist.

– Уловить… что?

– Zeitgeist. Дух времени.

Сесиль пожала плечами:

– Вечно ты со своими немецкими премудростями…

– А ты, моя дорогая, опять размазала помаду.

Сесиль испуганно поднесла руку ко рту, не сразу поняв, что Николь ее разыгрывает. И беззлобно толкнула подругу локтем:

– Вот паразитка!

Обе покатились со смеху, напоминавшему всплеск речной воды, по которой скачет камешек-«блинчик».

Николь искоса взглянула на спутницу. Низкорослая пухленькая брюнетка; одевается точно как маман Николь, волосы собраны в старозаветный пучок. Однако внешность Сесиль была обманчива: под этим банальным обликом скрывался острый оригинальный ум. Женщина-историк, женщина-философ – в будущем ей наверняка светила Ena[23 — Ena (Ecole Nationale d’Administration) – Государственная школа администрации, кузница французского правящего класса.].

– Как там Сюзанна, не знаешь? – спросила Николь.

– Понятия не имею. Наверняка еще не продрала глаза: она вчера ходила на демонстрацию.

Ну еще бы… Обычно эти три девушки – Сюзанна, Сесиль и Николь – были неразлучны. Они познакомились и подружились в Сорбонне, на первом курсе философского факультета, и с тех пор не расставались.

На улице стоял едкий запах слезоточивого газа и горелой резины.

У ограды Люксембургского сада разрушения выглядели еще более устрашающе. Мостовую загромождали обугленные остатки баррикады, битое стекло, разодранные знамена и прочий мусор. В первые дни Николь смотрела на этот хаос с гордостью. Вот они – конкретные признаки революции на марше, символы крушения прогнившей системы! Но сегодня утром…

Лица прохожих также изменились. Теперь они выглядели унылыми и одновременно разъяренными. Студенты зашли слишком далеко – давно пора было их остановить! Люди устали от беспорядков. Они хотели вернуться к прежней жизни, в мир, который, может, и следовало изменить, но все же не до такой степени!..

Сесиль легонько присвистнула:

– Ничего себе порезвились!

На бульваре Сен-Мишель валялись десятки спиленных платанов. Николь пришла в ужас – зачем было уничтожать эти столетние деревья?! Чистейшее безумие! Святотатство! А главное, совершенно бесполезное святотатство…

«Капут всему!» – пробормотала она себе под нос, входя в Сорбонну. Однако при виде наспех сооруженных стендов, расставленных в парадном дворе, ее мнение внезапно изменилось: то, что она именовала «выставкой утопий», нынче утром начало обретать признаки новой жизни, даже несмотря на дождь.

Студенты смастерили навесы из полиэтиленовой пленки и растянули между стендами брезентовые полотнища, которые придавали их «выставке» еще большее сходство с фруктово-овощным рынком. Николь восторгалась этой идеей: от нее веяло пламенным энтузиазмом сплоченной молодежи. Конечно, тут было намешано всего понемногу, но, главное, чувствовалась энергия бунта. Сейчас все эти люди, которые путались в теориях и плохо знали историю, демонстрировали единство и энтузиазм, восхищавшие Сесиль.

– Ну, тебе уже пора, подруга!

Николь вздрогнула. Через несколько минут ей предстояло держать речь в главном амфитеатре Сорбонны и завоевывать внимание слушателей (если они вообще явятся), полагаясь только на свои короткие заметки в блокноте…

– Погоди, мне нужно выкурить еще одну сигаретку.

Подруги укрылись под галереей, опоясывающей парадный двор, и сели на скамью. Чиркнула спичка, и в сером воздухе заскворчали две «голуазки».

– Ну и какова тема твоей сегодняшней лекции?

Николь сделала мощную затяжку, способную спалить горло, и объявила:

– Освободить мысль, мыслить об освобождении.

Короткая пауза.

– Ну ты даешь, старушка! – прошептала наконец Сесиль.

11

Николь повезло – она была рыжей.

Нежно-рыжей – цвета меда или коньяка. Родители называли его золотисто-каштановым, но Николь ненавидела это определение – от него несло чем-то американским, а ведь американцы – империалисты! Зато один из друзей ее отца – психоаналитик и последователь Лакана[24 — Жак Мари Эмиль Лакан (1901–1981) – французский психиатр и психоаналитик, философ-структуралист и постструктуралист, одна из ключевых фигур психоанализа.] – определил оранжевый цвет как цвет семейного тепла, тепла матки, а также в какой-то степени и материнского тепла мужчины.

Он добавил еще, что оранжевый цвет связан с солнцем, которое является мужским символом – символом отца. Таким образом, заходящее солнце символизировало отца в конце его жизни…

Николь сильно подозревала, что этот тип хочет переспать с ней, и все же описание мощного потока символов доставило ей удовольствие.

Человек в конце жизни… Смех, да и только! Думая о своей рыжине, девушка вспоминала полюбившуюся ей строчку Гюго: «В моей душе куда больше огня, нежели в вашей – пепла»[25 — Цитата из стихотворения Виктора Гюго «Puisque j’ai mis ma levre a ta coupe encore pleine…» («Когда я губы омочил в твоем непочатом кубке…», 1835).].

Ее прическа? Ну разумеется, пробор посередине – так, чтобы шевелюра ниспадала на плечи двумя мягкими волнами. Нечто среднее между русской иконой и картиной эпохи Средневековья, с изображением золотистой мадонны и часослова…

Ее лицо сравнивали с ликом Венеры на полотне Сандро Боттичелли: тот же овал, та же бледность, те же тонкие, почти незаметные брови… Еще это удлиненное бледное лицо в обрамлении каштановых прядей напоминало камею – головку, выточенную в сердолике и словно парящую в воздухе. По крайней мере, ей самой приятно было думать так о себе.

Фигурка у нее была тоненькая, почти мальчишеская; для такой сгодилось бы любое индусское одеяние, и это ей не нравилось. Что касается груди, то она была не более выпуклой, чем кружочки на уличном переходе. И хотя в конце шестидесятых мужчин привлекали как раз такие высокие, хрупкие, полупрозрачные создания, Николь предпочла бы выглядеть более сексуально…

В детстве Николь ничем особенным не выделялась: усердно училась то в одной, то в другой католической школе, и ее поведение было таким же безупречным, как складки ее юбочки. «Проснулась» она только в отрочестве, когда начала читать, размышлять и… бунтовать. Ну можно ли вести такое сонное существование, господи боже мой?!

А ведь ее родители были вполне современными людьми: папа – блестящий хирург-ортопед, мама – управляющая в процветающей ювелирной фирме, и оба – бывшие участники Сопротивления; они даже познакомились, оказавшись в одной боевой группе, а поженились в самом конце войны.

Их единственная дочь Николь, родившаяся в те бурные годы, олицетворяла в глазах родителей победу, перспективу новой жизни, далекую от ужасов прошлого. Тем не менее юность в 1960-е сулила муки ада (хлопчатобумажные панталоны, от которых чесались ляжки, и боязнь «залететь» до свадьбы). А планы на будущее? Ой, не смешите меня! Если девушка поступала в университет, то лишь с одной целью – найти себе там супруга; что касается работы, то о ней поговорим после того, как заведем пару-тройку малышей, – выполним эту неотъемлемую часть супружеского долга.

Николь понимала свою жизненную задачу совсем иначе. Блестяще окончив школу, она поступила на философский, дабы получше разобраться в мироустройстве и в средствах его изменить. Узнав об этом, ее отец возвел глаза к небу, а мать пожала плечами; главное, чтобы дочь не манкировала ни одним из своих ралли – занятиями на курсах автовождения и светскими танцевальными вечеринками…

А Николь тут же вступила в Национальный союз французских студентов и сблизилась с анархистами, участвующими в операциях «удар кулака» на факультете Нантера. Потом записалась в РКМ[26 — РКМ – троцкистская организация «Революционная коммунистическая молодежь».] и в Комитет по поддержке Вьетнама.

Николь прекрасно чувствовала себя в этой атмосфере борьбы: она ее воодушевляла. Главными врагами были: американский империализм, колониализм, эксплуатация человека человеком и голлистская летаргия… Ну а для более конкретных сражений годился и Запад – к примеру, фашистские молодчики из кафе «Реле Одеон».

Каждое утро, когда она собиралась идти на факультет, мать причитала: «Ты выглядишь несчастной, дорогая моя!» И дочь, стиснув зубы, отвечала: «Очень надеюсь!» За три года до этого The Rolling Stones выпустили сенсационный диск «(I Can’t Get No) Satisfaction». Вот когда она отчетливо поняла, что вирус, которым она заразилась, – фрустрация – был всеобщей бедой и что это нужно изменить!

В феврале 1968 года Николь уехала в составе группы в Западный Берлин, на Международный конгресс по Вьетнаму – гигантское сборище всех левацких групп Европы. Двадцать часов в автобусе… они круто изменили ее жизнь.

Люди всех стран и народов поднимали голос не только против войны во Вьетнаме и американского мирового господства – они стремились вообще, коренным образом, изменить мир. И Николь была твердо намерена примкнуть к ним.

Вот когда ей повезло, что она рыжая, – этот огненный цвет был цветом ее эпохи. Цветом революции, но также и цветом психоделии, цветом буддизма… Он был связующим звеном, объединившим все духовные ценности… Он был…

Но тут она бросила окурок и сказала, уже совсем взбодрившись:

– Ну, вперед!

12

Над сценой большого амфитеатра красовалась огромная фреска «Священный лес», творение некоего Пьера Пюви де Шаванна[27 — Пьер-Сесиль Пюви де Шаванн (1824–1898) – французский символист, художник и график.]; Николь никогда еще не видела ее вблизи. На ней была изображена величественная женщина, похожая на Мадонну и, несомненно, символизирующая Сорбонну, в окружении персонажей, представлявших дисциплины, изучаемые в этом заведении.

Николь подумала: «Сегодня Мадонна – это я». И с содроганием вспомнила, что до сих пор не удосужилась переспать ни с одним парнем.

«Думай о другом!» – приказала она себе, встав за пюпитр на сцене и взглянув на полукруглый амфитеатр. Николь была уверена, что в такое время дня народу будет немного, особенно после событий вчерашней ночи. Но она ошиблась. Правда, на самом деле студенты после ночных схваток явились сюда, чтобы отоспаться, – почти все скамьи были заняты храпящими парнями. Остальные завтракали: на пюпитрах виднелись багеты, колбаса, ветчина… Зрелище малоприятное: они ели, опираясь локтями на спинки нижестоящих скамей и роняя крошки на нижеспящих товарищей.

Николь почувствовала какой-то мерзкий, животный запах, напоминавший зловоние зверинца в Ботаническом саду, куда ее водили в детстве. «Запах мужчины, товарищ!»

Запустив руку в свою сумку (это был военный ранец), она вынула записи, но тотчас пожалела об этом. Рефлекс школьницы, старательно подготовившей свой доклад.

Какой-то лохматый парень – явно представитель очередного «комитета действий» – объявил:

– Сегодня на утренней лекции дискуссию ведет Николь Ренар.

– Бернар!.. – поправили его, и в аудитории послышалось несколько свистков знавших ее студентов.

– О’кей, пардон, Бернар, – буркнул парень, почесывая лохматую голову. – В общем, она филологиня и…

– Преподаватель филологии!

– Ага… О’кей, пусть так, наплевать. Она прочтет нам лекцию на тему… э-э-э… – Он нагнулся над своей шпаргалкой, не переставая чесаться. – «Освободить мысль, мыслить об освобождении».

Раздались жиденькие аплодисменты. А также отдельные смешки. В рядах поникших голов возникло несколько лиц. Ну-ка, что она нам преподнесет, эта девчонка?

Николь поправила шарф. Сегодня она выбрала белую блузку, вельветовый пиджак и джинсы. Единственным заметным элементом ее наряда был этот льняной индийский шарф, напоминавший своим лиловым цветом церковную епитрахиль. Еще одна ошибка.

– Самое важное сегодня, – начала она, – это освободить слово и энергию, которые так долго подавлялись в нашем буржуазном обществе.

Николь гордилась этими вступительными словами. И ждала аплодисментов, одобрительных выкриков. Увы, никакой реакции. Громадный зал оставался немым и холодным, как смерть. Николь набрала в грудь воздуха и начала развивать свою главную, столь дорогую ей идею – о «творческой спонтанности, задавленной веками угнетения». О том, что давно пора «разбудить мысль, мотивировать творчество…».

Из рядов донесся голос:

– Это все измышления буржуазной элиты! Рабочим начхать на такую белиберду, им нужна достойная зарплата!

Николь на лету подхватила эти слова.

– Нет, рабочие достойны большего! – возразила она. – Пора перестать смотреть на них как на неодушевленные орудия производства. Они тоже имеют право свободно мыслить, выражать свое мнение, получать образование!

Свистки, аплодисменты…

– Вот уже три недели, – продолжала она, – стены говорят, улицы сражаются! И нужно продолжать! Нужно уничтожить запреты! Нужно предоставить каждому классу нашего общества свободу слова! Рабочие должны вернуть себе право на свободное волеизъявление!..

– Да плевать им на тебя, этим рабочим!

Николь в ужасе съежилась на своей кафедре. Эта аудитория – заспанные студенты, распоясавшиеся пролетарии и прочие маргиналы – хотела только одного: поразвлечься за ее счет.

– Выслушайте меня! Я сформулировала этот принцип без всякого пренебрежения или жалости по отношению к…

– Да пошла ты!

– Речь не о том, чтобы насильно окультурить рабочего, но чтобы рабочий сам создавал свою собственную культуру!

В ответ раздался звучный пердеж.

Николь почувствовала, что у нее взмокло лицо. И шея. Ей было очень неуютно в сфере, касавшейся пролетариата. Эта примерная девочка с бульвара Инвалидов грезила о новом обществе, построенном на новых (или, напротив, на самых старых) принципах, но в такой вот самой что ни на есть реальной ситуации теряла почву под ногами.

Опустив глаза, она заглянула в свои записи. План выступления был сорван, дрожащие руки теребили измятые листки.

– Нужно задавать себе актуальные вопросы… – пролепетала она наугад.

– Точно! Когда жрать пойдем?

Всеобщий хохот.

Внезапно в поле ее зрения возник тот лохматый парень – ведущий.

– А ну, заткнитесь! – взревел он. – Дайте ей говорить! Иначе я вас вышвырну!

Наступило короткое молчание.

Воспользовавшись этой паузой, Николь продолжила, теперь уже увереннее и спокойнее:

– В настоящее время у нас царит жестокость…

– Точно! Эй, все на улицу!

– Спецназовцы – гестаповцы! Спецназовцы – гестаповцы!

Этот лозунг сопровождался аплодисментами и свистом. Ясно было, что амфитеатр оккупировала шайка разнузданных хулиганов. Николь говорила в пустоту.

– Послушайте меня! – все-таки выкрикнула она. – Жестокость – это тупик, но сейчас она необходима. Так же необходима, как иногда взламывают дверь. А когда пройдет первый шок, возникнет что-то новое, живое и естественное… Повеет новым… чем-то…

– Интеллигентские слюни!

– Вы хотите конкретики? Прекрасно! Наш главный враг – это буржуазный строй и его основные ценности: хозяйство, семья, работа и сексуальное угнетение… Эту модель нужно изменить самым коренным образом. Начав в первую очередь с системы воспитания, основанной на страхе. Угнетение личности начинается со школьного учителя, преподавателя университета, унтер-офицера, кюре, хозяина предприятия и, наконец…

– Она права! Долой институт брака! К черту!

– Да здравствуют групповухи!

– Заткнись!

Николь выпрямилась и провозгласила:

– Социальное неравенство, образование и культура для избранных – со всем этим пора покончить! Креативность – вот подлинная колыбель революции!

Поднялся гомон – непонятно, одобрительный или осуждающий. Его перебивали другие, посторонние разговоры, вплетавшиеся в общую неразбериху. Николь готова была расплакаться.

Чувствуя, что ей грозит провал, она сделала последнюю попытку завладеть аудиторией:

– Проснитесь, товарищи! Мы переживаем исторический момент! Отныне студенты – хозяева Сорбонны, а рабочие занимают фабрики – значит наша судьба в наших руках!

В воздух взлетел сэндвич, потом кусок багета и шкурки от ветчины… Началась «битва жратвой» – точь-в-точь как в школьной столовке. Эти «революционеры», которым еще предстояла военная служба, были попросту детишками…

– Не будем мечтать о нашей жизни! – выкрикнула Николь. – Давайте жить нашей мечтой!

Она вдруг осознала, что перефразировала один из самых популярных плакатов месяца мая.

– Сек-са! Сек-са! Сек-са!

Ударив кулаком по столу, Николь закричала:

– Секс – это всего лишь один из освободительных векторов, который…

– Груп-по-ву-ху!

– Любое освобождение происходит естественным образом…

– Долой!

– Заткнитесь!

Эти вопли неслись со всех сторон, сливаясь в нестройный хор, которому аккомпанировали хлебные корки и колбасные огрызки, летевшие во все стороны, как конфетти.

Революция – это праздник.

– Доло-о-ой!

Николь без сил рухнула на стул, листки конспекта рассыпались у ее ног. Она сидела, обхватив голову руками, а шум вокруг нее все нарастал, как морской прибой, грозя захлестнуть, поглотить, уничтожить. Она была всего лишь жалкой, ненужной свидетельницей этой великой весны, которая грозила вымести ее со сцены истории.

13

«Маленький швейцарец» упрямо открывался каждое утро.

Несмотря на развороченное шоссе, обрушенные баррикады, гомон бригад по уборке улиц, это бистро, расположенное на перекрестке улиц Корнеля и Вожирар, по-прежнему принимало посетителей.

Усевшись на террасе, Николь, с покрасневшими от слез глазами, смотрела, как уборочные машины разгребают остатки баррикад, а путевые рабочие с грохотом забрасывают в кузова мусор и обломки. Какое позорное фиаско!

Ей следовало бы подготовиться к этой нежданной дискуссии и научиться давать отпор противникам, даже если они из ее среды. Революция пожирает своих детей – это уже давно известно.

– Да ладно, не расстраивайся, – шепнула ей Сесиль, болтая ложечкой в чашке с кофе. – Они просто безмозглые идиоты.

Николь не ответила; она сидела, нервно кусая губы.

– И все это потому, что мы девчонки! – убежденно добавила Сесиль. – Верно сказала Симона де Бовуар: «Человечество – это понятие мужского рода, и мужчина оценивает женщину не безотносительно, а в сравнении с собой». Мужское превосходство не готово услышать женщин.

Она была права. Сегодня утром Николь ушла с поля боя побежденной. Даже в разгар мятежа ей пришлось смириться с этим видом предрассудков…

Она подумала о вьетнамских женщинах, которые умели стрелять из пулеметов на рисовых полях; о советских крестьянках, которые возглавляли колхозы в СССР… Да, революция освободила женщин, однако Франция как была, так и осталась страной мелкой буржуазии, державшейся реакционных убеждений.

И вот теперь она, считавшая студенческий мятеж благородным освободительным движением в духе соцреализма, была вынуждена признать, что его участники – всего лишь банда вульгарных тупых юнцов. А если бы ей пришлось выступать перед рабочей аудиторией? Наверно, было бы еще хуже.

Значит, прав был ее отец, который обожал комментировать события со свойственным ему едким сарказмом. Когда она излагала ему социально-политическую программу их движения, он попросту отвечал: «Ну да, все прекрасно, и завтра нас будут брить бесплатно!» А когда она заводила речь о необходимости улучшить жизнь рабочих и пробудить в них творческое начало, бросал с легкой усмешкой:

– Сколько песок ни поливай, ничего не вырастет!

Сколько песок ни поливай… Вот она и обрела убедительное доказательство бесполезности – если не бессмысленности – своих возвышенных политических надежд.

Николь, которая давно ждала «Великого вечера»[28 — «Великий вечер» – в понимании социалистов и анархо-синдикалистов конца XIX – начала XX века эти слова означали момент, когда наступит великая социальная революция, открывающая дорогу освобождению рабочего класса и всех эксплуатируемых. В дальнейшем этот термин вошел в систему ценностей французских антикапиталистических левых.] и питала радужные надежды на будущее, получила хороший урок… Она взяла из пепельницы свою «голуазку» и так свирепо затянулась, словно хотела сжечь фильтр вместе с табаком.

– Давай больше не будем об этом, ладно? – попросила Сесиль.

– Ладно.

– Забудь ты все это. Подумаешь, какие-то полоумные…

– Это наши товарищи по борьбе!

– Ага, как же… сопляки и лоботрясы!

Николь слышала о другом протестном движении – в США, а конкретнее – в Сан-Франциско, где люди повели себя совсем иначе. Никаких демонстраций, никаких насильственных действий. В прошлом году, с наступлением лета, двести тысяч молодых людей, съехавшихся со всего света, захватили квартал Хейт-Эшбери[29 — Хейт-Эшбери – район в Сан-Франциско, к 1950-м бедный и с дешевым жильем, отчего к 1960-м стал очагом контркультуры, одним из центров движения хиппи; в 1967 году там было знаменитое «Лето любви».] и провозгласили там новый образ жизни: музыка, любовь, наркота…

В течение нескольких месяцев все необходимое – еда, жилье и медобслуживание – было бесплатным. Молодежь посвятила себя главному – свободе, любви, дружбе… А песня Скотта Маккензи обессмертила этот волшебный период:

If you’re going to San Francisco,
Be sure to wear some flowers in your hair.
If you’re going to San Francisco,
Summertime will be a love-in there[30 — Зд.: Если поедете в Сан-Франциско,Украсьте голову цветами.Если поедете в Сан-Франциско,Встретитесь с любящими друзьями (англ.) – цитата из песни «Сан-Франциско (Украсьте голову цветами)» («San Francisco (Be Sure to Wear Flowers in Your Hair)») Джона Филлипса, спетая Скоттом Маккензи в 1967 году; выпущенный в мае сингл послужил рекламой музыкального фестиваля в Монтерее (июнь 1967 года).].

Эти молодые люди не пытались свергнуть официальную власть – они просто дали «расцвести любви».

– О чем размышляешь? – спросила Сесиль.

Николь стряхнула с себя задумчивость.

– О движении хиппи; тебе это что-нибудь говорит?

– Ты имеешь в виду ребят из Вер-Галана?[31 — Вер-Галан (фр. «Пылкий кавалер») – сквер в центре Парижа, названный так в честь короля Генриха IV, известного дамского угодника.]

Нужно изменить человека. Взяться за проблему с самых истоков. Провести тайную, глубокую мутацию внутри себя. Она, Николь, должна серьезнее исследовать пацифистское движение – прочесть книги и статьи, изучить свидетельства очевидцев. Вот он – другой способ совершить революцию.

Эти парни не занимались политикой? Что ж, тем лучше!

14

– Чем займемся? Двинем к забастовщикам или к молодым коммунистам?

– Ой нет, терпеть не могу троцкистов!

– Ну тогда, может, к маоистам?

– К маоистам?! Еще того хуже!

Тривар в своем пухлом «дутике» воздел руки:

– Ты вообще за кого?!

Демортье скорчил задумчивую гримасу:

– Ну… скорее, за социалистов – они, по крайней мере, хоть что-то делают реально. Это тебе не теоретики, которые только и умеют, что сотрясать воздух.

Эрве смотрел на своих дружков и думал о том, что нынешнее утро не располагает к судьбоносным решениям. Накануне встреча кончилась тем, что они вернулись в родные пенаты – пешком, конечно.

У Эрве было достаточно времени, чтобы переварить свои страхи, тем более что по дороге его несколько раз одолевали мускульные судороги и приходилось время от времени присаживаться на бульварные скамейки.

Жуткие воспоминания о дворце Броньяра подействовали на него так угнетающе, что дома он буквально рухнул на кровать, не в силах размышлять хоть о чем-то.

А нынче утром, когда он выпил кофе с молоком, сваренный бабушкой, и выкурил свою первую «голуаз», на него снова нахлынули эти видения.

Жестокие схватки, тусклые сполохи огня, окровавленные лица и – как апогей всего этого ужаса – Биржа. Конец был уже близок, сомневаться не приходилось.

Ему очень хотелось поваляться в постели, но чувство долга (а вернее, баранья покорность) заставило его натянуть английские туфли и погнало к Сорбонне.

– Ну а ты-то сам что об этом думаешь?

Как всегда, Тривар обращался с этим к Эрве, желая услышать его выводы.

– Думайте что хотите, – сказал тот. – Все равно делу хана.

– Это еще почему? – спросил Демортье, напружив свою мощную боксерскую шею.

– Вы что – газет не читаете? Парижанам уже осточертели наши идиотские игры!

Ни Демортье, ни Тривар не ожидали от Эрве такого предательства. Они буквально рухнули на скамью рядом с ним. Разговор происходил на бульваре Сен-Мишель, поблизости от улицы Руайе Коллара. Ее вид не внушал оптимизма: поваленные деревья, перевернутые машины, вывороченные из мостовой булыжники… И только атланты и кариатиды на фасадах зданий бесстрастно взирали на эти жалкие человеческие потуги разрушения. Завтра все это будет уже забыто.

– Если революция затихнет в Париже, – объявил Демортье, – я поеду сражаться в деревни!

– Ишь ты! И как же ты за это возьмешься?

– Буду агитировать крестьянское население. Объяснять им преимущества коллективизации земель.

– Чем же ты их убедишь?

– Да есть у меня некоторые материалы… И диапозитивы.

– Интересно какие?

– Снимки народных коммун в Албании.

Эрве с Триваром расхохотались, и Демортье, заразившись весельем приятелей, последовал их примеру.

В этот момент мимо них проехали грузовики с открытыми кузовами, битком набитыми спецназовцами. Парни примолкли. Обычно появление противника вызывало заметную реакцию у обеих сторон: люди втягивали голову в плечи, принимали грозный вид, сжимали кулаки. Но сегодня они предельно устали, и всем все было безразлично.

– Скоро небось вернутся домой, – шепнул Эрве.

– Домой? – удивился Тривар. – Что ты имеешь в виду?

– Этих парней привезли сюда из Страсбурга или из Монпелье. Послали в Париж, чтоб им тут морды расквасили. Так что ребятам не терпится вернуться в родимую провинцию и забыть про нас навсегда.

Демортье вскочил с места и встал перед Эрве, приняв угрожающую позу. Военная куртка придавала ему вид партизана, готового совершить подвиг.

– Ты что же, теперь на стороне спецназа? – спросил он так яростно, словно готовился откусить и выплюнуть ухо врага.

Эрве раскурил погасшую было сигарету.

– Я ни на чьей стороне. Просто сказал, что эти люди выполняют свою работу, а их работа состоит в том, чтобы набить морды юным бездельникам, которые прогуливают лекции в ожидании наследства от своих папаш.

– Я смотрю, ты ни черта не понял в нашей борьбе!

– Ну еще бы: получать жалкие гроши, подставлять голову под град камней и жить в казарме где-нибудь в окрестностях Лиможа – это, конечно, не так увлекательно, как выставлять себя ленинцем или маоистом. Но ты хоть немного напряги мозги и пойми, что угнетенными – во всяком случае, жертвами ситуации – являются не всегда те, кого мы таковыми считаем.

Демортье ненавидел такие туманные словеса. Что касается Тривара, у него и вовсе не было своего мнения на сей счет. Он хотел только одного – избежать ссоры.

– Давайте вернемся в Сорбонну! – взмолился он, желая примирить товарищей. – Там и найдем либо забастовщиков, либо какие-нибудь дебаты!

– Да идите куда хотите, – ответил Эрве, вставая. – У меня другие дела.

– Какие еще дела?

– Личные.

Тривар и Демортье переглянулись: сейчас, когда шла революция, это слово звучало более чем странно. Но Эрве был занудой и терпеть не мог бесплодных рассуждений. А потому, желая избежать всяческих вопросов, распрощался с приятелями на манер Счастливчика Лакки Лайка[32 — Имеется в виду персонаж серии комиксов Мориса де Бевере (1923–2001) о бесстрашном ковбое Лакки Лайке.] – иными словами, приложив палец к виску, – и ушел восвояси.

Эрве не соврал приятелям: у него и впрямь были нынче утром другие дела. Во время той лекции в главном амфитеатре он получил наконец подтверждение своей гипотезе: одной из трех «баррикадных фей» была именно Николь Бернар, которую он предпочитал остальным.

15

Для непосвященных улица Суфло вела прямо к царственной площади Пантеона. Но знатокам города было хорошо известно, что за этим величественным зданием скрываются путаные улочки квартала Муфтар, где можно найти что угодно – стоит лишь поискать…

Обогнув монумент слева, Эрве проскочил на улицу Хлодвига, дошел до улицы Декарта и направился к площади Контрэскарп. Юноша знал город как свои пять пальцев. Он любил поглаживать на ходу его каменные, почерневшие, словно от пушечного пороха, фасады, гладкие крыши автомобилей, припаркованных у обочины, деревянные двери подъездов…

Но давайте вернемся к настоящему. Итак, нынешним утром любовь снова «схватила его за шиворот». Он давно уже привык к этому, однако в нынешнем бурном мае все-таки надеялся, что ангелы с лирами оставят его в покое.

Увы, храбрым воителям покой только снится!

Сидя в бурлящем амфитеатре Сорбонны и прикидывая, с какой стороны лучше подобраться к предмету своей страсти, он не вслушивался в бурные дебаты.

В первом ряду он заметил Сесиль, однако Сюзанны Жирардон рядом не было. Наверняка еще дрыхнет после бессонной ночи схваток с полицией. Ему пришла в голову идея: что, если купить круассаны и позвонить к ней в дверь, с утреца пораньше?

– Двести франков – ничего себе!..

Демонстрации демонстрациями, проблемы проблемами, но бойкая торговля на улице Муфтар («Муфта», как ее величали студенты) не затихала ни при каких обстоятельствах: фрукты, овощи, изобилие колбас, рыба и мясо – все это громоздилось на прилавках вопреки отсутствию бензина и разбитым витринам. Рабочие и чиновники могли бастовать сколько влезет; студенты могли разнести все вокруг, но земля и море по-прежнему щедро снабжали улицу Муфтар своими дарами.

Сунув руки в карманы и глядя в небо, Эрве спокойно шагал в конец улицы по булыжной мостовой, замусоренной салатными листьями и гнилыми фруктами, стараясь не задевать домохозяек с продуктовыми сумками и улыбаясь женщинам с тележками, торгующим с колес.

Итак, действовать нужно аккуратно: для начала убить не меньше получаса на восторженные отзывы о вчерашней демонстрации, а потом столько же – на теорию маоизма. И лишь после этого можно перейти к серьезным темам, но очень осторожно, на третьей скорости…

И вести себя тоже следует аккуратно: ни в коем случае не флиртовать в открытую и не разыгрывать несчастного влюбленного. Сюзанна терпела около себя только оголтелых противников режима. Мало того: она еще и присвоила себе право оберегать Николь от таких жалких воздыхателей, как он. В ее глазах рыжая Николь была Эгерией, cвятой Женевьевой[33 — Эгерия – возможно, галльская монахиня или зажиточная женщина, которая в IV веке совершила паломничество в Святую землю. Она оставила отчет о путешествии в длинном письме к своим домашним, и это произведение, судя по всему, является древнейшим сохранившимся прозаическим текстом, написанным женщиной. Святая Женевьева – покровительница Парижа.]. Так что нечего даже и мечтать о том, чтобы развлекать ее историями о кавалерах с напудренными буклями.

Купив в булочной круассаны, Эрве мысленно произвел осмотр самого себя. В общем-то, вполне недурно: высокий, стройный, элегантный юноша, прекрасный знаток англосаксонской музыки…

И к тому же обладатель могучего интеллекта… на который, к несчастью, всем было плевать. Но, честно говоря, Эрве угнетало только одно: на левом предплечье у него было родимое пятно в виде незавершенной свастики. В восьмилетнем возрасте поняв значение этого символа (страна только-только избавилась от нацистского кошмара), он перестал носить рубашки с короткими рукавами. И тщетно бабушка объясняла ему, что свастика не имеет ничего общего с Гитлером, что на Востоке она считается священным символом, – Эрве так и не успокоился.

Улица Деревянной Шпаги. Вид зданий на левой стороне показался ему добрым предзнаменованием. Порталы из выветренного песчаника, огромные ржавые засовы на дверях: Париж в самых своих укромных уголках все еще не расставался с сельскими корнями, заставляя вспомнить о новеллах Мопассана.

Подойдя к дому, Эрве поправил себя: нет, не Мопассана, а Вольтера. Он знал такие здания: крошечные оконца, шаткая лестница, битая плитка на полу. Дом строился в те времена, когда богатые торговцы, мелкие судебные служащие и проститутки жили в подобных развалюхах все вместе. Прекрасная эпоха![34 — Аллюзия на так называемую la belle еpoque – период культурного расцвета Парижа в начале ХХ века.]

Действовать аккуратно! – внушал он себе, отворяя деревянную дверь парадной.

Но как же ему завести разговор о Николь? Лучше всего начать с полуправды: он явился на ее лекцию и ее идеи (да какие там идеи?!) очень его заинтересовали… Посмотрим, клюнет ли на это Сюзанна. Увы, от одной только мысли, что ему придется иметь дело с этой мужеподобной девицей, у юноши подгибались колени и язык примерзал к нёбу. «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» – провозглашали афиши на стенах Парижа все последние недели. Этот призыв вроде бы исходил от Эрнесто Че Гевары.

Ну вот и настал момент прислушаться к великому Че.

16

На лестнице Эрве столкнулся с плотником, тащившим под мышкой доски, а затем со священником в сутане и счел, что оба вполне естественно вписываются в имидж этого дома. Казалось, Эрве попал в далекое прошлое, где типичные персонажи возникали словно на театральной сцене.

На пятом этаже он наконец оторвал руку от перил и свернул в узкий коридор. Пробираясь по нему, он улыбался в темноте. Этот пакет с круассанами был вполне в духе его утреннего визита. Да, они еще долго будут вспоминать эти дружеские отношения, завязавшиеся на баррикадах мая 68-го!..

Приглядевшись, Эрве увидел, что дверь в квартиру приоткрыта, – странно! Он тихонько толкнул створку и вошел в небольшое помещение, служившее одновременно и прихожей, и гостиной.

– Сюзанна! – позвал он.

Ему ответил странный звук – это шуршал в его дрожащей руке бумажный пакет с круассанами. Эрве положил его на ивовую этажерку и стал осматривать эту первую комнату.

Все стены сплошь в книжных полках, и здесь же кухонный уголок, где едва умещались надтреснутая раковина, столик и шкафчик для продуктов. У другой стены стоял наискось письменный стол в окружении книг, валявшихся на полу вперемешку со смятыми одежками, полными пепельницами и пустыми бутылками. Весь этот кавардак под нависавшими балками скошенного потолка мансарды оживляли зеленые растения в горшках.

Эрве пересек комнату, решив зайти в спальню, дверь которой была закрыта.

– Сюзанна!

С оконной створки на него смотрело лицо Че.

– Сюзанна! – повторил Эрве уже погромче, чтобы придать себе храбрости.

В комнате пахло не то порохом, не то какой-то ржавчиной. Эрве решил было открыть одно из слуховых окошек, выходившее на крышу, но подавил свой порыв. Как ни странно, он инстинктивно чувствовал, что здесь ни к чему нельзя прикасаться.

– Сюзанна?..

Его ноги почему-то прилипали к полу. Посмотрев вниз, он заметил какую-то черную липкую пленку у самого порога – густую, жидкую, почти засохшую. Он уже смутно догадывался, что это такое, но не мог, не хотел, отказывался понимать. Как это возможно?!

Забыв на миг об осторожности, он взялся за дверную ручку и распахнул дверь. Странно все-таки устроен человеческий мозг: первым делом Эрве увидел перуанское пончо, висевшее на стене, напротив кровати. Потом – проигрыватель тускло-белого цвета в правом углу комнаты; на нем стояла пластинка – 33 оборота, со знакомым ему ярлыком Atlantic Records.

И наконец он решился взглянуть – и принять как очевидное – на то, что вызывало леденящий ужас: обнаженное тело, подвешенное за правую ногу к одной из центральных потолочных балок. Труп был покрыт, точно багровым лаком, уже застывшей кровью, вторая нога – левая, согнутая – упиралась пяткой в колено правой. Туловище было рассечено от горла до паха, и вывалившиеся внутренности свисали гроздьями до самого лица жертвы.

Тюфяк, брошенный на пол под убитой, впитал кровь, стекавшую с тела. Одеяло и простыни утратили цвет, слиплись в темный жесткий ком, и обе свисавшие руки жертвы намертво прилипли к нему.

Эрве окаменел. В его мозгу словно произошло короткое замыкание, сопровождаемое таким безмолвием, какого он никогда доселе не знал, – сердце перестало биться, вены отказывались пропускать кровь. То, что он видел перед собой, невозможно было осознать и принять.

Так прошло несколько мгновений – целая вечность! – в течение которых Эрве не сдвинулся с места ни на миллиметр. Какое-то странное оцепенение владело им, билось в висках, жгло веки, затмевало рассудок, не давая хода ни единой мысли.

Наконец ему удалось собрать какие-то крохи разума и сформулировать увиденное.

Первое: эта черная штука, подвешенная к потолку и покрытая кишками, была Сюзанной. Он узнал ее по кудрявой шевелюре, свисавшей над кроватью и насквозь пропитанной кровью.

Второе: Сюзанна – беззаботная студентка, очаровательная и пылкая, стала жертвой какого-то безумца. Нет, хуже чем безумца. Чудовища, подвергнувшего ее невиданным, варварским пыткам, которым даже трудно было подыскать название.

В полном смятении рассудка Эрве представлял себе кровавое жертвоприношение, эзотерическую ярость, вспыхнувшую в больном мозгу убийцы, словно что-то взорвалось у него в голове. Эдакое AVC[35 — АVC (Аccident Vasculaire Celebral) – букв.: нарушение функций (или закупорка) сосудов головного мозга.], подвигнувшее его на эту чудовищную жестокость.

Но почему Сюзанна?

И наконец, третье: над телом надругались еще раз, хотя и не так зверски в сравнении с огромной раной и выпущенными внутренностями, – на коже убитой виднелись какие-то странные крошечные не то уколы, не то ранки, расположенные кругами.

Эрве заставил себя отступить, не спуская глаз с трупа, и ощупью нашел дверную ручку. Он подумал было про отпечатки пальцев, но тут же решил, что это не так уж важно. И, почти не сознавая того, что делает, начал спускаться по лестнице.

Просто машинально передвигал ноги, и все тут.

Пошатываясь и спотыкаясь, он перешел улицу и увидел перед собой кафе. Вошел, спросил, откуда можно позвонить. Хозяин, не глядя на него, ткнул пальцем вглубь помещения.

Эрве закрыл за собой дверь кабины и стал машинально искать задвижку – таковой не оказалось. Затем пошарил в одном из карманов и нашел в нем, за подкладкой, листочек бумаги, старательно сложенный вчетверо.

Развернув его, он начал лихорадочно набирать шестизначный номер.

– Это Центр идентификации Божона?

– Да. Что вам угодно?

– Я хочу поговорить с инспектором Жан-Луи Мершем.

– Он занят.

– Позовите его к телефону, это срочно!

Эрве почувствовал, что от его пота эбонитовая трубка стала скользкой.

Полицейский на другом конце провода со вздохом повторил:

– Я же сказал: он занят. Кто его спрашивает?

– Брат.

17

– Там, наверху, никак не могут вникнуть в твои резоны.

– Кто это – наверху?

– Префект, дивизионный командир и я.

– Ну и что?

– Да то, что мы не понимаем, чем ты занимаешься у леваков. Уже больше двух недель, как ты, по твоему выражению, внедрился в Сорбонну, – и никаких результатов. Ни одного слова о зачинщиках, никаких мер против демонстраций…

– Они организуются спонтанно, это невозможно предугадать, – возразил Жан-Луи Мерш. – И куда они пойдут, тоже решается прямо на ходу.

– Ладно, пусть так. Но ситуация усложняется день ото дня. Сегодня утром мне звонил Гримо: события прошлой ночи просто катастрофические. Господи, это же настоящая гражданская война!

Мерш вспомнил, как хладнокровно он стрелял в таких же ненормальных в Алжире. Война… да, это война, другого слова не подберешь.

– Ну и как ты оцениваешь нынешнюю ситуацию? – повторил Деньо. – Что-нибудь там готовится?

Мерш пожал плечами:

– Повторяю тебе: они сами ничего не знают.

Робер Деньо был одним из комиссаров, которые руководили силами восстановления порядка в Латинском квартале.

Этот грузный человек, слегка напоминавший Жана Габена, изображал грубоватого парижанина и старался быть на короткой ноге со своим рядовым составом. Мерш, который работал в криминальной полиции, ему не подчинялся, но они знали друг друга еще с тех времен, когда Деньо был рядовым инспектором, а сам он – простым квартальным полицейским в Луи-Блан.

Мерш добровольно вызвался стать одним из многочисленных агентов, внедренных в группы бунтующих студентов и рабочих; его обрадовала встреча со старым знакомым, похожим разом на Обеликса (своей грузной фигурой) и на обычного горожанина (с его простонародным говорком).

В данный момент Деньо брился перед трехстворчатым зеркальцем в оловянной рамке, подвешенным на цепочке к вешалке.

– Но ты должен хоть кого-нибудь нам сдать, Жан-Луи. А то ребята уже начали в тебе сомневаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, все же знают про твои убеждения…

– Мои убеждения? Какие еще убеждения?

– Ты ведь, вообще-то, левак, верно? Неизлечимый!

– Я социалист – прошу не путать с красными!

– Ну предположим. Но наша работа – гасить пламя. А ты ведешь себя так, будто тебя радует весь этот бардак. Пора бы уж назвать нам их вожаков!

– Да нет у них настоящих вожаков!

– Ладно-ладно, не валяй дурака! По их главарям тюрьма плачет.

– Их главари ничего не возглавляют. Да ты ведь и сам знаешь: лидеры разных партий никогда не могут договориться между собой.

Деньо обернулся к нему; сейчас он, с намыленным лицом, очень походил на рождественского Пер-Ноэля. При этом он размахивал своей бритвой, как кюре – кадильницей.

– Какая разница, кто чем занят?! Студенты вроде бы слегка присмирели. В это время Помпиду разбирался с рабочими. И вот – на` тебе: эти молокососы опять взбунтовались!

– Лишать Кон-Бендита вида на жительство было довольно глупой затеей.

– Да тебе, как и мне, прекрасно известно, что, если бы не он, эти ребята придумали бы любой другой повод. Когда-нибудь они начнут митинговать из-за того, что кто-то из них поскользнулся в луже.

С этим Мерш был согласен: предлоги для манифестаций день ото дня становились все смехотворнее. Единственным стоящим поводом для жестокости этих погромов была… именно сама жестокость. Страстное желание крушить, топтать, уничтожать этот мир, который душил их свободу, – вот что заставляло молодежь действовать…

Толстяк кончил бриться и начал протирать лицо лосьоном Aqua Velva, похлопывая себя по щекам, как рекомендовалось в рекламе.

– Послушай меня, – сказал он, натягивая рубашку (Мерш следил за его толстыми пальцами, ловко застегивающими пуговицы). – Люди уже согласны с тем, что этот студенческий разгул превзошел по варварству все, что мы доселе видели.

– Хочу тебе напомнить: я там был.

– Вот именно, что был! Необходимо остановить этих погромщиков, и поскорее. Мне нужны их имена! Нужны адреса, семейное положение и прочая хрень! Хочу увидеть их за решеткой – здесь, в Божоне. Потому что, если их не остановить, они разгромят Париж, а заодно и Пятую республику!

«Очень надеюсь!» – чуть не сказал Мерш, но вовремя прикусил язык. После Алжирской войны он напрочь лишился патриотического духа, каким его изображал голлистский режим. Но при этом он был социалистом по убеждениям, как другие бывают католиками или франкмасонами. Словом, дискуссии тут бесполезны.

– Устроить облаву. И всех без разбора – хулиганье, погромщиков, ясновидцев – словом, тех, кто ведет эту городскую герилью, – отправить за решетку! Когда зачинщики окажутся в камерах, волнения затихнут сами собой. Ты знаешь, что сегодня днем Помпиду встречается с профсоюзными деятелями?

Жан-Луи кивнул. Он молил Бога, чтобы все участники встречи разругались и переговоры зашли в тупик, но остерегался Помпиду. Этот человек – активный и умный политик – был готов предоставить противникам неограниченные политические свободы, чтобы восстановить покой в стране.

– О’кей, – сказал он. – Я этим займусь.

– Напоминаю тебе: полицейская облава!

Приоткрыв дверь, Мерш даже вздрогнул: он сразу угодил под лавину воплей, скрипа сотрясаемых решеток, кашля, ругательств и вдобавок жуткой вони человеческого пота, удушливого запаха газа и табачного дыма.

Дом № 208 по улице Фобур-Сент-Оноре, где размещался Идентификационный центр Божона, напоминал парижские здания, реквизированные нацистами во времена Оккупации. Эта бывшая больница, заброшенная с тридцатых годов, время от времени служила силам правопорядка тюрьмой для политических заключенных – как это было в 1961 году.

Мерш пересек главный зал, не обращая внимания на сотни задержанных этой ночью, которые что-то выкрикивали из-за решеток.

В центре зала на горизонтальном щите красовалась огромная карта Парижа: каждую ночь на ней передвигали фигурки, изображавшие отряды солдат, группы пешей и мобильной полиции и отделения спецназовцев, защищавшие город. Весь этот ансамбль очень напоминал популярную игру «Монополия»…

Мерш уже направился к выходу, как вдруг его окликнул дежурный полицейский:

– Инспектор, тут вам сообщение оставили…

Парень протянул ему листок; Мерш торопливо пробежал его глазами и крикнул:

– Черт подери, почему ж ты сразу не сообщил?

– Да я как-то побоялся, – растерянно пробормотал тот.

Мерш бросился к телефону и торопливо набрал номер, указанный в записке Эрве. Это был телефон бистро на улице Муфтар. Младшему брату разрешалось звонить ему в Божон только в самых крайних случаях. Жан-Луи со страхом ожидал такого звонка с самого начала волнений. Что ж там стряслось с этим юным гением, раз он решился его побеспокоить?

18

Первой его мыслью было: такое спускать нельзя! И он тут же поклялся себе, что изловит мерзавца, совершившего это чудовищное злодеяние. Второе соображение касалось Мендес-Франса: теперь ему, Мершу, придется распрощаться со своей миссией внедрения в ряды студентов и с сегодняшним социалистическим «крестовым походом». Поскольку именно он, Мерш, обнаружил этот труп, его, конечно, привлекут к расследованию, а значит, он сможет вернуться в криминальную полицию и снова заняться бытовыми особо тяжкими преступлениями. Прощайте, лесоповальные машины, бензопилы, гранаты и прочая весенняя развлекуха: наконец-то он вновь окажется в своей хорошо знакомой сфере сыска – среди обычных смертей и зловещих мокрушников…

Стоя на пороге комнаты, Мерш оглядывал труп, не подходя близко, словно этот ужас внушал уважение. Первый шок быстро сменился второй стадией – острой жалостью и отчаянием. Кто мог обречь молодую женщину на такую жуткую смерть? Его трудно было потрясти, но это убийство являлось поистине запредельным кошмаром…

Наконец он решился подойти, заставив себя держаться так, как от него и следовало ожидать: холодная голова и стальные нервы; затем он начал досконально, с бесстрастной точностью микроскопа, фиксировать все подробности этой сцены.

Жертва была подвешена за одну ногу к потолочной балке над матрасом, сброшенным на пол. Убийца вспорол ей живот, как сделал бы мясник на бойне, и оттуда выпали длинные кишки – серые, коричневые, белесые, – скрывшие ее лицо, так что его черты с трудом проглядывались между извивами этих внутренностей.

Тело слегка распухло, но никакого трупного окоченения не замечалось. На первый взгляд девушка была убита прошедшей ночью. От одной этой мысли у него навернулись слезы; в круговерти событий, пока молодежь беззаботно наслаждалась свободным временем, у этой несчастной отнимали все, включая саму жизнь.

Подойдя еще ближе, Мерш увидел на теле жертвы глубокие порезы. Что это – бритва? Возможно… И видно было, что удары наносились яростно, неудержимо, конвульсивно…

Так… а теперь нагнись… Его воротник пропитался потом, но он больше не дрожал. На этой стадии осмотра труп становился абстракцией, предметом хладнокровного изучения, отрешенным от всяких эмоций.

Мерш заметил одну странную особенность: тело почти всюду было испещрено маленькими ранками, похожими на уколы; они располагались кружками примерно по пятнадцать сантиметров в диаметре. Это вообще невозможно было объяснить. Наименее абсурдная гипотеза состояла в том, что они наносились на кожу рукой в боксерской перчатке, усеянной шипами, или же колючей металлической кухонной мочалкой-скребницей.

С этой минуты его мозг как бы раздвоился: одна половина работала медленно, тщательно, спокойно, вторая выдавала самые фантастические версии, полет которых невозможно было обуздать. Он уже представлял себе, как вызовет коллег из «криминалки», сыщиков, судью, судебного фотографа, спецов из лаборатории, служащих похоронного бюро…

В какое-то мгновение он вообразил, как хватает за шиворот своего братишку и уводит его подальше от этого кошмара. Почему бы и нет: сделать анонимный звонок в ближайший комиссариат, а самому пойти и выпить кофе в каком-нибудь бистро и забыть про этот жуткий труп…

Нет, невозможно. Мерш не верил в судьбу, но не верил также и в случайности. То, что Эрве наткнулся на это изувеченное тело, было знаком свыше – притом недвусмысленным знаком; именно он – Жан-Луи Мерш, инспектор криминального отделения парижской полиции, – должен провести данное расследование, и пускай Париж и даже вся Франция горят в это время ясным огнем… тем хуже для них. В углу кухни он разыскал пластиковые пакеты и вернулся в спальню, задыхаясь от едкого запаха свернувшейся крови и мертвого тела. Сунув руки в пакеты, ощупал ноги и руки жертвы, чтобы проверить степень трупного окоченения: оно уже началось. Значит, убийство произошло около двух-трех часов ночи.

Затем он продолжил осмотр тела и заметил в углах губ какие-то белые волокна; у него не было с собой нужных инструментов, чтобы извлечь их, но он попросит заняться этим одного из коллег. С трудом разомкнув челюсти жертвы, он обнаружил во рту точно такие же. Итак, не нужно быть комиссаром Мегрэ, чтобы догадаться: женщину сперва придушили, заткнув ей рот какой-то скрученной тряпкой или махровым полотенцем. К тому же челюсть была вывернута, она болталась под кожей, отделенная от черепной коробки. Среди окровавленных простынь он обнаружил полотенце. И представил себе картину преступления: мужчина будит свою жертву среди ночи стуком в дверь. Как ни странно, она ему открывает – на косяке нет следов взлома. Он ее вырубает, находит в ванной полотенце и душит, перед тем как приступить к своему жуткому ритуалу.

Мерш стащил с рук пластиковые пакеты и сунул полотенце в один из них. Эрве сидел в другой комнате, на диванчике, согнувшись в три погибели и засунув руки в карманы куртки так глубоко, что те грозили лопнуть по швам.

– Что будем делать? – спросил он.

– Ты – ничего. Я – свою работу. – Помолчав, Мерш спросил: – Что ты знаешь об этой девушке?

– Это… приятельница…

– И давно вы знакомы?

– Да всего-то пару недель. Встретились на баррикадах.

– Что ты можешь мне о ней рассказать?

– Мы… ладили. Часто встречались… Говорили… о политике.

– Ты с ней спал?

Эрве гневно взглянул на него. Мерш улыбнулся. Его младший братишка был сейчас вконец раздавлен. Еще бы: доселе он воображал, что все женщины – мадонны, а он – рыцарь на белом коне.

– Как ее звали?

– Сюзанна… Сюзанна Жирардон.

– Возраст?

– Точно не знаю… Года двадцать два – двадцать три…

– Я так понимаю, она интересовалась политикой?

– Очень.

– Предпочтения?

– Скорее всего, маоистка.

– Любовник у нее был?

– Нет… не думаю… Она ненавидела существующий строй. Вечно разжигала страсти в Сорбонне.

– Парижанка?

– Нет, она из Нима. Ее родители – банкиры.

– Ты знаком с ее дружками-подружками?

Его брат дернулся, и Мерш, который был чувствителен к дрожи, как хорошо смазанный курок, почувствовал это.

– Я знаю двух ее близких подруг.

– Как зовут?

– Сесиль Бисилиа и Николь Бернар.

– Прекрасно, мы с ними повидаемся.

– Мы с тобой вместе?

Мерш сжал его плечо и с улыбкой сказал:

– Слушай меня внимательно. Есть все шансы, что мне доверят это расследование, понимаешь? А я – сыщик, который в данный момент занимается деятельностью маоистов или дежурит в кабачках Сорбонны. Поэтому мне нужен ты. Тот факт, что я твой брат, поможет тамошним студентам забыть о моей работе. И закрыть глаза на мое удостоверение.

– Так ты не сообщишь им, что Сюзанна погибла?

– Я должен это обдумать. А сейчас тело нужно отправить в ИСМ.

– ИСМ?

– Не волнуйся, это не новая политическая группа, а попросту Институт судебной медицины. Если короче – морг.

Эрве покорно кивнул. Мерш не видел брата с самого начала событий. Вполне вероятно, что тот швырнул несколько булыжников в его коллег-полицейских, но, вообще-то, парень был слишком умен и эрудирован, чтобы заразиться всеми этими новомодными убеждениями.

– Давай-ка пойдем в то кафе, откуда ты мне звонил, раз оно рядом, – объявил Мерш. – Я хочу связаться с нашими ребятами. А потом постараемся переварить все это.

Эрве снова кивнул. Казалось, он еще не вышел из ступора, в который его повергло это чудовищное убийство. Мерш снова подумал о девушке в соседней комнате. Да, было из-за чего оцепенеть…

Он и сам еще не осознал всей тяжести случившегося. Как такое дикое преступление могло произойти в Париже?! И вдобавок в разгар всей этой политической неразберихи… А он-то воображал, будто подобные зверства после мировой войны стали немыслимыми… Разве что это дело рук какого-то безумца?

Но главное, его потрясла невообразимая жестокость, попрание всех норм, которыми руководствуется человечество; как подобная дикость могла вообще зародиться в человеческом мозгу?! Может, убийца и впрямь потерял рассудок?

– Ладно, пошли… Andiamo[36 — Пойдем (ит.).], – сказал Мерш, стараясь, чтобы его голос прозвучал беззаботно; увы, он скорее походил на последний хрип висельника.

19

Эрве Жуандо и Жан-Луи Мерш были не просто двумя разными людьми – они не имели ничего общего ни внешне, ни внутренне. Во-первых, они родились от разных отцов. Таинственному «волшебному сыщику» – родителю Жан-Луи – наследовал еще более таинственный отец Эрве. Их мать так и не пожелала сообщить об этом последнем хоть что-нибудь; его имя, его внешность – все пролетело через ее жизнь мгновенно, подобно выпаду шпаги.

Но главная загадка состояла в следующем: каким образом Симона Валан, верующая и богобоязненная, истово помогавшая всем окружающим, ухитрилась родить двоих столь разных сыновей, ни дня не прожив с их отцами? Правда, эти загадочные отцы официально признали своих отпрысков, но оба мальчика выросли при матери, скрываемые, как две постыдные болезни.

Мерш уже находился в пансионе, когда его известили о рождении младшего брата. Ничего себе! Время от времени он встречался с этим «клопом», который быстро подрастал и жадно читал книги. Интеллектуал, видите ли! Сам Мерш ненадолго задержался в школе. Братья, которых разделяли двенадцать лет, встречались редко: мать не спешила знакомить их поближе.

После возвращения из Алжира Жан-Луи стал сыщиком. Вот тогда-то ему и напомнили, что у него есть младший брат – эдакий мечтательный подросток, который живет у их общей бабушки, добродушной парижской старушки, вполне благопристойной особы… если, конечно, не считать двойной постыдной тайны – пары сыновей ее дочери, прижившей их от неизвестных отцов. При малейшем намеке на это ужасное событие старушка окидывала нескромного собеседника ледяным взглядом и прекращала с ним всякие отношения.

Короче: время от времени Жан-Луи встречался с Эрве, с этим «мелким», который был на голову выше его. Говорить им было особо не о чем, общие воспоминания их не связывали, но голос крови все-таки не заглушить, и братья любили друг друга.

Можно было бы предположить, что за последние годы политические убеждения развели их еще больше: Жан-Луи числился среди сторонников полицейского режима, а Эрве упивался чтением «Капитала» Карла Маркса. Однако это различие было чисто внешним и, в сущности, ошибочным. Мерш, с его социалистическими убеждениями, вбитыми в голову, как гвоздь – в башмак, был политизирован куда больше младшего брата, который, в отличие от него, боролся с режимом чисто по-дилетантски.

Жан-Луи был холост, и друзей у него насчитывалось не больше, чем пуль в револьвере; скоро он взял парнишку под свое крыло. Собственно говоря, это была его единственная родня. Встречаясь, они избегали скользких тем – о своих неизвестных отцах, о ненормальной матери, о таком разном детстве (жизнь в пансионе для старшего, любовь и забота бабушки для младшего) – да и вообще, как правило, обходились без бесед…

Для начала Мерш оккупировал в кафе телефонную кабину, чтобы оповестить о событии свою бригаду. Закончив разговор, он заказал два кофе и сам принес их к столику, где сидел Эрве. Братья одинаковым жестом взяли чашки и осушили их залпом.

– Ну ладно, – сказал Мерш. – Жаль, что ты все это видел, но что было, то было, придется тебе жить с этим дальше.

– Больше ты ничем не можешь меня утешить?

– Утешение – дело кюре или психиатров. А у нас на это нет времени. Сейчас все наши силы должны быть брошены на розыски убийцы.

– Наши силы?

Мерш вздохнул и сделал знак хозяину бистро: еще два кофе, да покрепче!

– Повторяю: я предпочел бы оставить тебя в покое – отправить к твоей бабушке и посоветовать забыть все это…

– Это и твоя бабушка тоже.

Мерш отмахнулся так раздраженно, словно отгонял муху.

– С завтрашнего дня мы с тобой начнем обходить друзей Сюзанны; нужно вытянуть хоть что-нибудь из этих болванов, которые так не любят полицию.

– Да они и разговаривать с тобой не станут.

– Вот потому ты мне и нужен.

– Но тогда все узнают о смерти Сюзанны!

– Не узнают. В квартале сейчас такой бардак, что исчезновение какой-то девчонки пройдет незамеченным; по крайней мере, два-три дня у нас точно есть.

– А ее родители?

– Этим я займусь сам. Пока мы с тобой словно в темном туннеле, Эрве. Какой-то безумный маньяк совершил ритуальное убийство Сюзанны, уж не знаю зачем, но есть у меня предчувствие, что на этом подвиге он не остановится.

– А как быть с прессой? – неожиданно спросил Эрве.

– У газетчиков сейчас и так информации через край. Так что добавлять им ее незачем.

Хозяин принес заказанный кофе.

Сахар, ложка, пей до дна…

Жан-Луи наклонился к Эрве и перешел на шепот – ему нравилась таинственная атмосфера заговора:

– Слушай меня внимательно. Условия расследования гораздо хуже, чем ты думаешь, но в то же время нынешний всеобщий хаос позволит нам двоим действовать без лишнего шума.

– А разве у тебя нет своей бригады, коллег?

– Ну, несколько надежных ребят нам подсобят, но сейчас таких раз-два и обчелся. Полицейские тоже завалены работой по самое некуда. Вообще-то, я рассчитываю на одного парня, он точно поможет.

Эрве выглянул в окно. Мерш подумал: как здорово его братишка вписывается в этот декор. Чашки кофе… Дискуссии… Умные мысли…

Однако сейчас Эрве предстояло следовать за старшим братом и переходить к действию. И Жан-Луи представлял его иначе, чем один-два булыжника, брошенные наугад, как мысли без последствий.

– А я тебе действительно нужен, чтобы разговаривать с Сесиль и Николь? – настойчиво спросил Эрве.

Жан-Луи улыбнулся и потрепал брата по волосам:

– Хочешь скрыть от них, что твой братец – сыщик?

– Да нет, я не об этом…

Мерш испустил преувеличенно тяжкий вздох:

– О’кей, сейчас я пойду один. Но на завтрашний день я тебя мобилизую, старина. Так что о баррикадах можешь забыть!

20

В ожидании подкрепления Мерш обыскал убогую квартирку Сюзанны. Увы, ничего примечательного, если не считать библиотечки пылкой юной революционерки и кучи барахла непонятного назначения – палочек ладана, склянок с маслами, коробочек пудры.

Скорее всего, этот хлам имел отношение к восточным религиям, очень популярным в нынешнее время. Но на всякий случай он попросит коллег провести их анализ – мало ли что…

Проведя этот не давший никаких результатов обыск, он снова спустился в бистро и позвонил своему шефу комиссару Вилье, который дал ему разрешение начать следствие по форме «особо тяжкое преступление». Как Мерш и предвидел, начальнику, по горло занятому наведением порядка в районе улицы Бюси и школы изящных искусств, было сейчас не до него.

Около семнадцати часов прибыли служащие похоронного бюро, чтобы забрать тело. Одновременно сюда же явился фотограф из отдела идентификации личности, а за ним чуть ли не рота полицейских – «для охраны места происшествия». Квартирку Сюзанны Жирардон заполнили голубые мундиры, белые халаты и черные костюмы.

Мерш раздавал приказы так уверенно, словно никогда и не покидал свою контору, – времена одиночных рейдов с гранатой в кармане, казалось ему, канули в далекое прошлое. Фотограф снимал все подряд, то и дело ослепляя людей вспышками и так усердно, словно решил навеки запечатлеть на пленке каждую минуту этой сцены.

– Когда будут готовы снимки? – спросил Мерш.

– Сегодня вечером, часам к десяти.

– О’кей. Принесешь их мне в тридцать шестое отделение. Или нет, лучше в Божон.

– В Божон?

– Да, я расположился там.

Наконец прибыл помощник прокурора.

– Простите за опоздание, у нас там проблемы из-за забастовки.

– У кого это у вас?

– У чиновников. А вы думаете, у нас нет своих требований?

Мерш так и застыл с разинутым ртом. Решительно, борьба за права распространялась, как заразная болезнь!

– Надеюсь, хоть вы-то не начнете бастовать?

Он шутил, но помощник прокурора ответил вполне серьезно:

– Не исключено.

Мерш решил не углубляться в эту тему. В нескольких словах он ознакомил чиновника с ситуацией, и тот отреагировал с видимым неудовольствием: молча и торопливо подмахнул протокол и исчез.

– Ну, как дела, котик?

Мерш обернулся и увидел Берто, своего любимого помощника, единственного парня, на которого он мог всецело положиться в таком деле. На первый взгляд сыщика можно было принять за «мыслящего пролетария». При нем всегда были багет, берет и «литр красного». Свой грузный торс он облекал в водолазки из стопроцентного акрила, который с треском разбрасывал искры по всему помещению. Поверх этих водолазок – красных, желтых, зеленых – Берто надевал клетчатый пиджак, который считал «шикарным прикидом». Особенно ему нравились кожаные заплатки на локтях, придававшие, по его мнению, всему этому ансамблю благородный «британский» оттенок. Широкое лицо в красных прожилках выглядело невозмутимым, и только маленькие глазки шныряли во все стороны, точно шарики на переменке в школьном дворе. Мощная челюсть невозмутимо покоилась на двойном подбородке… Короче говоря, увидев своего помощника, Мерш сразу успокоился. О таком Будде можно было только мечтать.

Они снова расположились в бистро, ставшем теперь генеральным штабом Мерша. Хозяин только изумленно таращился при виде всей этой суматохи и забывал брать с клиентов плату. В бистро то и дело заглядывали зеваки, но быстренько уходили, наверняка объясняя появление легавых охотой за студентами.

– Где тебя носило в последнее время? – спросил Берто вместо приветствия.

– То там, то тут… Ну а тебя?

– Да меня тоже.

И оба усмехнулись. В этом бурном мае почти все полицейские занимались самыми что ни на есть непривычными делами: внедрением в ряды восставших, участием в тяжелых уличных боях, недозволенной слежкой, допросами «по-американски» (с рукоприкладством)… В борьбе с этими оголтелыми повстанцами все средства были хороши.

Мерш сразу приступил к делу:

– Ты уже видел труп. Ну и что ты об этом думаешь?

– Жутковатая картина. Напоминает Алжир – взрыв в «Милк-Баре»[37 — 30 октября 1956 года в алжирском кафе-мороженом Milk Bar Зохра Дриф-Битат (р. 1934), участница алжирского Фронта национального освобождения, совершила террористический акт; в результате взрыва погибли три человека, несколько десятков пострадали.], когда несколько парней…

– Можешь не продолжать, я тоже там был.

Берто подцепил свою чашку за ручку и поднял ее, словно провозглашая тост в память о старых добрых временах.

– Проблема в том, – сказал Жан-Луи, – что девчонка была студенткой. Ты представляешь, как мы будем расследовать дело в той среде?

Берто усмехнулся, и его жирный подбородок затрясся над воротом водолазки канареечного цвета.

– Тебе придется прочесать квартал, чтобы найти свидетелей, – сказал Мерш. – Учти, что ее убили после возвращения с демонстрации, иначе говоря, во второй половине ночи. Наверняка кто-нибудь должен был хоть что-то заметить.

– Jawohl, Herr General![38 — Слушаюсь, господин генерал! (нем.)]

Мерш вопросительно поднял бровь.

– Я следую популярному лозунгу – «Спецназовцы – гестаповцы!», – пояснил Берто, вскинув руку в нацистском приветствии. – И желаю быть на высоте моего нового положения.

– Сейчас не время ерничать, Берто. Мне кажется, ты еще не проникся серьезностью ситуации. В этом деле мы с тобой одни, больше никого не будет. Обстановка такая, что всем плевать на девчонку, разделанную, как свинья, неизвестным психом. Вот если бы ей разнесло голову гранатой…

– И значит?..

– Значит, ты должен найти свидетелей, а я пока займусь родственниками жертвы.

Берто встал; он был не из тех, кто долго рассуждает.

– Где я смогу тебя отыскать?

– Оставляй сообщения в кафе «У Мартена», знаешь такое?

– Знаю.

– И с завтрашнего дня обоснуемся в Божоне.

– Почему в Божоне?

– Обстановочка там подходящая. Ты как сюда добрался?

– На «дофине».

– Это где ж ты добываешь бензин?

– Личные связи…

Мерш протянул руку:

– Давай сюда ключи. Я ее реквизирую.

Берто расхохотался:

– А я на тебя жалобу подам за превышение должностных полномочий!

21

«Дофина» оказалась обыкновенной раздолбанной колымагой.

С первого взгляда создавалось впечатление, будто кто-то взял автомобильный мотор, накрыл его большой консервной банкой и сунул внутрь четыре клеенчатых сиденья. Прекрасный экземпляр! Более того (вернее, менее): ее хлипкий корпус был весь в трещинах. Одно только хорошо: машина была не их черно-белой служебной расцветки.

Мерш оставил возле дома убитой дежурного полицейского, посоветовав ему переодеться в штатское, если он не хочет, чтобы ему запустили в голову булыжник или облили из ведра мочой с верхнего этажа. В этом квартале добрую половину квартир снимали студенты.

Мерш проехал к набережным, опустил ветровое стекло и с удовольствием вдохнул свежий воздух Пятого округа с привкусом сумерек, камня и асфальта. А заодно (почему бы и нет?!) с ароматами всех прошедших веков, коими дышали эти узкие улочки… Именно в их лабиринте он и отыщет своего убийцу – несмотря на события в городе, несмотря на скудость средств, несмотря на атмосферу враждебности…

Он попытался мысленно вернуться к подробностям дела. Нет, не получается. Тогда он сосредоточился на Помпиду и его махинациях с профсоюзами. Тот же нулевой результат.

И наконец, ему пришла на ум SAC – пресловутая Служба гражданского действия. Эта группировка стала жуткой проблемой для де Голля, язвой на теле общества, от которой он никак не мог избавиться… Генерал, несомненно, обладал большими достоинствами (о чем свидетельствовала вся его политическая карьера), но наряду с этим у него были и дурные привычки, в частности стремление решать самые больные проблемы радикальными, совершенно незаконными методами, и притом втихую.

Взять хотя бы эту SAC: вместо мозгов у этих молодчиков куча дерьма, лексикон из какой-нибудь сотни слов, ненависть в чистом виде (впрочем, какая уж тут чистота: продажность, коррупция, страсть к наживе, жажда власти, хронический садизм и т. д.), а главное – да-да, главное! – все это на фоне такой невообразимой глупости, как Общий рынок. Вот что такое эта распрекрасная SAC – подлинная, гнусная…

Кучка фашистов, готовых ради Генерала на что угодно, – они даже не осознавали подлинного масштаба своей рабской услужливости. Рецидивисты, маргиналы, бывшие оасовцы (те самые, которые прежде намеревались ухлопать самого де Голля) – словом, подлое отребье… Эти сволочи подтачивали Пятую республику, как термиты точат какой-нибудь старинный секретер эпохи Людовика XV…

В конце шестидесятых годов все полицейские ненавидели эту подпольную шайку, непрерывную участницу всяких гнусных дел – похищений, убийств, запугиваний и вымогательств… Членов ОАС называли «тайной агентурой», и Мерш сразу отметил, что их часто величали именно так – в женском роде, – словно желая подчеркнуть грязную, мерзкую сторону их деятельности; так обычно говорят о половой тряпке или о мусорной куче.

С того дня, как Мерш получил свое трехцветное удостоверение полицейского, он начал собирать досье на их незаконную деятельность в самые разные периоды. И всякий раз ему советовали «не слишком приглядываться» к этой организации. Однако Жан-Луи не терпелось их прижучить; он знал, что в один прекрасный день сведет с ними счеты с помощью своего сорокапятимиллиметрового дружка. Решив разом две проблемы. И никто не станет оплакивать этих мерзавцев, даже следствие не откроют. Но оставшиеся в живых не успокоятся, они захотят свести счеты сами…

Вдали, за рельсами наземного метро, показался на фоне заходящего солнца Институт судебной медицины, и Мерш мысленно вернулся к своему расследованию. Он надеялся, что сегодня вечером застанет судебного медика за работой.

Ибо в этом прекрасном мае мертвецы были единственными, кто не устраивал забастовок.

22

Институт судебной медицины был старинным учреждением. Иными словами, он возник еще в двадцатые годы. Монументальное кирпичное здание высилось на берегу Сены: казалось, оно купается в ее водах, и это отражение цвета сырого мяса производило довольно-таки мрачное впечатление. Зато внутри здание выглядело совсем иначе: интерьер сверкал белой кафельной облицовкой. Эта керамическая атмосфера неизменно наводила Мерша на печальные мысли о каких-то жутких секретных опытах, подобных тем, что проводились в нацистских концлагерях Второй мировой. Не очень-то приятное сравнение, особенно для судебных медиков, которых Мерш прекрасно знал и которые не причинили бы вреда даже трупной мухе.

– Это ты занимаешься девочкой?

Мерш ожидал в коридоре, словно в приемной врача, притулившись между двумя металлическими каталками.

– Привет, Герен, – сказал он, вставая. – Я обнаружил этот труп сегодня днем при довольно странных обстоятельствах.

– Пошли со мной.

Даниэль Герен был красивым мужчиной лет пятидесяти, с густой полуседой шевелюрой и пышными бакенбардами. Он шел, втянув голову в плечи и зажав в зубах сигарету, а руки держал в карманах халата, выставив наружу большие пальцы, словно стволы револьверов из кобуры.

Мерш был рад, что ему достался именно этот патологоанатом, – он уже не раз сотрудничал с ним и убедился, что Герен работает четко, эффективно и при случае выдвигает гипотезы, помогающие сделать верные выводы.

Они вошли в прозекторскую. Здесь, как и всегда, царила белизна, блестела нержавейка, а в ноздри властно врывался едкий запах формалина.

На столах были разложены тела, покрытые простынями. Мерш подумал: похоже на дортуар для призраков.

– Я гляжу, у тебя полно работы, – сказал он, указав на покойников.

– Сейчас – без роздыха.

– Из-за демонстраций?

– Отчасти. Сердечные приступы, падения с высоты, драки. Но ни одной смерти из-за полицейской дубинки. На ваше счастье.

Мерш пожал плечами: сам он предпочел бы громкий скандал, бурные публичные обсуждения случившегося – в общем, чтобы котел взорвался.

Герен подошел к ближайшему столу и рывком сорвал простыню с трупа.

Сигарета, зажатая в губах, выпускала голубоватое облачко дыма, чем-то напоминавшее дымки? костров кочевников в пустыне. Мерш не знал, какое зрелище его ожидает, – скорее всего, труп обмыли, отчистили, уложили руки вдоль туловища. Увы, картина была та же самая, что и несколько часов назад в убогой квартирке на улице Деревянной Шпаги.

Лицо Сюзанны было по-прежнему черным от спекшейся крови, на груди и животе лежали белесые извилистые кишки. Парни из похоронного бюро сделали только одно – выпрямили ее согнутую левую ногу и уложили рядом с правой. Мерш понял, что тело привезли в таком виде совсем недавно и что Герен взглянул на него лишь мельком.

– Ну, что ты можешь об этом сказать?

– Да пока почти ничего. Эти кишки напоминают мне о мертвецах, погибших от взрыва гранаты во времена Освобождения[39 — Имеется в виду освобождение Франции от немецко-фашистских захватчиков в 1944 году.], и…

Мерш даже слушать не стал: мало было «Милк-бара» и Берто – теперь ему еще достались и воспоминания бывшего подпольщика Герена. На дворе 1968-й, а каждый из них до сих пор жил памятью о тех годах, неотвязной, как гангрена. И он поспешил оборвать врача:

– Это не бомба и не граната, а дело рук человека, эдакого спеца по холодному оружию, который разделал эту бедняжку, как свиную тушу. Вот я и спрашиваю, имеются ли у тебя соображения по этому поводу: чем именно он орудовал и есть ли какие-нибудь особенности, которые помогли бы обнаружить убийцу?

Герен прикурил новую сигарету от бычка предыдущей и ответил:

– Ну что тебе сказать… Ясно одно: этот парень – большой умелец. С одинаковым успехом может оказаться и хирургом, и мясником. Или просто фермером. Когда режут свинью, действуют именно таким образом. Она что, была подвешена?

– Да, к потолочной балке.

И Мерш, как при фотовспышке, вдруг снова увидел это тело, висевшее вниз головой, и спутанные кишки, спадавшие на лицо и похожие на клубок ужей.

Этот образ застал его врасплох, так что он даже пошатнулся и едва успел прислониться к каталке, стоявшей сзади. Из-под края простыни вдруг выскользнула рука: пепельного цвета, с массивным перстнем на пальце – такие обычно носили старые аристократы.

Мерш почувствовал, что его сейчас вырвет… Ну и местечко, господи прости… Герен обошел стол и вернул руку на место, бросив Мершу:

– Эй, только не попорти мне материал!

Мерш дрожащими пальцами нашарил сигарету в кармане.

– Но самое интересное – вот эти маленькие ранки, расположенные кругообразно, – продолжал судебный врач, склонившись над телом. – Очень похоже на укусы… Никак не могу понять, чьи зубы могли проделать такое… Надо будет подумать…

С этими словами Герен начал ощупывать ноги трупа.

– Есть еще одна странность. Даже при легком пальпировании я чувствую, что количество крови в обеих ногах неодинаково.

– Это из-за положения тела.

– Какого положения?

– У тебя найдется карандаш и лист бумаги?

Сняв перчатки, Герен выудил из кармана блокнотик и шариковую ручку. Мерш несколькими штрихами изобразил положение трупа: одна нога вытянута, вторая, согнутая в колене, находится под прямым углом к оси туловища, образуя нечто вроде треугольника.

Взглянув на набросок, Герен мрачно буркнул:

– Ну вот, вечно мне ничего не сообщают… Снимки будут готовы сегодня же вечером. Я тебе их перешлю.

– Эта поза может объяснить причину разницы в кровообращении ног, верно?

– Yes[40 — Да (англ.).].

– И убийца позаботился согнуть одну ногу. Интересно, что бы это значило?

– Такая поза в картах Таро называется «Повешенный».

Мерш запрятал эту информацию в дальний уголок своего мозга. Он ровно ничего не смыслил в игорных картах и никогда не видел вблизи, как играют в Таро, но… кто знает, может, стоит покопать в этом направлении?..

– Когда ты закончишь вскрытие?

– Я полагаю, это срочно?

– Ну, в такие времена ничто уже не срочно. Но все же хорошо бы поставить эту процедуру в начало очереди.

– Ладно, возьмусь за нее незамедлительно. Позвони мне завтра с утра.

Мерш оглядел безлюдный зал:

– У тебя что, даже нет ассистентов?

Герен разразился саркастическим смехом, который перешел в хриплый кашель курильщика.

– Мои ассистенты предпочитают ходить на демонстрации. Они называют этот бардак революцией. А я – большой переменой, как в школе.

Мерш не ответил: сейчас не место и не время пускаться в политические дебаты.

– Ну, постарайся справиться как можно скорее, – сказал он, уже шагая по кафельному залу. – Я уверен, что этот тип не остановится на достигнутом.

23

Настала ночь. Мерш не сразу сел в машину, ему нужно было продышаться, поразмыслить. Он пересек автостоянку Института судебной медицины и подошел к реке, укрывшись в тени акведука наземного метро. Булыжная мостовая напоминала спину заснувшего ящера. Если слегка напрячь воображение, можно даже представить себе, как дышит это чудовище…

Новая сигарета… Облокотившись на бетонный парапет, сыщик разглядывал Сену. Эта масса серой воды всегда внушала ему легкое отвращение – скорее, даже подавляла. Когда его братишка был маленьким, Мерш часто воображал, как тот падает в реку с одного из здешних мостов, например с Аустерлицкого, или с моста Сюлли, или еще какого-нибудь…

И всякий раз он спрашивал себя: хватило бы ему смелости перемахнуть через этот барьер, чтобы спасти братика? Мерш страдал головокружениями, и одна только мысль о таком прыжке в пустоту вызывала у него ужас. Но все равно – конечно, он бросился бы в реку даже с высоты моста. Лучше умереть со спокойной совестью, чем жить дальше последним трусом.

Братишка… Мершу страшно было представлять его на баррикадах, а уж наедине с трупом Сюзанны – и подавно невыносимо.

Мерш не слишком хорошо разбирался в собственном умонастроении. Рад ли он тому, что остался на сверхсрочной службе? Может, его место рядом с протестующими? Он успел привыкнуть к боевым ночам с метанием «коктейлей Молотова», привык командовать безмозглыми юнцами… А теперь ему предстоит вернуться к повседневной работе сыщика – к допросам, к обходу квартир в поисках возможных свидетелей и tutti quanti…[41 — И так далее (ит.).]

Он загляделся на рдеющий кончик своей сигареты, мерцавший в ночной темноте. На сей раз сомнений не было: он столкнулся с особым убийцей. Более того: с убийцей – обладателем незаурядного, изощренного разума. Интересно, разыщет ли Берто свидетелей преступления? Он не очень-то надеялся на успех…

В этом безумном убийстве было нечто загадочное. Положение тела (неужто действительно карта Таро?), этот явно обрядовый характер преступления, напоминавшего жертвоприношение – беспощадное, смертоносное, но при этом смутно символизирующее жизнь, как в жертвоприношениях Античности… И еще – эти мелкие укусы… Откуда они взялись? Что означали?

Убийцу необходимо было срочно арестовать – так при какой-нибудь опасности останавливают стоп-краном поезд. Потому что убийца мог возгордиться своей силой, своим безграничным могуществом… Человек без лица, без побудительных причин и, вполне вероятно, знакомый со своей жертвой – ведь Сюзанна открыла ему дверь среди ночи. Человек, который замыслил и осуществил свое преступление в тени прекрасного месяца мая, когда в городе больше не осталось ни законов, ни сыщиков, чтобы преградить ему путь.

Мерш был уже увлечен этой задачей. Он щелчком вышвырнул сигарету за парапет. Итак, для начала: зайти в бистро «У Мартена» и сделать несколько звонков, получить у Деньо добро на расследование, оформить дельце с кабилами и постараться как можно дороже продать свою шкуру воителя-камикадзе. А уж потом допросить обеих подружек Сюзанны.

24

После ужина Николь повздорила с отцом – такая легкая схватка с папашей в субботний вечер никому не могла принести вреда. Однако Николь все еще переживала отзвуки этой ссоры. Полчаса назад она сидела в своей комнате, слушая Bee Gees – потрясающую «сорокапятку», «World» на стороне А, «Sir Geoffrey Saved the World» на обороте, два шедевра! – как вдруг ее родитель с разъяренным лицом ворвался к ней, размахивая газетой «Франс суар».

– Это что еще за мерзость?

И он швырнул ей на кровать газету с фотографией спиленных деревьев на бульваре Сен-Мишель.

– Вам еще не надоело хулиганить?!

Тщетно Николь объясняла отцу, что не была на той демонстрации, что громилы могли валить все, что угодно, и она тут ни при чем, – отец разразился гневной обличительной речью против студентов – этих «юных идиотов», которые сами не знают, чего им надо, и потому портят жизнь окружающим.

– А это не так уж и плохо, – ввернула Николь.

Девушка знала, что может позволить себе такую дерзость даже в самых серьезных перепалках. Что бы ни случилось, она неизменно оставалась в глазах отца его «дорогой малышкой».

Но тут он вывалил на дочь все, что у него накипело: и нелепость подобных бессмысленных действий, и идиотское преклонение этих «молокососов» перед Че или Мао, и неблагодарность нынешней молодежи, оплевавшей родину, которая ее вскормила, и нежелание уважать мир, который нужно восстанавливать после войны…

В последнем вопросе Николь была согласна с отцом: на долю старшего поколения выпали такие испытания, какие и не сравнишь со сплином беззаботных лентяев-студентов.

Отец вдруг заметил пепельницу, сухую и серую, как камин поутру.

– И прекрати смолить эту гадость, черт возьми!

Однако тут он вступил на скользкий путь, поскольку сам дымил как паровоз. А потому быстренько вернулся к своей обличительной речи и разорался на весь дом.

Николь невозмутимо наблюдала за своим беснующимся родителем, который, казалось, готов был перебить все мелкие экзотические статуэтки, украшавшие ее комнату.

Отец был похож разом на Сэмюэла Беккета и на парашютиста[42 — Сэмюэл Беккет (1906–1989) – ирландский романист и драматург, обладатель мужественного лица с проникновенным взглядом. Под «парашютистами» здесь подразумеваются десантники, воевавшие в Алжире и отличавшиеся жестокостью по отношению к местному населению.], если такое сочетание возможно. Короткая стрижка, орлиный нос, маленькие очочки и крепкая, как наковальня, квадратная челюсть. Николь нетрудно было представить, как он отпиливает раздробленные ноги в санитарной палатке на поле боя.

Теперь отец сменил пластинку, перейдя к де Голлю. Он не был таким уж приверженцем Генерала, но все-таки… человек, который столько сделал для Франции – достаточно вспомнить хотя бы о его военных заслугах! – так как же можно плевать ему в лицо?!

– Да-да, буквально – плевать в лицо! – твердил отец, нервно вертя в пальцах сигарету. – Вы делаете именно это, когда обзываете де Голля нацистом на этих ваших идиотских демонстрациях! Все эти дебильные лозунги, все эти политические речовки и оскорбления!.. Вы хоть понимаете, что творите, черт подери?!

Николь помалкивала, давая отцу выпустить пар. Вчерашняя демонстрация была не единственной причиной его гнева. Может, у него какие-то неприятности в больнице? Или ссора с мадам супругой?

Николь встала с кровати, подошла к окну и взглянула на бульвар Инвалидов. Их дом был расположен напротив больницы для слепых детей и подростков.

С самого детства она встречала на улице этих бедняг с померкшими глазами и белой тростью в руке.

– Ты меня слушаешь? – спросил отец и завершил свою филиппику мрачным предсказанием, что экзамены в этом году наверняка будут сорваны. – В твоем возрасте я уже учился на четвертом курсе медицинского!

Наконец он вышел, чтобы сорвать свой гнев на ком-нибудь еще из домашних. Теперь Николь осталась одна и могла провести вечер, как ей вздумается. Заперев дверь комнаты, она осторожно достала кисет с гашишем. Для того чтобы остыть после отцовского скандала, лучшего средства не найти…

25

Что касается наркоты, Николь пока была девственницей… ну или почти девственницей. Она курила траву, но никогда еще не пробовала так называемые тяжелые наркотики типа опиума, героина или ЛСД (о последнем все кругом говорили, но он редко встречался на парижском рынке). Однако Николь читала книги Тимоти Лири[43 — Тимоти Лири (1920–1996) – американский психолог, писатель, ученый, один из столпов контркультуры 1960-х; исследовал воздействие психоделических препаратов на мозг человека.] и намеревалась в будущем расширить свои познания в этой области. А пока она довольствовалась мини-порциями гашиша – просто так, чтобы расслабиться.

На прошлой неделе она позволила себе купить за пятнадцать франков брусочек Black Bombay – жирного вещества со скверным, одуряющим запахом. Поставив последнюю пластинку «Роллингов» – «Their Satanic Majesties Request», 33 оборота, – она под музыку подогрела смолянистый комочек зелья. Потом разрезала пополам сигарету и старательно перемешала гашиш с табаком. Ей рассказывали, что ТГК[44 — ТГК (тетрагидроканнабинол) – один из основных каннабиноидов, психотропное вещество.] в гашише действует в шесть раз сильнее, чем марихуана. Николь не очень-то в этом разбиралась, но ясно было, что такой косяк вознесет ее перед сном в райские кущи.

В качестве музыкального фона – очень важного для атмосферы – она поставила пластинку Nirvana[45 — Имеется в виду прог-рок-группа Патрика Кэмпбелла-Лайонса и Алекса Спиропулоса, существовавшая в Лондоне в 1967–1972 годах.] – лондонской группы (потрясающей, просто волшебной!), которую раскопала в секции «импортного товара» магазина Lido Musique.

Особенно она полюбила «Pentecost Hotel» – песню невыразимой нежности; мелодия спускалась до низа живота и бесконечно расходилась оттуда сексуальными ощущениями по всему телу.

Николь раскурила индийскую трубку, предварительно замотав чубук влажным платком, чтобы не обжечься, – именно так поступали индусские аскеты – садху.

Одна затяжка, вторая… О господи… Вот уже и улёт…

Николь упала на постель, глядя в потолок; музыка одурманивала ее, заполоняла все пространство, точно волшебное облако. Девушка хорошо говорила по-английски: спасибо папе, регулярно возившему ее в Лондон, где их принимала английская семья. Или в Ливерпуль. Liverpool and so on…[46 — Ливерпуль и так далее (англ.).]

Альбом «The Story of Simon Simopath» повествовал о судьбе мальчика, который мечтал обрести крылья, а кончил тем, что попал в психиатрическую лечебницу. Позже, в гостинице Pentecost Hotel, он встретил юную богиню по имени Магдалена и женился на ней…

В эти годы глухого протеста психушка была страшным символом – местом угнетения и непонимания. Николь слышала разговоры об «антипсихиатрии» – движении, взявшем начало в Италии, где открывали двери таких заведений, предоставляя сумасшедшим свободу.

…And in the lobby Magdalena is friendly To all the people with a passport of insanity…[47 — «…А в холле Магдалена доброжелательна / ко всем людям с паспортом безумца…» (англ.)]

Ее отец… Они с Николь оба страдали от хронического взаимного недопонимания. Но это были чисто внешние разногласия: на самом деле их препирательства и ссоры объяснялись именно родством душ. Один и тот же характер – упрямый, пылкий и сложный, но порожденный не воспитанием, а наследственностью, атавизмом… В минуты таких споров каждый из них надеялся победить другого силой своей воли.

Вообще-то, Николь безгранично восхищалась отцом. Это было такое пылкое чувство, что обычно девушка тщательно скрывала его – к чему объяснять то, что и так очевидно?! Впрочем, бывало и наоборот: иногда она непрестанно только о нем и говорила.

И за каждым словом, каждой мыслью крылось это обожание, это твердое убеждение, что ее отец – лучший из всех. Он не был для нее идеалом, человеком, с которого берут пример, – просто на него можно было опереться… И потому Николь не боялась ничего и никого: она знала, что отец рядом. Даже когда он пускался в свои обличительные речи против «новых времен», она не могла на него сердиться. Отец прошел войну, боролся с фашизмом, спас жизни тысяч детей и взрослых (в том числе и немцев), а значит, мог позволить себе ошибаться в оценке нынешней ситуации. У человечества появился новый шанс: Николь, да и все они, молодые люди планеты, переделывали мир на свой лад, и только Пьер Бернар упорно держался принципов минувшего времени…

Как ни странно, с матерью у Николь были совсем другие отношения. А «странно» – потому что мать была вполне достойна восхищения: руководство процветающим предприятием, стальной характер, битвы, выигранные у мужчин на их территории, в их безжалостном мире.

Увы, Николь с сожалением признавала, что в мире матери ей совершенно нечего делать. Это была твердокаменная буржуазка, прискорбно лишенная всякого шарма. Главное, Николь никак не могла понять, что ею движет, – жажда успеха? Деньги? Власть? В глазах дочери все это было так ничтожно, так смехотворно…

Внезапно раздался стук в дверь. Николь едва успела распахнуть окно и спрятать за раму сигарету, перед тем как открыть. В коридоре стоял отец. Неужели опять объяснение? У нее не хватит сил вынести еще один поток нотаций.

Однако сейчас у отца было совсем другое лицо – серьезное, застывшее, торжественное.

– Ну, что ты еще натворила, дорогуша?

– А что случилось?

– К нам пришла полиция.

26

Этот тип сразу же навел на нее страх. До сих пор Николь смотрела на полицейских как на парней в мундирах, похожих на солдатские Первой мировой; несмотря на их количество и на дубинки, они ужасно напоминали ей оловянных солдатиков. Николь их нисколько не боялась, совсем напротив.

Но человек, стоявший в их гостиной, ничуть не походил на оловянного солдатика. Во-первых, он был в гражданском: потертая кожаная куртка, мятая рубашка, бесформенные джинсы. Длинные каштановые, слегка вьющиеся волосы, широкие бакенбарды – и мрачный взгляд, поблескивающий в полутемной комнате, словно запал гранаты.

Он очень походил на тех подозрительных типов, которые сейчас бродили по коридорам Сорбонны, якобы присланные охранять университет.

– Инспектор Жан-Луи Мерш, – представился он, не поздоровавшись и не протянув ей руку.

Он даже не потрудился предъявить свое удостоверение или значок полицейского. Просто повернулся к Пьеру Бернару и сказал без улыбки:

– Вы не могли бы оставить нас вдвоем, если можно?

– Да, конечно.

И в следующую секунду Николь осталась наедине с этим типом в куртке.

– Не угодно ли присесть?

Вообще-то, это ей следовало предложить ему стул, но он взял на себя инициативу так, словно был у себя дома. Николь молча присела на диванчик – тот самый, с которого она еще подростком любовалась по телевизору Анук Эме[48 — Анук Эме (Франсуаза Жюдит Сорья Дрейфюс, р. 1932) – знаменитая французская актриса, снимавшаяся в фильмах Федерико Феллини и Клода Лелюша (в том числе в драме «Мужчина и женщина», принесшей ей несколько крупных премий).].

Незваный гость расположился напротив, в отцовском кресле.

Но его поза не имела ничего общего со спокойной позой отца: он сидел на краешке кресла, широко расставив ноги и положив руки на подлокотники; его узловатые пальцы напоминали морские канаты.

Николь вздрогнула, заметив выглядывающий из-под куртки револьвер.

– Вы… Чем объясняется ваш визит?

– Боюсь, мадемуазель, что у меня плохие новости.

– А именно?

– Вы знакомы с Сюзанной Жирардон?

– С ней что-нибудь случилось?

Человек (она уже забыла его имя) ответил не сразу. Безмолвные мгновения превращались в ледяные сталактиты.

– Она умерла, – сказал он наконец.

Николь показалось, что она ослышалась.

– Вы хотите сказать… это что – несчастный случай?

– Нет. Ее убили.

И Николь услышала где-то в комнате эхо, повторившее ее собственным голосом:

– Убили?

Полицейский кивнул. Прядь волос скрывала его глаз, как повязка пирата. Николь всматривалась в это жесткое лицо, будто надеясь прочитать на нем разумное объяснение прозвучавшим словам. И внезапно она поняла. Да, теперь все ясно:

– Во время демонстрации?

– Вовсе нет. Убита у себя дома, на улице Деревянной Шпаги.

Нет, ничего не понятно. В голове стоял какой-то гул. Потом услышанное медленно, как холодный прилив – холодный как лед, – захлестнуло ее мозг. Сюзанна… Умерла… Навсегда…

– Но… как?.. – с трудом выговорила Николь. – Что случилось?

– Я предпочитаю не вдаваться в подробности.

– А убийцу нашли?

– Нет. Расследование еще только началось.

Только тут Николь осознала, что плачет. Но эти слезы не имели ничего общего с теми, что сопровождали ее обычные огорчения. Это были слезы настоящего горя, слезы бессильного гнева и скорби.

– Вы давно с ней дружили?

По интонации Николь поняла, что начался допрос. Время сожалений и слез кончилось; оно длилось недолго – вот и все, что можно о нем сказать.

По голосу и тону инспектора было ясно, что смерть – это его ремесло. Или, вернее, что смерть для него – отправная точка расследования. По-настоящему сыщика интересовало только дальнейшее – охота, розыски, убийца…

– Уже три года… – пробормотала Николь. – Мы вместе поступали на философский.

– Вы считали ее самой близкой подругой?

Николь собралась было ответить, но тут рыдания перехватили ей горло так сильно, словно туда попал комок клея. У нее вырвался крик, точнее, горестный стон, и на этот раз она расплакалась всерьез, обильными слезами молодой двадцатитрехлетней женщины.

Она сидела с поникшей головой, но сквозь слезы и свисавшие волосы разглядела, что сыщик раскуривает сигарету. Он не казался ни смущенным, ни огорченным. Просто пережидал этот взрыв горя, вот и все. Плакальщицы его не трогали. Он собирался продолжать свои расспросы.

– Извините меня, – пробормотала Николь и поспешно вышла, чтобы взять носовой платок.

Когда она вернулась, вид у нее был уже получше, она выглядела спокойной и… опустошенной.

– Нас было трое… три подруги, – сказала она.

– И третья – Сесиль Бисилиа, верно?

– Вы ее тоже допросили?

– Я только что от нее.

Николь не верила своим ушам: Сесиль уже в курсе несчастья и даже не позвонила! Наверно, была так потрясена, что не сразу осознала случившееся.

– Я запретил ей звонить вам, – добавил инспектор.

– Что?!

– Вы наверняка удивляетесь, почему она вас не известила. Так вот: я ее предупредил, что, если она это сделает, у нее будут неприятности.

– Но… почему?

– Объявлять плохие новости – это моя забота. Я их приношу и наблюдаю за реакцией.

Николь захотелось влепить ему пощечину, но она сдержалась и только всхлипнула.

– У нее был дружок?

По правде говоря, Сюзанна не пропускала никого, кто носил штаны, – что на факультете, что в кафе, что на баррикадах. Ее партнерам – на один вечер, на одну ночь, даже на часок – счету не было. И тем не менее ее никто не назвал бы потаскушкой. Да и мало кто знал Сюзанну с этой стороны: самым привлекательным в ней было страстное увлечение политикой и благородным братством сторонников революции.

– Нет, у нее не было дружка, – солгала Николь.

– А вот ваша подруга Сесиль дала мне понять, что она их коллекционировала…

Ну пусть только этот проклятый сыщик уйдет! Она тут же позвонит Сесиль! Как ни странно, сейчас она чувствовала себя более стойкой, чем та.

– Ну да… у нее бывали… увлечения…

– А не было ли среди них подозрительных типов… психов?

Ох, как же ей хотелось бросить ему в лицо, что Сюзанна водилась именно с подозрительными типами и психами, позорившими общество, и все они имели на это полное право! Но она ограничилась коротким «нет».

– Никаких парней, склонных к жестокости, к насилию или просто ненормальных?

– Нет. Я вообще не понимаю, что вас интересует.

Сыщик не ответил; он порылся в кармане куртки, вытащил сложенный вчетверо листок бумаги и развернул его на низком дубовом журнальном столике, подписанном Жаном Пруве[49 — Жан Пруве (1901–1984) – французский архитектор-самоучка, дизайнер и инженер, один из крупнейших конструкторов XX века.], которого очень почитал ее отец.

Большинство фамилий были ей знакомы – студенты Сорбонны, друзья Сюзанны, все более или менее близкие.

– Вы знаете этих людей?

– Да, некоторых…

– Они участвуют в демонстрациях?

Николь с легкой гордостью ответила:

– У нас все участвуют в демонстрациях.

– Среди них, случайно, нет свихнувшихся?

– Что вы разумеете под этим словом – «свихнувшиеся»?

– Ну, парни, у которых крыша поехала или склонные к жестокости.

Николь почувствовала, что сейчас опять расплачется. Строчки на листке расплывались, словно она глядела на них сквозь воду в аквариуме.

– Нет.

Она вспоминала Сюзанну на баррикадах, вопившую до хрипоты, равную по энергии мужчинам – участникам схватки. Глядя на нее в минуты такого накала борьбы, Николь часто вспоминала «Свободу на баррикадах» Делакруа. Сюзанна была очень похожа на нее… Господи, она уже думает о Сюзанне в прошедшем времени!.. И Николь снова разрыдалась. Но сыщик бесстрастно продолжал:

– В последнее время у нее не было никаких подозрительных знакомств?

– Вы хотите сказать: кроме сыщиков?

– Очень смешно! Сорбонна стала прибежищем маргиналов и прочих темных личностей. Она могла водить знакомство с кем-нибудь из них.

– Да что вы хотите услышать от меня?! – выкрикнула Николь. – Что она встречалась только с примерными студентами? С эдакими милыми котятами, которые поклоняются Ленину? Ну так заверяю вас, что она водила знакомство именно с такими.

И тут взгляд Николь упал на листок с именами.

– Кто вам назвал этих людей?

– Не трудитесь искать предателя в ваших рядах. Этот листок не является официальным документом.

– Так кто все-таки составил этот список?

– Я на вопросы не отвечаю.

И сыщик с едва заметной усмешкой снова раскурил сигарету.

– Когда вы видели Сюзанну в последний раз?

– Позавчера.

– Где?

– В Сорбонне, в корпусе А.

– Ну и какой вы ее нашли?

– Мы только что узнали о новой демонстрации. И Сюзанна была сильно возбуждена.

– Я обнаружил в ее квартире странные вещи явно азиатского происхождения: всякие пудры, снадобья. Она что – исповедовала какую-то восточную религию?

– Наше поколение вообще интересуется восточными верованиями.

– А Сюзанна предпочитала какое-нибудь из них?

– Я знаю только, что она занималась йогой.

– И вам известно, где именно?

– Нет.

– А наркотой она баловалась?

– Тоже нет. Ну… или слегка… – И Николь, не удержавшись, подпустила колкость: – Как, например, я. И все мы…

Сыщик не отреагировал – будто не слышал. Он встал, так ничего и не объяснив, в облачке дыма своей сигареты. Его кожаная куртка поскрипывала, как и армейские ботинки. Николь ужасно хотелось, чтоб он поскорей убрался, однако она спросила с легким упреком:

– Вы уже уходите?

– Пока у меня больше нет к вам вопросов.

– Но вы же ничего не рассказали! Я хотела бы узнать подробнее о смерти Сюзанны!

– Сперва я должен встретиться с ее родителями и рассказать все им. Если захотите выяснить подробности, позвоните им.

– А не проще было бы рассказать мне здесь и сейчас?

– Мадемуазель, не усложняйте ситуацию, – сказал он со вздохом. – В этом деле вы свидетельница. И это вы обязаны предоставлять мне сведения, а не наоборот.

Николь тоже встала, собираясь проводить сыщика, но тут же вспомнила, кто перед ней; как участница протестного движения она не должна была проявлять никакой любезности по отношению к подобным ему мерзавцам.

И она едко сказала:

– Я вас не провожаю. Выход найдете сами.

– Конечно. Всего доброго, мадемуазель.

Он было направился к двери, но вдруг обернулся и сказал:

– Последний вопрос: Сюзанна играла в Таро?

– Нет… не думаю. А почему вы спрашиваете?

– Да просто так.

27

Эрве так и не уснул в эту ночь.

Разве что недолго покемарил, вот и все. Он перебирал в памяти вчерашние события, но никак не мог по-настоящему собраться с мыслями. И – словно его моральные мучения воплотились в физические – вдруг почувствовал судороги в руках и ногах: невыносимые боли, терзавшие его с самого детства, снова напомнили о себе. С каждым годом они становились все более мучительными, однако Эрве постоянно откладывал визит к врачу.

Короче: сейчас, между двумя приступами боли, он приводил в порядок мысли и снова начинал думать о смерти Сюзанны – абстрагируясь от реальности, рассматривая ее чисто теоретически. Но потом он внезапно точно падал в какую-то пропасть и… оказывался лицом к лицу с ее трупом – запрокинутая голова, следы укусов…

Эрве никогда не видел такой дикой, кошмарной смерти. Даже когда он проводил каникулы в Перше, в грязи по колено, рядом с фермерами, которые резали свиней.

Он падал, барахтался, пытался овладеть собой, но его руки, его разум не находили опоры в этой жуткой пустоте.

Сюзанна мертва… и это непоправимо. Что же касается участия в этом деле его старшего брата, то юноша вообще терялся в догадках. С одной стороны, Мерш был ему надежной опорой – поддерживал и защищал его. С другой, вторжение старшего брата в привычную жизнь Эрве – с друзьями, студенческим мирком, бабушкой – было полной катастрофой.

Уже много лет они вели параллельное существование: время от времени виделись, но не имели общих друзей и даже, несмотря на родство, не поддерживали связей с другими членами семьи. И вот теперь, внезапно, их соединила эта кошмарная, дикая, невообразимая смерть…

Когда Жан-Луи объявил Эрве, что ему требуется проводник – некто вроде гида в студенческом мире, – тот воспринял это как неприятный сюрприз. Но потом обрадовался (хотя нет, чему тут радоваться, – ситуация не та) – скорее, был просто доволен тем, что стал брату попутчиком.

Эрве появился в кухне ровно в семь утра. Бабушка удивилась такому непривычно раннему подъему, особенно в воскресенье, но от комментариев воздержалась. С самого начала мая она не задавала внуку никаких вопросов. Эрве вел себя как заговорщик: сплошные тайны, загадочные встречи – и бабушка включилась в эту игру, скрывая свое беспокойство, разве только многозначительно кивала, словно давая понять, что все понимает.

Она тотчас взялась греть молоко и варить кофе. Это был неизменный ритуал, не менявшийся годами. Эрве, угнетенный последними событиями, молча наблюдал за ее хлопотами. Бабушка была мала ростом, зато поперек себя шире. Сказать, что он любил ее, – ничего не сказать: она была его биотопом, его королевством, его прибежищем.

С самого рождения внука она исполняла любые его желания и прихоти, согревала жаркой любовью, оберегала от всего, точно кокон, оберегающий бабочку-хризалиду. Она была свидетельницей каждого этапа его взросления и развития; он был единственной ее гордостью.

Он же, со своей стороны, только через много лет уразумел, что эта маленькая женщина обладала острой интуицией, свойственной простонародью. Будучи модисткой, она бросила свою лавку, чтобы растить внука, но продолжала мастерить шляпы на дому. Он вырос под ее любимые песни Шарля Трене и Эдит Пиаф, среди фетровых колпаков и лент. В настоящее время бабушка боготворила Джонни Холлидея[50 — Шарль Трене (1913–2001) – французский певец и автор песен. Джонни Холлидей (1943–2017) – французский шансонье, рок-певец, композитор и киноактер.] (поди знай почему!), обожала аккордеонные мелодии и упорно считала, что ношение белого костюма и белых туфель – вершина элегантности. Ну а по поводу кино с ней и спорить было бесполезно: ее единственным кумиром был Жан Габен.

Заглатывая с нервной жадностью бутерброды (вчера он не ужинал), Эрве отогревался душой рядом с любимой бабулей. Слава богу, мир состоит не только из нелепых бесчинств его приятелей по факультету и вчерашнего кошмара – обнаруженного трупа. Кроме них, есть еще бабушка и ее любовь, неотделимая от теплого аромата кофе с молоком и стрекотания швейной машинки…

Ладно, с домашними радостями покончено. Он быстро принял душ и оделся так же, как накануне, – сейчас не до эстетических изысков. Вчера вечером Жан-Луи позвонил, чтобы узнать, как Эрве пережил потрясение, и назначил встречу «У Мартена» в одиннадцать утра.

Эрве ответил: «О’кей!», но у него зародилась другая мысль. В их красном кирпичном доме, в глубине двора, был вход в подвал с цементным полом, где хранились велосипеды; даже теперь, в его двадцать два года, он внушал юноше страх. Это была мрачная дыра, пропахшая вонючей смазкой и встречающая людей рогатыми велосипедными рулями и блестящими колесными спицами. Здесь Эрве хранил и своего двухколесного друга – старенький заржавленный велик с разболтанными тормозами.

Перед встречей с братом Эрве решил проехаться по бульвару Инвалидов к дому Николь. Ему хотелось разделить ее горе, но одновременно он питал тайную надежду воспользоваться этим, чтобы сблизиться с ней.

Эрве стыдился своей уловки – это было все равно что плясать на теле бедняжки Сюзанны. Но… на войне как на войне, и вдобавок он искренне полагал, что вместе, вдвоем, им будет легче пережить эту трагедию.

Нажав на педали, он покатил мимо кирпичных зданий, которые видели его с самого рождения. Слушая шуршание колес по асфальту, он и сейчас испытывал ту детскую радость, которая переполняла его, когда он, еще мальчишкой, мчался на велике или на роликах в сторону соседнего бульвара.

28

Эрве всегда жил у Венсенских ворот. Ничем не примечательный квартал. Простонародный, но не слишком. Буржуазный, но без перебора. В общем, чтобы долго не объяснять, – свой, родной.

Двенадцатый округ был для Эрве прежде всего отдельным мирком. Мирком, с которым он полностью сливался, не воспринимая толком ни его границ, ни даже отличительных особенностей. Здесь, на углу бульвара Сульт, была булочная. Был сквер с влажным песком на дорожках. Была его школа – за решеткой с ржавыми перекладинами.

Позже он пережил нечто вроде «стадии зеркала», осознавая – как отдельные понятия – главные точки этой своей маленькой вселенной. Хлопанье железных калиток в ограде сквера, выкрашенной в изумрудно-зеленый цвет. Кинотеатры «Домениль» или «Брюнен», с их пыльными пунцовыми сиденьями и афишами на разрисованном холсте. Станция метро «Порт-де-Венсен», с ее неизменно пустующей платформой, казавшейся нескончаемо длинной…

Позже, когда он осмелился проникнуть в другие кварталы, Двенадцатый округ стал его надежным тылом. Неизменным надежным приютом, куда он всегда возвращался. Это был мирок, воплощенный в образе его бабушки, в ее теплом, успокаивающем присутствии.

Для начала он ездил по Большим бульварам, грязным, печально знаменитым, каким-то китчевым и старозаветным, усугублявшим его тревогу, – пыльные галереи, киношки, где крутили фильмы ужасов или эротику, книжные магазины, выставлявшие на тротуар лотки со странными, а то и непристойными книжками. Затем были Елисейские Поля – кричащая и величественная магистраль с ее праздничной, яркой, точно в Рождество, круглосуточной иллюминацией. Ну и конечно, он открыл для себя Сен-Жермен-де-Пре и, сам того не сознавая, проникся очарованием этого квартала. Вот так он и знакомился с этой богемной стороной Левобережья – увлеченно, но не слишком, ибо уже в пятнадцать лет понимал, что пока не готов стать членом этого клуба. В те времена он отдавал предпочтение кинозалам Страсбургского бульвара или бульвара Клиши, с их фильмами про скопища вампиров и чувственных девственниц.

С площади Нации он выехал на улицу Фобур-Сент-Антуан, ведущую к площади Бастилии, где еще сохранились следы пятничных боев. Сейчас ему казалось, что со времени той демонстрации прошло не меньше века.

Он направился в начало улицы Сент-Антуан, оттуда свернул на Риволи и пересек реку по Новому мосту, решив промчаться на хорошей скорости по набережным, мимо Монетного двора и вокзала Орсэ. Казалось, в это воскресное утро столица решила совершить омовение в Сене, склонившись над рекой, словно знатная полуобнаженная дама над ванной.

Прогулка обещала быть приятной, но Эрве слишком сосредоточился на своем плане, чтобы радоваться ей. При каждом нажиме на педаль он намечал себе тон и содержание разговора, но тут же менял их, прикидывая, как воспримет все это Николь. Же-Эл, конечно, расспросил ее обо всем еще вчера, а значит, она будет готова к беседе. Хотя наверняка тяжело переживает случившееся или вообще в шоке. Так что же он ей скажет? Эрве знал Николь недостаточно хорошо и до сих пор, беседуя с ней, заикался от волнения…

Площадь Инвалидов. Эрве свернул направо и попал в один из красивых кварталов Седьмого округа, которые издали выглядели зелеными и серыми взгорьями.

Его планы предстоящего разговора сменяли друг друга, как булыжники под колесами велосипеда. Самое лучшее – выразить Николь свои соболезнования. А вот нужно ли ей сообщать, что это именно он обнаружил труп? Впрочем, другого выхода нет: иначе как он ей объяснит то, что оказался там и вообще знает о случившемся?

Но тогда она захочет узнать подробности…

Он оставил велосипед на стоянке у метро «Дюрок». Бульвар Инвалидов – пустынный, просторный, с чередой куполов и глухих стен – подавлял юношу своим торжественным величием. Сам не зная почему, он представил себе, что в этом квартале расположены кладбища. Огромные кладбища, заполненные могилами воинов, павших за родину. И тут, как нарочно, зазвонили колокола церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Было девять утра – значит у него есть только полтора часа, чтобы провести этот мучительный разговор.

Главное, не терять времени даром. Однажды Эрве провожал знакомую девушку пешком до дому и решился поцеловать ее. Юноша так волновался, что у него подкосились ноги, и его дульсинее пришлось поднимать своего кавалера.

Он толкнул дверь парадного, твердя себе: «Держись, Эрве, держись!»

29

Ему открыла сама Николь.

Хорошо это или плохо? Он не знал. По крайней мере, он хотя бы не успел испугаться.

– Это ты? – удивленно спросила она слегка охрипшим от сна голосом. – Зачем пожаловал?

Эрве показалось, что он видит ее впервые. Во всяком случае, так близко. Сейчас она была… как бы это выразиться… слишком реальной. Может, из-за цвета волос, сбегавших на плечи двумя огненными волнами. Или из-за веснушек, выглядевших еще ярче на фоне ее белой кожи, матовой и гладкой, как бумага.

Ничего себе прием…

– Что тебе нужно? – спросила она.

В ее голосе звучало раздражение. Легко понять: что ему нужно, этому верзиле с соломенной шевелюрой и в вельветовой куртке? Явился в воскресенье в девять утра и стоит на пороге, как воды в рот набрав.

Наконец Эрве решился и выдавил:

– Я по поводу Сюзанны… Я… в курсе…

Николь отшатнулась, выдохнув почти неслышно: «Ох…» Только тут Эрве заметил, что у нее покраснели глаза, как после долгого купания в море.

– Входи.

Николь круто повернулась – она была босиком – и куда-то повела его через гостиную, огромную, как бульвар. Сквозь смятение – его мысли, шаги, удары сердца путались, смешивались, перебивали друг друга – он вдруг заметил весьма скандальную подробность: Николь была в индийской рубахе, которая едва прикрывала ее ягодицы.

Через тонкую ткань просвечивали белые трусики. У Эрве перехватило дыхание.

– Кофе хочешь?

Теперь они стояли в кухне, просторной, как его столовая. Эрве не глядя нашарил спинку стула, почувствовал под пальцами искусственную кожу и рухнул на сиденье.

– Так будешь кофе или нет?

– Да… спасибо…

Слава богу, здешняя кухня была похожа на его собственную: керамическая посуда, искусственная кожа сидений, стенная плитка. Как будто в 1968 году существовала одна-единственная модель кухни. Впрочем, у некоторых и кухни-то не было…

Николь хлопотала около газовой плиты. А Эрве любовался ее стройными ногами – более того, ее ляжками изящной формы. У нее была такая тонкая кожа, что сквозь нее проглядывали голубые жилки вен. Когда Николь наконец села напротив, он испуганно дернулся.

Ну это уж слишком!..

– Полицейские приходили сюда, допрашивали меня, – сказала она. – Ну то есть один полицейский. Эдакая грубая скотина. А тебя тоже?..

– Нет еще.

– Тогда откуда ты все знаешь?

Эрве вцепился в свою чашку, чувствуя, как она обжигает ему пальцы. Потом сделал глубокий вдох и признался, что это он обнаружил тело. Николь слушала затаив дыхание.

– Рассказывай! – потребовала она.

Отказаться было невозможно.

Эрве попытался сосредоточиться. Это было довольно трудно, так как Николь без всякого стеснения скрестила длинные ноги и выставила их из-под стола. Солнце, проникавшее в окно, золотило эти ноги, обнаженные до самых бедер, и Эрве почувствовал, что у него помутилось в голове, словно под воздействием наркотика. Запах кофе, обычно такой банальный, сейчас щекотал ему горло, вызывая чуть ли не мигрень. Он уже ничего не соображал и решил сказать все как есть.

– Вчера утром я зашел к ней, – начал он. – Дверь квартиры была открыта, и Сюзанна была в спальне…

Николь жадно слушала, и Эрве был бы не прочь воспользоваться своим неожиданным преимуществом, если бы не боязнь оскорбить память о Сюзанне.

– Ну и?.. – нетерпеливо спросила Николь.

– Она была повешена вниз головой.

– Что?!

– Да. Убийца подвесил ее голую к потолку. Вниз головой.

Николь зажмурилась. Слез не было, но ее лицо побледнело до синевы. Горе девушки – горе и ужас – сделали его бескровным. Теперь ее кожа напоминала пергамент – сухой, обожженный, обугленный…

Прошло несколько безмолвных секунд. В кухне стоял запах кофе.

Эрве не знал, куда девать глаза. Если их поднять, он увидит это обескровленное лицо мадонны. Если опустить – еще хуже, там ее стройные ноги, мертвенной, почти непристойной бледности.

– Курить у вас можно? – спросил он наконец.

– Конечно.

Эрве порылся в карманах. Николь протянула ему пепельницу с логотипом RICARD, грубо противоречившим духу этого дома.

– Она была ранена?

На Эрве снова нахлынули те кошмарные образы. Он жадно затянулся несколько раз, мысленно отобрал воспоминания, которыми мог поделиться, и все-таки решил рассказать, что у Сюзанны был вспорот живот. Николь молча кивнула, словно уже приобщилась к этому ужасу и теперь ничто не могло ее удивить.

– Ты заметил что-нибудь особенное? Я имею в виду… то, что помогло бы разыскать убийцу?

– Да ничего я не заметил, – признался Эрве. – Я… я был в таком ужасе…

– А в какой точно позе она находилась?

– У нее была согнута одна нога.

Николь повернулась к белому буфету, взяла с него листок бумаги, карандаш и подтолкнула их к Эрве, приказав:

– Нарисуй мне.

Он начал рисовать – неловко, прикрывая листок левой рукой, точно школьник, боящийся, что у него спишут; на самом деле он старался скрыть дрожь в пальцах. Едва он закончил, Николь почти вырвала листок у него из рук.

Несколько секунд она смотрела на бумажку, потом спрятала ее в карман. И молча скрестила руки на груди. Потом спросила:

– Ты сразу вызвал полицейских?

– А что еще оставалось?!

Николь кивнула. В подобной ситуации о своих политических убеждениях приходилось забыть.

– Можно мне?.. – И она жестом показала, что хочет закурить.

Эрве торопливо протянул ей свою пачку. Несколько минут они молча курили в рассеянном утреннем свете, думая об одном и том же: непонятно, невозможно поверить, чудовищно!

Внезапно Николь встала и схватила его за руку:

– Идем!

Они прошли по нескончаемо длинному коридору. Эрве никогда еще не бывал в таких квартирах. По пути он успел заметить комнаты со светлыми стенами, залитые солнцем, современные картины – жутко дорогие, как он догадывался; наконец он очутился в пещере Али-Бабы.

Комната Николь напоминала индийский базар, вернее сказать – тесные лавчонки на площади Сен-Мишель, торгующие предметами, якобы привезенными прямиком из Бенгалии или Непала. Куда ни глянь, безделушки, украшения, гравюры, и все – на темы Востока… Занавеска над растворенным окном вздымалась мерно, как дыхание.

– Снимай туфли.

Эрве подчинился, моля бога, чтобы на носках не было дыр.

– Садись.

В комнате стоял стул, но он был завален блузами, куртками, сумками.

– Э-э-э… куда?

– На кровать.

Эрве подчинился.

– Ты читал «Бардо Тхёдол»?[51 — «Бардо Тхёдол» (путеводитель для путешественников в потусторонний мир) – знаменитая тибетская эзотерическая книга, созданная в VIII веке, где описываются странствия душ умерших между смертью и возрождением и борьба с демоном непознаваемого.]

– «Бардо…»?

– «Тибетскую книгу мертвых».

– Н-н-нет…

Опустившись на колени, Николь раскладывала какие-то мелкие предметы на пестром ковре, покрывавшем паркет. Эрве посетило внезапное озарение: девушка напоминала рисунок сангиной, нечто вроде эскиза мелом или красноватым углем. Точная аналогия – при ее-то гладкой шелковистой коже и длинных рыжих волосах.

– Это потрясающе интересно.

– И о чем там написано?

Николь казалась Эрве все более и более странной. Он знал, что она активно участвует в политических баталиях, но теперь ему стало ясно, что этой страсти сопутствует и кое-что еще.

– Это книга о восточном мистицизме, о промежуточных состояниях души. Ее путь от агонии к возрождению.

– К возрождению?

– К реинкарнации.

– Ага…

Николь подняла глаза: ее явно разочаровало отсутствие у Эрве интереса.

– Ладно, оставим это, – сказала она.

А он вспомнил, что материал для сангины, как и кровь, содержит окись железа. И ведь верно: в горе Николь было что-то металлическое – печаль с привкусом ржавчины.

Она взяла позолоченную чашу и резко ударила по ней деревянным молотком. Металл отозвался звонким гулом. Эрве вспомнил: такой сосуд называли «поющей чашей». Его вибрации имели терапевтические свойства. Черт… это во что же он вляпался?

– Я… я мало что знаю о буддизме, – несмело сказал он.

– Дай мне руки.

Он подчинился, убедившись, что его пальцы не дрожат. Они с Николь по-прежнему сидели лицом к лицу – он на кровати, она на ковре. А между ними стояла «поющая чаша» с бальзамом, который потихоньку истаивал, и маленькая статуэтка безмятежного Будды.

Эрве пытался сосредоточиться: не все еще было потеряно, он вполне мог осуществить свой замысел… солнце заливало комнату, дымок благовоний испускал одуряющий аромат, а Николь уже не напоминала «Свободу на баррикадах» и казалась готовой воспарить к небесам этого золотистого утра… но его смущала одна вещь.

– Сейчас мы прочтем мантру покоя для Сюзанны.

Рыжая девушка сидела на ковре, скрестив ноги и разведя колени; из-под натянутой на них короткой туники выглядывал шелковистый белый треугольник – трусики, отороченные кружевом.

– Повторяй за мной.

Как же… поповторяешь тут…

Каждый раз, как взгляд Эрве падал на эластичную белую ткань, его словно током ударяло. И чудилось потрескивание электрических разрядов, безжалостно пронизывающих его тело.

30

– Где ты пропадал?

– Извини, проспал.

Эрве явился в четверть двенадцатого и застал Жан-Луи в каком-то странном возбуждении, дрожащего и, как пить дать, напиханного амфетаминами.

Заведение «У Мартена» было «кафе-лавкой», располагалось на улице Вожирар, в самом начале бульвара Сен-Мишель, и принадлежало некоему овернцу. Там можно было купить кофе, дрова, уголь, а также позволить себе рюмочку «Кот-дю-Рон» за двадцать пять сантимов.

Эрве не пил спиртного, но узнал об этом заведении в начале мая: оно приглянулось студентам Сорбонны, особенно хиппи. Интересно, почему Жан-Луи выбрал для встреч именно этот «приют волосатиков»?.. Загадка.

– Ну и как, хорошо выспался? – спросил старший брат.

– Да какой там сон!

– Ладно, я пошутил.

Он выложил на деревянный стол обе руки и с ходу объявил:

– Вчера вечером я допросил подружек Сюзанны – Сесиль и Николь.

– Ну и как, удачно?

Мерш раскурил «житан».

– Что ты имеешь в виду?

– Надеюсь, ты не очень их прессовал?

– Ровно столько, сколько нужно.

– Иногда ты бываешь чересчур груб.

Жан-Луи перегнулся через стол. Дым сигареты, окутавший сыщика, придавал ему вид дракона или еще какого-нибудь сказочного чудовища, возникшего из жерла вулкана.

– Слушай меня внимательно, сопляк. Мне плевать, что ты вздыхаешь по той или по другой из двух этих надутых индюшек.

– Я никогда не говорил ничего подобного!

– Да брось, ты что – за дурака меня держишь?

Эрве стиснул свою чашку так, что едва ее не раздавил. А брат продолжал:

– Я веду криминальное расследование. Это очень серьезное дело. Я должен изловить эту сволочь и, уж поверь, добьюсь своего. Так что мне сейчас недосуг терять время на признания влюбленного студентика, о’кей?

Эрве втянул голову в плечи:

– О’кей.

Из дальнего конца зала доносился звон шариков флиппера и гнусавый голос диктора, передававшего по хрипящему радиоприемнику «вчерашние события». Ничего интересного в них не было.

Жан-Луи подводил итог своим допросам. Но Эрве никак не удавалось сосредоточиться, он был в полной отключке. Смерть Сюзанны. Бульвар Инвалидов. Встреча с Николь – такая интимная, такая нежданная. И эта похоронная буддистская церемония с воскурениями ладана и белыми трусиками…

– Эй, ты меня слушаешь?

– А? Да-да…

– Повторяю: я никак не могу составить представление об этой девчонке. Она была неисправимой фанаткой революции и одновременно спала со всеми подряд.

– Можно быть стойкой революционеркой и при этом иметь любовников, – возразил Эрве. – Это никак не влияет на твое расследование.

Жан-Луи сильно затянулся сигаретой и поставил локти на стол.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. И начнем мы именно с этого.

– С чего «с этого»?

– С ее парней. Вот ты, например, считал ее потаскушкой?

Эрве почувствовал, что краснеет. Если Сюзанна и меняла мужиков как перчатки, то он в ее списке не значился. Да и ни в каком другом тоже.

– Мне об этом ничего не известно, – упрямо сказал он.

Мерш заказал еще два кофе. Вид у него и вправду был перевозбужденный. После возвращения из Алжира Жан-Луи увлекся наркотой – правда, не слишком вредной, не такой, от которой засыпают на ходу или бредят. И не той, которая производит в мозгу нечто вроде взрыва и вдобавок вызывает бешеное сердцебиение, превращая человека в подобие электрического бильярда.

Сыщик закурил новую сигарету – «житан» без фильтра – и обратил к брату улыбку, зловещую, как взведенный курок.

– Тебе какая из них приглянулась? Небось рыжая?

Эрве не ответил; он судорожно сжал кулаки, скрытые в карманах, словно в боксерских перчатках.

– Ну, вообще-то, она ничего из себя… Но это не мой тип.

Эрве бросил с презрением:

– А у тебя, значит, есть свой тип?

– Как сказать… во всяком случае, я не люблю таких – плоских как доска.

– Надеюсь, ты не сообщил ей, что мы с тобой братья?

– Не волнуйся, я умею хранить тайны. И мне…

Внезапно Мерш жестом приказал ему замолчать. Он вскочил и прибавил звук транзистора, лежавшего на стойке.

«В настоящий момент премьер-министр ведет переговоры с профсоюзами. Все это свидетельствует о том, что Жорж Помпиду готов к значительным уступкам…»

Эрве искоса наблюдал за братом: значит, Жан-Луи, приникшего к транзистору, волнует эта майская заваруха? Вообще-то, удивительно…

Сам он окончательно во всем этом разочаровался…

«С тех пор как персонал ORTF[52 — ORTF (Office de Radiodiffusion Television Francaise) – Радиокомитет при Министерстве информации, существовавший в 1964–1974 годах.] начал забастовку, число забастовщиков во Франции достигло девяти миллионов человек. Города организуют забастовочное движение по всей стране, а их комитеты распределяют талоны на бензин и даже специальные жетоны…»

Эрве снова погрузился в мечты: он никак не мог забыть свой визит на бульвар Инвалидов. Там они с Николь не меньше четверти часа повторяли одну и ту же мантру, держась за руки…

Oмм… Омм… Омм…

Sarvesham Svastir Bhavatu
Sarvesham Shantir Bhavatu
Sarvesham Poornam Bhavatu
Sarvesham Mangalam Bhavatu…

– Это такое благословение, – объяснила Николь.

Но его благословением стал белый трикотажный треугольничек, выглядывавший из-под рубашки в запретном, укромном местечке. Эрве стыдился своих пошлых мыслей, но сейчас он уже не был прежним сентиментальным дурачком, которого проще простого обвести вокруг пальца, этаким пятым колесом в телеге. Теперь он был мужчиной, вожделевшим эту женщину, самцом, жаждущим овладеть своей добычей. А что – недурно же сказано? И он чувствовал себя в этой новой роли вполне свободно.

– Эй, очнись! Совсем замечтался?

Эрве пришлось еще раз встряхнуться и забыть эти мысли. Жан-Луи вернулся на свое место и поставил на стол две новые чашки кофе.

– Извини, задумался. Никак не очухаюсь после вчерашнего.

– О’кей. Я спрашивал, припомнил ли ты…

– Что именно?

– Когда ты в последний раз видел Сюзанну живой?

– Да, вспомнил. И что?

– Она не показалась тебе встревоженной или напуганной?

– Вовсе нет. Сюзанна была очень увлечена демонстрациями, участвовала во всех, какие были. И при этом всегда такая веселая, в отличном настроении.

– Она не чувствовала, что за ней следят, что ей что-то угрожает?

– Нет… во всяком случае, мне она ничего такого не говорила.

– А ты никогда не встречал ее с каким-нибудь странным парнем?

– Странным… в каком смысле?

– Ну, из тех, что слишком назойливо пристают к девушкам. Кроме тебя, разумеется.

Эрве пожал плечами:

– Нет, ничего такого я не замечал.

– Например, парень, проявлявший чрезмерную жестокость к полицейским во время демонстраций?

– Да чем ты только занимался в последние недели? – гневно вскричал Эрве. – Студенты и ажаны устраивали мордобой чуть ли не каждый вечер, и уж поверь мне – ваши были куда более жестоки, чем наши!

– Ну разумеется! – И Жан-Луи бросил на стол несколько монет. – Ты знаком с кем-нибудь из Школы изящных искусств?

– А при чем тут изящные искусства?

– Дело в том, что Сюзанна по вечерам работала в мастерской трафаретной печати при этой школе. И я сильно подозреваю, что там-то она и кадрила своих кавалеров.

Этого Эрве не знал. Да он и вообще мало что знал об этой троице подружек, просто хорошо чувствовал себя рядом с ними. Но теперь с этим покончено. Навсегда.

– Ты действительно предполагаешь, что убийца Сюзанны – студент? – спросил он, вставая из-за стола.

Мерш поднял палец:

– Я ничего не предполагаю. Это первое правило сыщика: никаких предположений. А ты с кем-нибудь там знаком?

– Возможно, кое-кого знаю. Только я не уверен, что он сейчас там, и…

– Тогда пошли.

Эрве посмотрел на шагавшего к двери Мерша; он восхищался разбойничьими повадками старшего брата, его уверенностью в себе и силой, скрытой под кожаной курткой. Да, он восхищался всем этим… и в то же время завидовал.

– Чертов легаш! – пробормотал Эрве и поспешил следом.

31

Народная Школа изящных искусств на улице Бонапарта была защищена не хуже любой крепости: студенты боялись вторжения спецназа и «фашистов», не говоря уж о проникновении сыщиков.

У входа, перед решетчатыми воротами просторного мощеного двора, полагалось предъявить пропуск. Жан-Луи Мерш опасался обыска: у него было при себе служебное оружие – «браунинг FN-1910» (так называемый M10), шестизарядный 9-миллиметровый пистолет-полуавтомат, – но Эрве сказал охранникам, что идет к некоему Демортье, и это имя послужило сезамом: их обоих тотчас же пропустили.

Все студенты высыпали во двор. Несколько парней вешали лозунг «ЗАБАСТОВКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!», другие расклеивали афиши – подъезд превратился в трибуну для «народных выступлений». Мерш взглянул наверх, и ему показалось, что бюсты великих людей, венчавшие портал, напоминают отрубленные головы. Что ж, всё в духе времени…

Они пересекли двор, загроможденный скульптурами самых разных эпох: их словно вынесли из залов по случаю генеральной уборки. Среди них Мерш приметил Юпитера, какого-то ангела, парочку борцов и чей-то безголовый и безрукий бюст… Рядом с этими персонажами сидели на земле студенты – одни резались в карты, другие бренчали на гитарах. Кое-кто даже ухитрялся влезть в объятия какого-нибудь мраморного эфеба или взобраться на плечи колосса.

Вся эта неразбериха усугублялась революционной эстетикой, властно вторгшейся в данное заведение. Некоторые скульптуры были грубо размалеваны краской, повсюду торчали портреты Ленина, Мао, Че Гевары. На стенах здания красовались популярные лозунги нынешнего мая: «Запрещается запрещать!», «Под булыжниками – пляж!», «Наслаждайся без помех!»… или еще такой: «Будьте реалистами: требуйте невозможного!»

– А он кто, этот Демортье? – спросил Мерш, когда они подошли к крыльцу главного здания.

– Приятель. Очень увлекается политикой и коллекционирует плакаты, поэтому часто сюда заглядывает.

– Прекрасно.

– Ты предъявишь ему свое удостоверение?

– Нет. Действуй, как сочтешь нужным. Считай, что ты у нас главный, и веди себя соответственно.

Дверь в блок охраняли еще одни церберы. Эрве вступил с ними в переговоры. Его молодость и невинная внешность служили здесь лучшим пропуском: никакой сыщик не мог выглядеть таким безобидным.

– Демортье? Он сейчас, наверно, в «Аксьон женераль». Идемте, я вас провожу.

Они пошли следом за этим дюжим охранником, который неизвестно почему носил полотняную блузу и длиннющий, до земли, шарф – вылитый художник! Коридор тянулся вдоль фасада; им встретилась группа студентов, парни хором горланили под гитару уже знакомую Жан-Луи песенку «Сдохни, сволочь!». Настоящий концерт. Наконец провожатый остановил их перед одной из дверей на правой стороне коридора и сказал:

– Сейчас туда входить нельзя, нужно подождать, когда кончится заседание «Аксьон женераль».

– А сколько времени оно продлится?

Парень расхохотался:

– Ну вы даете! Когда их заседание начинается – известно, а вот когда закончится – никто не знает!

Эрве попросил огонька у одного из встречных – субъекта лет тридцати, довольно потрепанного вида, облаченного в оригинальную куртку из выворотной кожи, украшенную в проймах козьим мехом. Его длинные черные космы с прямым пробором скрывали лицо; между ними торчала цигарка, дымившая, как паровоз на выходе из туннеля.

– А ты не ходишь на собрания «Аксьон женераль»? – удивленно спросил его Эрве.

– Да плевать мне с высокого дерева на их тусовки. Я – художник!

– А как тебя зовут?

– У меня нет имени. Тут все мы – одно целое!

Подошедший Мерш вмешался в их разговор:

– А ты, случайно, не знаешь Сюзанну Жирардон?

Вопрос был задан спокойным, нейтральным тоном.

– Нет. Она что, работает здесь?

– Да вроде того.

– Никогда не слыхал о такой. Тут вообще всякий народ толчется, особенно по ночам. И каждый сюда ходит за своим делом!

– За каким делом?

– Печатать листовки и плакаты, товарищ! Вот что изменит наш мир!

Мерш не очень понял, что он имел в виду, но из вежливости кивнул. В этот момент из мастерской высыпали гурьбой студенты. Некоторые выглядели разъяренными, другие – довольными; собрание прошло по классическому сценарию: все голосили разом и каждый слушал только себя.

Сыщик махнул брату, и они пробрались в зал сквозь толпу выходящих. Куй железо, пока горячо, – вот извечное правило.

32

– Сюзанна? Обычная шлюшка!

Мерш бросил взгляд на брата, который, судя по его виду, был готов влепить крепкую оплеуху руководителю мастерской трафаретной печати.

– А нельзя ли повежливей? – бросил сыщик.

– В моих устах это вовсе не оскорбление.

– Тогда что же? – вмешался Эрве. – Может, комплимент?

– Сюзанна – женщина свободная. И ни перед кем не обязана отчитываться!

Жан-Луи кивнул: ну, если смотреть на вещи под таким углом, тогда конечно… Тем не менее их собеседник прямо-таки напрашивался на затрещину. Бородач, очкарик с выпученными глазами… Казалось, он смотрит на вас сквозь увеличительное стекло.

– Мы ищем Сюзанну. Ты ее, случайно, не видел?

Трафаретчик оглядел обоих братьев; его глаза метались туда-сюда за стеклами очков, как шарики пинг-понга.

Мастерская за его спиной, состоявшая из одного большого помещения, была увешана веревками с бельевыми защипками, на которых сушились свежеотпечатанные афиши.

– А на что она вам?

– Мы хотели убедиться, что ее не арестовали на пятничной демонстрации.

Мастер нахмурился и задумчиво почесал бороду.

– Да я ее с четверга не видел.

И, отвернувшись, ушел к своему рабочему станку. Техника печати выглядела очень простой: лист клали на суппорт и прокатывали по нему трафарет. Затем наливали нужную краску, накладывая ее на всю поверхность с помощью гладилки, и поднимали трафарет.

Вот и всё. Следующий!..

Мерш застал мастера за работой. В помещении было не продохнуть от едких запахов ацетона, уайт-спирита, чернил и застарелого табака…

Бородач прокатил липкий валик трафарета по листу бумаги, поднял глаза и спросил:

– Ты больницы-то обошел?

– Это первое, что мы проверили. Там ее нет. Теперь опрашиваем ее друзей и родных… Вполне возможно, что она решила покончить со всем этим и вернуться на родину.

– Ну нет, это на нее не похоже.

Мерш вынул из пачки новую сигарету и собрался было чиркнуть спичкой, но не решился: как бы не устроить пожар в здешней атмосфере, насыщенной ядовитыми парами. Эта «колыбель революции» походила на кратер вулкана.

– А что на нее похоже?

– Э-э-э… ну, скажем так: она девушка увлекающаяся.

Трафаретчик приостановился, отложил гладилку и воздел кверху сжатый кулак.

– Верно говорю!

– Ну, ты мне ничего нового не сообщил, – сплутовал Мерш. – Хорошо бы только узнать, с кем она сейчас?

Мастер фыркнул, издав губами неприличный звук. И, не ответив, вернулся к своей работе. Потом передумал, снова отложил инструмент и окликнул Эрве, который отошел от него на несколько метров, изучая афиши, развешенные по стенам.

– Ну как – нравится?

Эрве обернулся; он стоял, заложив руки за спину, – точь-в-точь посетитель музея.

– Мне кажется, вы слегка перегибаете палку.

Тот мгновенно бросил свой станок и, пригнувшись, прошел под развешенными оттисками к парню, который смотрел на плакат с изображением женщины, швыряющей булыжник, и лозунгом «Красота вышла на улицы!».

Соседний плакат, где де Голль пронзал штыком студента, провозглашал: «Будь молодым и заткнись!»

– Значит, перегибаю палку? – переспросил трафаретчик.

Мерш почуял надвигающийся скандал и подошел ближе, чтобы помочь брату.

– Перегибаю палку! – повторил бородач. – Да я своими глазами видел, как спецназовцы повалили на землю беременную женщину, а другие бросили гранату в мать с ребенком и изуродовали обоих. Видел сволочей, которые едва не оскальпировали ни в чем не повинного прохожего, разбив ему башку дубинками. Видел…

– Ну хватит, хватит, мы всё поняли! – перебил его Мерш.

Но тот уже вошел в раж и не унимался:

– …видел, как спецназовцы раздевали женщин догола и в таком виде гнали их по улицам. Это тебе ничего не напоминает? Разве это не фашизм, а?!

Подобная сцена напоминала Мершу скорее репрессии «добрых французов» после Освобождения, когда они издевались над женщинами, спавшими с немцами.

– Так ты мне не ответил, – сказал он. – С кем Сюзанна теперь встречается?

Бородач раскрыл было рот, но тут же передумал и с подозрением глянул на него:

– А кто вы вообще такой? Выспрашиваете, как сыщик…

Эрве шагнул поближе:

– Но где она их находит, этих дружков? Здесь?

Бородач ответил ему ухмылкой; зубы у него были желтые от табака, а некоторые и вовсе отсутствовали.

– Сюзанна у нас пуристка! Ее интересуют главным образом упертые маоисты. Она никогда в жизни не стала бы спать с ленинцем или с каким-нибудь паршивым ситуационистом. У Сюзанны твердые принципы, она даже в постели держится своих политических убеждений!

Бородач явно гордился своей отповедью; увы, это ничем не помогло братьям. Сесиль и Николь умолчали о своих таинственных связях с ненормальными приверженцами «Красной книжечки»[53 — «Красная книжечка» – краткий сборник ключевых изречений Мао Цзэдуна, впервые изданный правительством КНР в 1966 году.].

Эрве настойчиво спросил:

– Так где же она их вылавливает?

Трафаретчик весело заржал, прежде чем ответить:

– В первоисточнике, товарищ! На улице Ульм![54 — На улице Ульм находится «Эколь Нормаль» (фр. Высшая нормальная школа).]

33

Из всех адептов политических учений, которых Мерш когда-либо встречал, самыми опасными были маоисты. Причина проста: их влияние распространялось далеко за пределы политики. Начиная с 1967 года Китай и его Великий кормчий повсюду вошли в моду. На Западе люди стали подражать Мао – одеваться, как Мао, думать, как Мао… По каким-то таинственным причинам отец культурной революции стал всемирным поп-идолом.

Сев за руль «дофины», Жан-Луи решился прервать молчание:

– Ну и что ты сам думаешь о маоистах?

– Они гении!

– Да ну?

Вот уж кого он никогда в жизни не наградил бы таким комплиментом.

– Большинство из них окончили «Эколь Нормаль», – объяснил Эрве. – Два года назад они создали там СКМ-МЛ – Союз коммунистической молодежи, состоящий из марксистов-ленинцев.

– Ну и что?

Мерш, как любой самоучка, питал скрытое недоверие ко всяким интеллектуалам, и не нужно было быть Лаканом, чтобы понять: эта подозрительность, часто переходившая в чистую аллергию, рождалась из комплекса неполноценности.

– В плане интеллекта, – продолжал Эрве, – ничего лучше этой школы не бывает. Из «Эколь Нормаль» вышло подавляющее большинство нобелевских лауреатов, обладателей Филдсовских медалей и золотых медалей CNRS[55 — CNRS (Centre National de la Recherche Scientifique) – французский Национальный центр научных исследований.], известнейших писателей и знаменитых философов – иными словами, интеллектуальной элиты нашей планеты. Ясно тебе?

«Включая Помпиду», – подумал Жан-Луи. Он прекрасно помнил, что премьер-министр тоже был выпускником этого питомника гениев. Каковая мысль подвела его к следующему выводу: здешние студенты, возмечтавшие разрушить систему – иными словами, государство, – на самом-то деле были служащими этого самого государства!

То есть обыкновенными функционерами. Ну и ну!..

Им не удалось попасть на бульвар Сен-Мишель: мостовая с вырванными булыжниками была перегорожена ремонтными барьерами; в конце концов они кое-как вывернули на улицу Месье-ле-Пренс.

– Так в чем же проблема? – спросил Мерш.

– Да нет никакой проблемы.

– В том-то и дело, что есть. Почему такие могучие умы продались душой и телом политической системе, о которой им ровно ничего не известно и которая имеет все шансы стать новой диктатурой с присущими любой диктатуре казнями и пытками?

С минуту Эрве молчал – он смотрел на дорогу и как будто раздумывал над этим вопросом.

– Честно говоря, я не знаю, как это объяснить, – сказал он наконец. – Ну чем люди левых убеждений могут руководствоваться в нынешние шестидесятые? О Советском Союзе и говорить нечего. После Сталина и московских политических процессов имидж русского коммуниста стал резко отрицательным. А кубинская революция – Че Гевара, Фидель Кастро… Все это, конечно, замечательно, но как модель не годится для европейских стран. Есть еще Вьетнам, но его государственный строй тоже никак не подходит Западу. И значит, что нам остается? Только Китай!

Жан-Луи слушал младшего брата и гордился им. Когда Эрве не находился в состоянии влюбленности, он был самым блестящим человеком из тех, кого знал Же-Эл. Братишка обладал ясным рассудком и способностью к анализу, был уравновешенным и спокойным, и при этом у него случались озарения, какие свойственны лишь гениям.

Увы, на улицу Гей-Люссака им тоже не удалось попасть, там шли все те же ремонтные работы. И Жан-Луи пришлось вывернуть на улицу Суфло, более или менее близкую к их цели.

– С начала тридцатых годов, – продолжал вещать его умник-брат, – Китай осуществлял нечто отдаленно похожее на эпическую революцию. Там было все – и Великий путь, и Великий кормчий… Не будем вдаваться в подробности наподобие голода, массовых казней и слишком долгого и зачастую неверного пути к победе. Китайцы все же сумели создать более или менее эгалитарную республику. И когда на Западе уже начали о ней забывать, в Китае вдруг произошла культурная революция – возникло новое движение, целью которого были коренные перемены в обществе, призванные уничтожить любые буржуазные пережитки… И внезапно Китай стал чем-то вроде земли обетованной для всех, кто исповедовал левые убеждения.

Мерш, не выпуская руля, замотал головой:

– Все это сплошные химеры.

– Возможно, однако они побуждают людей мечтать. Тамошние крестьяне трудятся с улыбкой на губах и не требуют ни увеличения зарплаты, ни профсоюзов. Китай создал равноправную, братскую, солидарную страну, в которой Новый Человек реализует себя в коллективе.

Мерш обогнул площадь Пантеона и наконец-то свернул на улицу Ульм.

– О черт, тут же одностороннее движение!

– Ну ничего, пройдемся пешком, здесь недалеко.

Припарковав машину, братья зашагали дальше, как простые гуляющие. Или как пара философов, переделывающих мир.

– Это чистый абсурд! – заявил Мерш. – Ведь там никто никогда не бывал!

– А вот и ошибаешься! Китайцы принимали у себя студентов «Эколь Нормаль»!

– Ну, воображаю, что это было, – организованная поездка, где им устроили показуху!

– Конечно. Но это позволило создать некий миф, легенду.

– И все-таки я никак не пойму: ведь эти парни – суперинтеллигенты, умники, напичканные знаниями, теориями и всякой информацией. Так как же они могут оправдывать отмену образования и уничтожение книг – а ведь именно в этом и состоит китайская культурная революция, разве нет?

– Ну, экстремисты всегда находят друг друга, и последователи Мао не видят в этом учении никаких противоречий. Большинство из них свято верят, что помидоры в Китае созревают благодаря гению Мао. Ведь теперь все их знания ограничиваются «Красной книжечкой».

Тут они подошли к «Эколь Нормаль» – красивому зданию девятнадцатого века в облицовке из тесаного камня. Разумеется, оно тоже было обвешано протестными плакатами, флагами и афишами, облепившими его, словно пластыри на ранах.

– Но есть еще одна загадка, последняя, – сказал Мерш.

– Слушаю тебя.

– Эти парни превозносят Революцию. Так почему же их не видно на демонстрациях и собраниях?

Эрве помолчал – он вытаскивал из пачки очередную «голуазку». На его губах играла легкая усмешка, словно предвосхищавшая откровение, которое он готовился озвучить.

– Тут есть одна проблема.

– Какая проблема?

– Их главные лидеры сейчас в больнице…

– И чем же это они больны?

– Они лежат в больнице Святой Анны[56 — В парижской психиатрической больнице Святой Анны лечат душевнобольных и страдающих алкогольной зависимостью.].

– Ты хочешь сказать, что они…

– Вот именно: эти парни перегрелись. Луи Альтуссер, великий аналитик марксизма, проходит курс лечения литием. А Робера Линара, основателя движения, лечат сном. Его доставили туда, в психушку, после того как выловили в лесу, в бредовом состоянии.

Маоисты в психушке?! Да уж, полицейским и в голову такое не могло прийти!

– Но я уверяю тебя, – заключил Эрве, – что здесь, в «Эколь Нормаль», гуляет на свободе еще множество психов. Так что Сюзанне было кем заняться…

34

Попав в дом № 45 по улице Ульм, Мерш сразу понял, что угодил не просто в «Эколь Нормаль», а в храм, в настоящее святилище всемогущего бога Мао.

Повсюду, куда ни глянь, плакаты, изречения и портреты Великого кормчего с его черными волосами а la Тино Росси[57 — Тино Росси (1907–1983) – очень популярный французский певец и актер корсиканского происхождения.]. Пройдя через холл, они вышли в просторный внутренний двор, и Мерш сразу изменил свое мнение: это не храм, а скорее аббатство…

Двор представлял собой настоящий сад, с деревьями, кустами и большим круглым бассейном в центре, обсаженным кустами в виде зеленых арок. Жан-Луи пришел в недоумение: заочно он ненавидел это место, но теперь вынужден был признать, что оно великолепно, – ни дать ни взять монастырь в цветущем саду. Эрве шепнул ему на ухо:

– Ну вот, «вечерня» уже началась.

Они наткнулись на группу студентов, расположившихся у фонтана; одни сидели на его бортике, другие прямо на газоне, вокруг долговязого парня, прямого, как древко знамени, произносившего пылкую речь.

– Давай подойдем, – с усмешкой сказал Эрве, – послушаем, что проповедуют эти «красные стражи».

Круглый бассейн и пышные кусты смутно напомнили Жан-Луи древний амфитеатр под открытым небом. И босоногих философов античной Греции, дававших уроки молодежи.

– Забудьте все, чему вас здесь учили! – вещал чернокудрый оратор в дешевых очках. – Забудьте даже свой университетский язык! Революция проста. Слова Мао просты. Важна только реальность! Возмущенным прогрессистским массам длинные речи не нужны. Мао говорит: «Коровий навоз важнее любых догм. Его хотя бы можно пускать на удобрения!» Вдумайтесь в это, товарищи! Навоз… Отбросы… Все это должно служить людям! Все важно для производительных сил! Все – кроме слов!

Жан-Луи с трудом удерживался от смеха. Вдобавок голос парня, довольно-таки пронзительный, не добавлял убедительности его речам. Ну что оставалось делать, как не смеяться?! Эти фразы, эти призывы бренчали, как игральные кости в стаканчике, и, падая в толпу, производили странный эффект.

Братья уселись в тени огромного дуба с пышной кроной и стали дожидаться конца речи.

– Слова, – продолжал оратор, – это буржуазный декаданс! Слова – это наш враг! Это отражение больного рассудка, диалектики, обреченной на фиаско! Их нужно забыть навсегда и собрать воедино наши силы, товарищи! Нужно служить народу! Пора перейти к действию!

Для парня, который проповедовал молчание, у него был хорошо подвешен язык. Мерш прислонился щекой к стволу дуба и подумал: а не вздремнуть ли, пока суд да дело?

– …И не нужно бояться сильных, ибо сильные – это теперь мы! – звенел голос оратора. – Мы, товарищи, – поскольку орудия производства в наших руках, и это мы управляем машиной!

Студентик явно заговаривался, высказываясь от имени рабочего класса, к которому не принадлежал. Впрочем, Мерш особо не вслушивался – он в основном наслаждался атмосферой. Ветерок в ветвях дуба, веселое журчание фонтана, теплое солнышко, лучи которого то тут, то там проникали сквозь затейливое кружево листвы…

– Что с тобой?

Жан-Луи встрепенулся: ну надо же, заснул! Его амфетамины больше не действовали. И он пообещал себе принять еще несколько таблеток, когда выберется отсюда.

– Все, представление окончено! – объявил Эрве.

Они подошли к бассейну; собравшиеся, с «Красными книжечками» в руках, уже начинали расходиться. Оратор, без сомнения заслуживший высший балл, наконец расслабился, словно вложив шпагу в ножны. Природа явно обделила его красотой: подслеповатые глаза за очками, приплюснутый нос, толстые губы – ну чистый заливной поросенок! А курчавые волосы придавали ему сходство с креолом.

Словом, получерный-полубелый – трудно определить, в какой команде он играл.

– Привет! – сказал ему Эрве, исполнявший роль посла. – Отличная речуга!

Оратор передернул плечами, поправляя свою хламиду:

– Вот в этом-то и проблема.

– Что ты имеешь в виду?

– Еще одна речь… Еще какие-то слова… А ведь настало время действовать!

– А по-моему, с самого начала месяца народ здорово бурлит, разве нет?

Студент «Эколь Нормаль» поднял с земли белый шарф и обмотал им шею – точь-в-точь боксер, покидающий ринг.

– Ты про этих маменькиных сынков, которые бросаются камешками в полицейских? – с усмешкой спросил он.

Мерш решил вмешаться: ему казалось, что перед ними стоит монах-фанатик, анахорет пустыни, сжигаемый собственными убеждениями.

– Да ведь половина Франции и так уже бастует!

– Ну и что толку? Трудящиеся все равно работают на капиталистическую систему. Приходят к хозяевам клянчить добавку, как милостыню. Прямо сейчас, когда мы с вами беседуем, профсоюзы позорно унижаются перед Помпиду.

Жан-Луи заметил засохшую слюну в углах губ у парня – может, пьет антидепрессанты. Господи, неужели все эти маоисты вконец свихнулись?!

– Ну и что ты проповедуешь? – спокойно спросил Эрве.

– Революцию – настоящую, которая сметет все. Мао верно говорит: «Власть находится на конце ружейного ствола».

– Больницы уже и так переполнены ранеными, – заметил Мерш.

Фанатик усмехнулся:

– Вы думаете, это и есть революция? Пока что я не видел ни одного убитого сыщика. Скоро студенты вернутся в аудитории, а рабочие, поджав хвост и добившись прибавки, – к своим станкам. Несчастный, жалкий буржуазный мир…

Братья молча переглянулись: с этим ненормальным было бесполезно дискутировать. Да они и пришли сюда не для разговоров о политике.

– Ты знаешь такую девушку – Сюзанну Жирардон? – внезапно спросил Эрве.

Тот молча ухмыльнулся.

– Так знаешь или нет? – повторил Мерш, начиная терять терпение.

– Ну знаю, и что?

– Нам сказали, что у нее есть дружок среди ваших.

– Дружок? Да они все через нее прошли, еще бы…

Бедная загубленная Сюзанна – не такой эпитафии она заслуживала…

– А ты, случайно, не преувеличиваешь? – одернул его Эрве.

Маоист указал им на сад, где сидели на траве группы студентов – болтая, споря, затевая новые акции.

– Вожделение, – пробормотал он, – вот еще один враг революции… – И, обернувшись к братьям, пристально взглянул на них, сказав при этом: – Нельзя поддаваться вожделению, оно разлагает людей, понятно вам?

– Нет.

– Сюзанна оскверняет нашу чистоту. Крадет ее у нас. Причем эта осквернительница выбирает себе дружков среди тех, кто больше всего предан делу революции, и тем самым развращает их!

– Ну и кого же она развращает прямо сейчас?

Маоист искоса взглянул на братьев:

– А к чему эти вопросы?

– Сюзанна нигде не появлялась после пятничной демонстрации, мы за нее волнуемся.

Левак ответил им сальной усмешкой:

– За такую девчонку волноваться не стоит. Вы всегда найдете ее в каком-нибудь укромном уголке…

– Так с кем же она в этом уголке?

Тот скривился и презрительно бросил:

– С Массаром. С Дени Массаром.

– И где его найти?

– Только не здесь. Он теперь принадлежит к иному миру.

Парень произнес это полушепотом, не то почтительно, не то загадочно.

– Что? К какому миру?

– Это посвященный.

– Что-что? – переспросил Мерш.

– Я тебе потом объясню, – шепнул ему Эрве.

Жан-Луи уловил перемену в его голосе. Словно речь зашла о святом… а может, о дьяволе… поди пойми.

– И где его искать? – спросил Эрве.

– Забастовочный пикет «Ситроена», Порт-де-Шуази.

Жан-Луи повернулся и тихо приказал:

– Сваливаем.

Братья уже выходили из сада, когда до них донесся голос маоиста:

– Он выше всех, он повелитель!.. Царь!

35

– Ты должен кое-что понять, – объяснил Эрве брату, когда они сели в «дофину». – Маоисты страдают одним комплексом…

– Ты уверен, что только одним?

– Они страдают оттого, что не являются рабочими. По сути дела, их идол – не сам Мао, а народ, народные массы. Но что бы они ни говорили, что бы ни делали, все равно сами они останутся мелкими буржуа, которые всегда жили в достатке и никогда не страдали.

– Потому что им ко всему прочему полагается еще и страдать?

Они снова ехали по улицам сквозь этот послеполуденный зной, точно дергано плыли в лодке по зеркальным водам озера. Правда, под скрипы и скрежет дряхлой «дофины», которые она издавала при каждом толчке. Не машина, а ржавая консервная банка с несколькими жалкими лошадиными силами под капотом – вот что это такое.

– Каждый настоящий маоист стыдится своего происхождения. Ему хочется быть пролетарием, благоговеть перед пролетариатом.

– Да, я уже заметил, что им незнакомо чувство юмора. Но ты мне так и не разъяснил, что такое посвященный и с чем его едят?

– Маоисты, как и монахи, стремятся посвятить себя своему идолу, прибегают к бичеванию. Некоторые из них решили стать рабочими. Отказаться от всех прежних благ, чтобы примкнуть к своим товарищам по убеждениям. О таких говорят: «Они нашли свое место». В их понимании только простые пролетарии могут чему-нибудь научить образованных людей, а не наоборот.

Мершу уже слегка обрыдли эти ненормальные. Но склонность Сюзанны к таким парням была важным фактором в деле раскрытия убийства. Ее нынешний имидж – свихнувшаяся девчонка, полунимфоманка-полумаоистка – не внушал ему доверия. Он чуял во всем этом что-то другое… Какой-то поиск… Сюзанна преследовала определенную цель – он был в этом уверен.

А Эрве, войдя во вкус, продолжал вещать:

– В маоистской иерархии такие посвященные, проповедующие свое учение на заводах, считаются аристократами. Это нечто родственное католичеству, понимаешь? Чем ты ниже, тем выше твой дух. Вспомни о нищих странствующих монахах – вот это примерно то же самое. Чем ниже ты опустился, тем ближе стал к небу.

Так, может, убийца – из числа подобных фанатиков? Мерш в этом сомневался. Такие парни в душе своей были диктаторами. Они, конечно, не отрицали убийств – нет, напротив! – но проповедовали массовые убийства, долженствующие очистить общество от капиталистической скверны. То есть ничего общего с тем типом, который принес в жертву Сюзанну во имя некоего тайного ритуала, во имя своего собственного – личного – безумия.

– У маоистов, – продолжал Эрве, – посвященные пользуются большим авторитетом, так как добавляют к внешней жертвенной стороне служения еще и «внутреннее содержание». Они вправе высказываться от имени масс, ибо являются их частью.

Тот бородач на улице Ульм произнес слова, очень заинтересовавшие Мерша. «Сюзанна оскверняет нашу чистоту. Крадет ее у нас…» Что он хотел этим сказать? И почему девушка примкнула к этим террористам-идеалистам? Из политических убеждений? Или по какой-то иной причине?

– Ты сейчас куда? – внезапно спросил Эрве.

– В морг.

– Я тебе буду нужен?

– Да нет, не особенно.

– Тогда подвези меня к «Мартену», я оставил там свой велик.

Жан-Луи послушно свернул в сторону улицы Вожирар: опытный вояка, он знал, что своих солдат надо беречь, особенно если они не профи.

Эрве и в самом деле пора было вернуться в свое гнездышко и насладиться «негром в рубашке» – тошнотворным десертом из бананов, шоколада и сметаны; Жан-Луи помнил это фирменное блюдо бабушки, бывшей модистки.

Когда он задумывался о благополучном житье-бытье младшего брата, ему на память приходили прежде всего эти вот лакомства – такие приторные, что и завидовать не хотелось, даром что его-то никто не баловал и жизнь он познавал не на бабушкиной кухне, а на помойке, на куче дерьма, вот оно как…

Ну а главное, на сегодняшний вечер у него была намечена своя программа.

Притом сольная.

36

– А я тебе подтверждаю то, что сказал вчера.

– Да ты не сказал мне ничего путного…

– Я сказал, что убийца знает свое дело. Я имею в виду: разбирается в человеческой плоти. Он рассек тело жертвы от линии ключиц до лобка. Уверенно и профессионально.

– Каким оружием он пользовался?

Даниэль Герен достал с полки предмет и выложил его перед сыщиком на каталку.

– Я бы сказал, что таким вот садовым ножом. Фирма Opinel, номер десять.

Стальное нержавеющее обоюдоострое лезвие длиной около восьми сантиметров. Сталь хорошего антикоррозийного состава. Но это все не важно. Важно, что такими ножами часто пользуются в деревнях.

Мерш взял нож за рукоятку из оливкового дерева. Она, как и лезвие, была изогнутая, что делало это орудие убийства особенно опасным.

– Где ты его раздобыл?

– На базаре около Ратуши. Идеальный инструмент для подрезки кустов или для сбора винограда. А еще такими пользуются плетельщики корзин.

Сыщик положил нож на место. Теперь он знал об убийстве гораздо больше.

Герен повернулся к скрытому под простыней трупу. Сунув руки в карманы, с сигаретой в зубах, он смотрел на невидимое сейчас мертвое тело, которое сам вскрывал, исследовал, щупал, а потом зашил, предварительно вернув органы на место. Или нет?

– Это всё? – спросил Мерш.

Патологоанатом стряхнул на пол сигаретный пепел. Смесь запахов формалина и табака вызывала у Мерша головную боль.

– Ты хочешь знать, что она ела накануне вечером?

– Нет.

– Или когда у нее были последние месячные?

– Хватит. Укажи мне на что-нибудь, что позволило бы продвинуться вперед.

Герен рывком поднял простыню. Теперь тело было вымыто. Мерш снова увидел детское лицо Сюзанны – только сейчас оно казалось вылепленным из серой глины с синеватыми бликами.

– Все, что ты видишь вот здесь, – это вторичные разрезы.

– Ты хочешь сказать, что он ее кромсал уже после смерти?

– Да. Он прикончил ее, задушив махровым полотенцем – мне его привезли. Или же сперва искромсал и подвесил к потолку, а потом уж распотрошил. Девчонка могла задохнуться, крича сквозь полотенце.

– А как он извлек внутренности?

– Думаю, просто руками. А затем сделал надрезы, которые ты тут повсюду видишь.

Сыщик закурил сигарету и только после этого заставил себя оглядеть глубокие зияющие раны на теле – на плечах, на ногах, на груди и животе. Они ясно свидетельствовали о звериной, труднообъяснимой ярости. Убийца будто вымещал на Сюзанне свою ненависть ко всем женщинам, к плотским желаниям… а может быть, мстил за собственное бессилие…

– Ну а укусы?

– О, вот тут я обнаружил кое-что интересное. И неожиданное…

Герен запахнул простыню, как опускают театральный занавес. И, отвернувшись, начал копаться в одном из отделений картотеки, осторожно перебирая документы, словно его папки были человеческими органами, а страницы – клочками кожи, предназначенными для анализа. Наконец он достал пачку машинописных листков.

– Вот что я нашел в глубине укусов – если это вообще укусы! Лично я не знаю никого, кто имел бы такой рот. Это следы зубов или когтей. Я отдал их на анализ, и там обнаружились частицы кератина – это разновидность протеина, часто встречающаяся у живых существ. Кератин – главный компонент волосяного покрова на теле, шерсти, перьях, а также на рогах, когтях и клювах многих животных и птиц.

– То есть убийца заставил участвовать в этом какое-то животное?

– Именно так. Избавлю тебя от подробностей, но вокруг этих ранок обнаружились красные следы, какие бывают при сосании.

– И что это значит?

– Что какой-то зверь сосал кожу до тех пор, пока под ней не лопнули кровеносные сосуды.

Сыщику нужно было привести в порядок смятенные мысли, но, черт подери, эта информация никуда не вела, разве только к какому-то запредельному ужасу…

– Ты хочешь сказать, что это… вампир?

– Нет. Кровь никто не высасывал. Остались только вот эти жуткие следы. Ну почти как от страстного любовного поцелуя.

Потрясенному Жан-Луи явилось апокалиптическое видение: убийца, затерявшийся во всеобщем майском хаосе, держащий на сворке некое чудовище с круглой пастью, преследует юных девушек, чтобы потрошить их и приносить в жертву этой горгоне.

Любовные шашни Сюзанны, воззвания на стенах, маоисты – все это теперь отодвинулось на задний план. Так, может, Же-Эл понапрасну теряет время, взяв этот след? Но никакого другого пути он не видел. Разве что обойти зоопарки? Или накупить учебников биологии?

– А ты можешь раскопать поглубже эту историю со зверем-кровососом? – спросил он так безнадежно, словно кидал камень в бездонный колодец.

– Уже копаю, товарищ. Во всяком случае, с тобой не соскучишься!

37

Жан-Луи предупредил Деньо, что прекращает работу по внедрению в ряды повстанцев – даже сейчас, в мае 68-го, расследование убийства стояло на первом месте, – и попросил выделить ему для работы помещение в Божоне. Толстяк благосклонно предоставил в распоряжение сыщика целую анфиладу каморок под крышей, на последнем этаже здания в глубине двора. Именно то, что нужно.

Мерш подъехал туда к двадцати часам. Этим воскресным вечером мансарды уже начинали пустеть – их обитатели собирались на очередную демонстрацию. Сощурившись, он разглядывал студентов, неверной походкой покидавших свои каморки, – лохматых, неряшливых и грязных до невозможности. Как ни смешно, великие уличные сражения неизменно кончались на мостовой – если не в сточных канавах.

Он взобрался на верхний этаж, продравшись сквозь лестничную толчею и наугад здороваясь со встречными; ему нравились эта суета, эта всеобщая неразбериха.

Вот так, по его мнению, и должна была выглядеть жизнь. Жизнь, связанная с жестокостью и бумагомаранием… Жизнь сыщика.

Берто был уже по горло в работе; сидел перед грудой пыльных досье, которые, наверно, доставил сюда на своем трехколесном друге. Он расположился на полу, зажав в зубах карандаш, скрестив ноги и окружив себя связками документов и пачками копирки.

– Вот тут, – объявил он, шлепнув ладонью по кипе бумаг, лежавшей рядом с ним, – собраны убийства с начала тысяча девятьсот сорок пятого года, похожие, пусть даже и отдаленно, на наше дело. Все осужденные родом из Панамы, и каждый из них был способен распотрошить бедную женщину.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов прямо на заднице, Берто пнул пяткой (он был в носках) другую кипу документов:

– А вот это истории болезни психов из больницы Святой Анны, которые могли бы совершить такое. Да-да, птенчик мой, – как видишь, я здорово поработал! Вот они, все тут – горяченькие, прямо со сковородочки!

Мерш скинул куртку и оглядел бумаги, заполнявшие все пространство каморки; сложенные стопками на полу и на двух массивных конторских столах, они должны были послужить им для работы в этом их штабе.

– А телефон здесь имеется?

Берто, изображая слугу, подносящего аппарат своему хозяину-аристократу, сделал вид, будто тянет за шнур:

– Пожалуйста! Особая линия, специально для нас!

Мерш улыбнулся: присутствие Берто всегда его успокаивало.

Помощник, кряхтя, поднялся с пола: этот молодчик весил не меньше центнера. Глядя на него, Жан-Луи всегда думал о цветастых колготках марки Dim. Своими кричащими расцветками те напоминали водолазки, туго облегавшие пухлые телеса Берто.

Сегодня он выбрал цвет «яркий красный».

– У нас в распоряжении целая ночь, чтобы изучить всю эту хрень, – объявил помощник.

Мерш был ему благодарен за то, что он не упоминает о последних событиях, словно оба они находились в своем обычном кабинете 36-го отделения полиции и ничто, кроме их расследования, не заслуживало интереса.

Франция могла качаться с боку на бок, как корабль в бурю, но они все равно останутся на своем посту, разбираясь в этом жутком преступлении и гоняясь за убийцей.

– Ты успел опросить жильцов дома и соседей?

– А как же. Я прошелся по кварталу, но ведь все случилось ночью, а нынешняя весна не очень-то щедра на свидетелей. Люди замуровались в домах в ожидании гражданской войны. Так что никто ничего не видел и не слышал.

Жан-Луи кивнул; он был убежден, что для совершения злодеяния убийца воспользовался царившим хаосом: наметил жертву, пошел за ней и застал врасплох, пока все – восставшие, полицейские, обитатели квартала – смотрели в другую сторону.

– А что родные?

– Они в шоке. Завтра приезжают из Нима. Придется везти их в морг для опознания.

Вот этого Мерш всегда старался избегать. Дежурные соболезнования, пустые слова и обещания, которые ничему не помогали, – и все это в едком запахе формалина, под рыдания близких.

– А ты не мог бы сам ими заняться? – осторожно спросил он.

– Ну конечно – самая грязная работа достается нам, бедным рядовым сыщикам. Смотри – инспектор принес еще вот это!

И Берто протянул ему конверт из крафтовой бумаги формата 10 ? 18. Мерш вынул из него снимки и несколько секунд их разглядывал; на черно-белых фотографиях подвешенное к потолку тело Сюзанны напоминало безымянную жертву какого-то старинного обряда посвящения.

Он сунул конверт в карман и осмотрелся. Стулья и столы были свалены грудой у дальней стены комнаты. А черная доска посреди всего этого бедлама напоминала о школьном классе.

– Ну-ка, подсоби мне.

Они вытащили доску из общей кучи и установили ее. Теперь можно было наклеивать туда фотографии и протоколы обследования, записывать имена, фиксировать связи и совпадения.

– Вообще-то, я наведался в квартиру этой малышки…

Мерш резко обернулся. И сразу же учуял в воздухе электрический разряд. У Берто была одна слабость: он всегда приберегал самую эффектную информацию на финал разговора, чтобы придать ей особую пикантность.

– И нарыл что-то интересное?

– Н-ну, кое-что есть…

Покопавшись в своем рюкзаке, он вытащил оттуда прозрачный полиэтиленовый пакет и театральным жестом швырнул его на стол. В первый момент Мерш даже не понял, что это такое.

– Где ты их нашел?

– Под паркетиной.

Мерш увидел несколько десятков упаковок ЛСД – крошечных прозрачных пакетиков, украшенных изображениями сердечка, цветочка, грибка, Будды…

– Но ведь Сюзанна не баловалась наркотой, это в один голос утверждают все свидетели.

– Тогда, значит, она была дилером. Остается только разузнать, кто ее снабжал кислотой.

Вот и новый след – новый и неожиданный.

Мерш по опыту знал, что одно преступление влечет за собой другое. И не правы были те, кто полагал, будто зло гнездится повсюду: убийцу куда легче разыскать среди торговцев наркотой, чем, например, среди филателистов.

– Отлично, Берто! Займемся этим завтра же.

С этими словами Мерш облачился в куртку.

– Куда это ты?

– Хочу кое-что проверить. А ты для начала просмотри досье. Я вернусь через пару часов.

– Jawohl, мой генерал!

– Кончай с этим, я сейчас не расположен к шуткам!

– А когда ты был к ним расположен?

38

Оставалась еще одна загадка, которую Мерш пока не решил, – положение мертвого тела. Оно, как утверждал Герен, напоминало фигуру Повешенного в Таро. Было уже девять часов, и, откровенно говоря, теперь, когда Мерш не собирался больше взрывать Париж и будоражить манифестантов, ему было плевать, чем занимается столица в этот воскресный вечер. Он успел подзаправиться в туалете Божона, и теперь от него несло дурью. Химической, конечно, но какое это имеет значение – лишь бы забрало… Все, что ему сейчас требовалось, – это ярмарка с карточной гадалкой, достойной этого звания.

Доехав до набережной, он круто свернул на восток, к Шарантонским воротам, туда, где расположился цирк Гаспарино. В апреле прошлого года один из их клоунов был заподозрен в убийстве парня-гомика, промышлявшего на улице Святой Анны.

Мерш уже бывал в тех местах и знал, что найдет цирковую труппу на лугу Рёйи, где она пробудет до июля месяца. У них наверняка есть ясновидящая, которая погадает ему на картах.

Проехав по набережным до почти заброшенной деревни Берси, Мерш свернул к бульварам Маршалов. С наступлением ночи пейзаж становился все мрачнее. Ни одного лучика света, а вскоре сыщик и вовсе очутился в кромешной тьме.

Он смутно угадывал в этом мраке пустыри, бидонвили[58 — Бидонвиль – трущобный район с домами, построенными из фанеры, жести и т. п.] – все эти заброшенные места, называемые в старину укреплениями. Там же он различил рельсы вокзала Ла-Рапэ, похожие на металлические лианы, змеившиеся по пустырю, между сорняками.

Луг Рёйи выполнял роль прихожей Венсенского леса. От Международной колониальной выставки 1931 года остались развалины, занимавшие огромный зацементированный участок, нечто вроде посадочной полосы, – десять гектаров давно заброшенной земли, годной лишь на то, чтобы каждую весну, начиная с 1964 года, открывать здесь Тронную ярмарку.

Эспланада находилась на возвышенности, и Мерш, сидя за рулем своей «дофины», вскоре разглядел вдали крупные буквы на арочном портале, а за ним – цирковые балаганы с погашенными огнями. Высоченные аттракционы вырисовывались на фоне неба, как сухие деревья; их мачты напоминали виселицы. Нет ничего мрачнее такой вот призрачной ярмарки, покинутой посетителями.

Заехав на стоянку, он вышел из машины и вздрогнул, несмотря на жару. Под ногами шуршали грязные, гонимые ветром обрывки бумаги. В канавках вдоль тротуаров шныряли крысы. Казалось, люди покинули это место через несколько часов после атомной тревоги. Железные вывески с замогильным скрипом вращались на шестах, теплый ветер подвывал так уныло, словно решил навести тоску на все живое.

Мерш смутно помнил, что цирк расположен где-то слева, на пустыре рядом с ярмаркой. И действительно, очень скоро он увидел красно-золотой купол, похожий на гигантской волчок, а в стороне от него различил выцветшие крытые фургоны. Ему вспомнился музей Гревен…[59 — Музей Гревен – парижский музей восковых фигур, существующий с 1882 года.] и еще шарманка, которая была у него в детстве; она наигрывала песенку «Моя прекрасная елка».

И не спрашивайте у меня, почему…

Цирк… Мерш всегда его ненавидел. Этот запах опилок и зверей, эти дурацкие репризы, оркестр, состоящий из одних только труб да медных тарелок, сквозняки, дувшие вам в спину так, что вы дрожали от холода на своей скамейке… И вот он снова бродит между покосившимися фургонами и клетками, поставленными прямо на землю.

Его встретили запахи цирка – вонь прелой соломы и спящих животных. И сквозь прутья клеток он невольно высматривал львов с тусклыми гривами, унылых обезьян, дремлющих собак… Казалось, весь этот замкнутый мирок кемарит в ожидании конца антракта, чтобы снова взяться за работу. Единственное преимущество цирковых повозок состояло в том, что на них значились имена хозяев, выписанные цветными буквами в затейливых рамках.

Наконец он обнаружил то, что искал, – фургон на колесах, с надписью по бокам: «Сара, знаменитый медиум»; внизу была разъясняющая иллюстрация – Шахразада с пышными формами и лицом, наполовину закрытым черной вуалью, поверх которой смотрели два глаза, обведенные черной же краской. Он трижды громко стукнул в дверь и испугался: вдруг она упадет.

– Кто там?

Мершу захотелось отпустить шутку: мол, что же это за провидица, если не может угадать, кто таков ее ночной гость?

Но он удержался и коротко ответил:

– Полиция!

39

Вместо танцовщицы под семью покрывалами ему пришлось удовольствоваться низенькой женщиной лет пятидесяти. Черное платье с пуговками на манжетах, белый воротничок с острыми уголками. Лицо серьезное, на очках вместо дужки веревочка; перманент с крутыми, сбрызнутыми лаком завитками, спадающими на правый глаз: заколки тщетно пытались сдержать эту непокорную гриву.

Жан-Луи еще не успел сесть, а Сара уже достала карточную колоду. Ее манера тасовать карты – главный признак профессии – и массивные перстни, сверкавшие чуть ли не на всех пальцах, свидетельствовали не только о владении ремеслом гадалки. Скорее, это походило на сообщничество, на некую давнюю связь, основанную на взаимном доверии…

– Бросьте, мадам. Я пришел не за этим.

Маленькие глазки хищной ночной птицы впились в него поверх очков.

– Сюда всегда приходят только за этим.

Мерш порылся в кармане куртки:

– Сегодня карты тасую я.

И выложил на стол фотографии трупа Сюзанны. Гадалка застыла от ужаса, потом несколько раз перекрестилась.

– О господи… Кто же сотворил такое?

– Вот в том-то и проблема. Вам знакома эта поза?

– Поза?

Только тут Мерш заметил, что положил снимки вверх ногами, отчего гадалке показалось, будто Сюзанна стоит на одной ноге. Он резко развернул фото. И вдруг обратил внимание на то, что Сара косит на левый глаз. С таким дефектом зрения да еще при эдакой гриве, спадавшей на другой глаз, дамочка вряд ли хорошо видела. Но может, именно поэтому она лучше прозревает нечто потустороннее – будущее, прошлое? И невидимое…

Как бы то ни было, сейчас гадалка утратила дар речи.

– Ну так что это за поза?

– Это… это поза Повешенного.

– Точно. И что же она означает в картах Таро?

– Я не могу вам ответить. Повешенный сам по себе ничего не означает.

Она говорила полушепотом. Из ее рта, напоминавшего куриную гузку, сочилась слюна.

– Ну-ну, все же постарайтесь.

– Карты… они, знаете ли, как жизнь, – пробормотала она. – Любое событие, взятое в отдельности, не имеет смысла. Его всегда нужно объяснять в сочетании с другими, сопутствующими… Простите, вы не могли бы убрать эти снимки?

Жан-Луи спрятал фотографии.

– А теперь покажите мне карту с Повешенным, – приказал он.

Постукивая перстнями, гадалка перебрала карты и вытащила из колоды человека, подвешенного за одну ногу не то к древесному суку, не то к виселице. Красные шоссы, синие башмаки с загнутыми носами, синий камзол, волосы того же цвета… Казалось, он то ли грезит, то ли чего-то ждет, откинув голову и заложив руки за спину…