серж де болотов вяземский биография
«Два племени» князя Вяземского
Ирландский вкус морской, солёной
пены,
Подмешанный к деяньям
старины…
Кельтский дух во многих отношениях
сходен со славянским.
Князь Пётр Андреевич Вяземский (1792 – 1878) считал себя рюриковичем в 25-м колене и на протяжении своей долгой творческой жизни неоднократно вспоминал об этом, никогда, впрочем, не упуская возможности признаться и в своих ирландских корнях, и в своих кельтских симпатиях. По отцу князь был потомком Рюрика, по матери – ирландцем, что в сумме даёт совершенно северо-западного человека, ощущавшего своё славянство, свою русскость в разные годы по-разному, но всегда отчётливо и памятно свидетельствуя об этом в стихах, статьях и письмах.
Самое откровенное поэтическое признание Петра Андреевича обнаруживается в стихотворении 1869 года «Введенские горы». Там, в Москве, на этих горах, на единоверческом кладбище была похоронена его мать, княгиня Евгения Ивановна (Дженни Кин О’Рейли); её могилу навещал Вяземский, в последние годы лишь изредка оказываясь в столице; о ней вспоминает он и после тяжёлых приступов болезни в Висбадене:
Мне не чужда Зелёная Эрина
Влечёт и к ней сыновняя любовь:
В моей груди есть с кровью славянина
Ирландской дочери наследственная кровь.
От двух племён идёт моё рожденье,
И в двух церквях с молитвою одной
Одна любовь, одно благословенье
Пред Господом Одним сливались надо мной.
История бракосочетания родителей Вяземского, князя Андрея Ивановича и княгини Евгении Ивановны (Дженни), подробно изложена в работе Вячеслава Бондаренко «Вяземский» (М.: «Молодая Гвардия». – 2014. – С. 19-28). Автор усердно исследует генеалогию Дженни Кин О’Рейли (Quin O’Reilly, ирландск.: O’Raghailligh), её клановую принадлежность, связи, что достойно уважения, хотя в Ирландии О’Рейли, как Смирновых и Петровых в России, – предостаточно. Очевидно и важно, что Андрей Иванович, в 1782 году путешествуя по Европе, встретил молодую ирландку во Франции, влюбился и – или увёл её от мужа или женился на юной вдове. Главное в том, что он, из древнейшего рода Вяземских, рюрикович, поэтического и философского склада человек, послужил не метафорическому или символическому, а самому действенному и настоящему «вливанию» кельтской крови в русскую литературу. Для сугубого подтверждения северо-западного присутствия в роду князя Петра Андреевича стоит вспомнить, что и дед его, Андрей Фёдорович, был женат на пленной шведке.
Ирландия – родина рифмы, остров святых и поэтов, «Зелёная Эрина» князя Вяземского – заговорила на северо-западном наречии, добавила свою пряность в этот букет национальной культуры России, который и благоухает так в силу подобного рода «добавок». Доля турецкой крови дала нам Жуковского, кровь африканская явила Пушкина, шотландцы «подарили» Лермонтова и т. д.
На протяжении долгой творческой судьбы к Ирландии у Петра Андреевича отношение всегда было тёплым и романтичным.
На кельтские корни Вяземского обращали внимание те, кто прекрасно осознавал значение «ирландскости» в характере этого человека и его творческой оригинальности.
В 1950 году Владимир Набоков читал лекции о русской литературе студентам Корнельского университета (город Итака, штат Нью-Йорк). Позднее эти тексты стали основой его огромного комментария к «Евгению Онегину».
Для своих слушателей Владимир Владимирович, когда дело дошло до Вяземского, не удержался (не преминул) подчеркнуть его этническое происхождение. Учитывая, что американцы прекрасно осведомлены об ирландской специфичности, а сам Набоков всегда старался выглядеть убеждённым «наследным англоманом», характеристика князя Петра Андреевича вполне соответствовала набоковской желчности и предвзятости: «Пётр Вяземский (1792 – 1878), малозначительный поэт, жестоко страдал от влияния французского рифмоплёта Пьера Жана Беранже; в остальном же это был виртуоз слова, тонкий стилист-прозаик, блистательный (хотя отнюдь не всегда заслуживающий доверия) мемуарист, критик и острослов. Пушкин очень любил Вяземского и соперничал с ним в зловонности метафор (см. их переписку). Князь был воспитанником Карамзина, крестником Разума, певцом романтизма и ирландцем по матери (О’Рейли)» (Комментарии к «Евгению Онегину». – СПб.: Искусство, 1998. – С. 101.). Если среди студентов находились ирландцы, то они, конечно же, обращали внимание на уточнение лектора: к какому именно клану принадлежала Дженни, мать князя. Другие могли запомнить двусмысленные колкости про «крестника», «певца» и «рифмоплёта Беранже».
В 1817 году публикуется статья князя «О жизни и сочинениях В.А. Озерова» – своего рода литературоведческий некролог.
Литература кельтской и неотделимой от неё в те годы скандинавской традиции была известна Вяземскому с самых его начальных лет. Макферсона он читал во французских переводах, собранных отцом в огромной Остафьевской библиотеке, а подстрочник английского подлинника получал непосредственно из рук Н.М. Карамзина. Его наставник, «пренебрегавший общепринятой в XVIII веке шкалой литературных ценностей, демонстративно игнорируя всю французскую литературу, прямо переходил от древности к английской поэзии высоко ставил Оссиана» (Лотман Ю.М. «Поэзия Карамзина»). В журналах, издававшихся Николаем Михайловичем, было довольно много прозаических переводов из «Северного Гомера», а с 1803 года стали появляться и стихотворные, которые принадлежали другому наставнику и другу князя – Ивану Ивановичу Дмитриеву.
Кроме того, Пётр Андреевич не мог не знать о книжке Александра Ивановича Дмитриева (брата Ивана Ивановича, †1798) «Поэмы древних бардов». Вышедшая из печати в 1788 году, она состояла из десяти «оссианических фрагментов», переводов, сделанных из популярного французского сборника «Избранные эрские сказки и стихотворения» (1772).
Ну, и, конечно же, Вяземский, погружённый в литературный мир России, был прекрасно осведомлён относительно творчества всех крупных величин конца XVIII века, в том числе Ермила Ивановича Кострова – автора первого перевода Гомеровой «Иллиады» и «Золотого осла» Апулея (1755 – 1796). В 1791 году вышел двухтомник: «Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе эрские или ирландские) стихотворения, переведённые с французского Е. Костровым» (перевод с фр. книги П. Летурнера). Книги были посвящены почитателю Оссиана генералиссимусу Александру Васильевичу Суворову, который знал французские оригиналы, по свидетельству современников, высоко ценил «северный эпос» и «брал во все походы» его различные издания.
Для Вяземского Оссиан не исключительно ирландский или шотландский поэт. Больше. Он певец европейского Северо-Запада. Понятие «кельтская культура» («кельтская литература») появится только во 2-й трети XIX века, но «оссиановская поэзия каледонского барда» (А. Майков), дань которой отдали Пушкин, Лермонтов, Батюшков, Языков, Веневитинов, Катенин, Полежаев и множество других уже забытых авторов, вполовину ирландцем Вяземским была прекрасно оценена как «героическая», «народная» и северно-аскетичная.
К слову сказать, что кроме А.В. Суворова, импонировавшего кельтской воинской героике, образы Макферсона в озеровском переложении вдохновляли и двух других русских полководцев: А.П. Ермолова и А.И. Кутаисова. Накануне Бородинского сражения именно «Фингал» был их чтением (См.: Муравьёв Н.Н. Записки. Русск.Архив. 1885 г. кн. III, вып. 10. – С. 258. Цит. по: Левин Ю.Д. Оссиан в России).
Не уточняя имён, Вяземский в этой пространной работе замечал: «Цвет поэзии Оссиана может быть удачнее обильного в оттенках цвета поэзии Гомеровой перенесён на почву нашу… Некоторые русские переводы песен северного барда подтверждают сие мнение» (ПСС. – Т. 1. – С. 40-60).
Владислав Александрович Озеров (1769 – 1816), не принадлежавший кругу Карамзина-Дмитриева, раздражавший Пушкина, был симпатичен князю, а его трагедия «Фингал» (1805) была одной из любимых русских постановок Петра Андреевича, благодаря большому количеству пантомимы, танцев и хоров. Заядлый с юности театрал, он, как и весь тогдашний Петербург, знал наизусть монолог Моины: «В пустынной тишине, в лесах, среди свободы…», – и говорил, что «Фингал» не трагедия, а «трагическое представление». Но в этой вышеупомянутой работе обнаруживаются не только дифирамбы в адрес Озерова, но и «этно-культурологические» наблюдения Вяземского, которых не встретишь ни у Павла Катенина, ни у Аполлона Майкова, исследовавшего в 1897 году литературную критику своих поэтов-предшественников. См.: А. Майков. Князь Вяземский и Пушкин об Озерове. – СПб.: Типогр. М. Стасюлевича. – 1897.
Пётр Андреевич пишет: «Воображение Оссиана (т.е. Макферсона – Авт.) грустно, однообразно, как вечные снега его родины. У него одна лишь мысль, одно чувство: любовь к отечеству, и сия любовь согревает его в холодном царстве зимы и становится обильным источником его вдохновения. Его герои – ратники; поприще их славы – бранное поле, алтари – могилы храбрых… Северный поэт переносится под небо, сходное с его небом, созерцает природу, сходную его природе, встречается в нравах сынов ея простоту, в подвигах их – мужество, которые рождают в нём тёмное, но живое чувство убеждения, что предки его горели тем же мужеством, имели ту же простоту в нравах» (Там же).
В ноябре 1828 года, во время глубокого душевного кризиса и первых серьёзных нервных приступов, связанных с опалой, казнью друзей-декабристов, смертью Николая Михайловича Карамзина, сына Петра, доносами, клеветой и проч., Вяземский пишет Александру Ивановичу Тургеневу: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии: моя мама была из фамилии О’Рейли. Она была замужем за французом и развелась с ним, чтобы выйти замуж за моего отца, который тогда путешествовал… Может быть, придётся мне искать гражданского гостеприимства в Ирландии» (П.А. Вяземский. Письмо А.И. Тургеневу 14 ноября 1828г. Остафьевский архив. – СПб. – 1908. – Т. 3. – С. 183).
Через десять лет князь будет путешествовать по Англии, напишет известные строки: «Сошёл на Брайтон мир глубокий», – и однажды, в одном светском салоне вызовет восторг и аплодисменты признанием: «… Я сам, дамы и господа, наполовину ирландец».
В 1854 году брюссельское издательство печатает на французском книгу князя «Письма русского ветерана 1812 года о Восточном вопросе, изданные князем Остафьевским» (Русский перевод сделал для ПСС в 1883 году П.И. Бартенев). Это была подборка публицистических заметок Петра Андреевича в связи с начавшейся Крымской войной. И как замечает П.А. Алькушин, «главной мишенью в работе была избрана политика английского правительства Великобритании, которую Вяземский считал своекорыстной и проникнутой «фанатизмом гинеи». Ещё князь говорил про «бедственное и унизительное положение, в котором английское правительство держит Ирландию, так как «вероятно, находит, что ирландцев слишком много и что поэтому нельзя себе позволить в отношении к ним справедливости и великодушия»(П.А. Вяземский. Власть и общество в дореформенной России. – П.В. Алькушин. – М., 2001. – С. 184.).
А в частном письме к Бартеньеву сурово рассуждает: «Главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие. Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них дойная корова и только. А мы даём доить себя и до крови».
На закате жизни Вяземский, в интеллектуальном отношении уже достигший редкого сочетания: мудрости и независимости, – остался практически один. Он, не приспособившийся к славянофилам, брезговавший демократами из разночинцев, сторонившийся «государственников» и синодалов, не создавший ни школы, ни группы, без учеников и последователей – всё больше напоминал ирландского Кухуллина у ворот Тары. По крайней мере, взгляды Вяземского, расскажи о них вдохновителям «кельтского возрождения» 1880-х Ирландии, были бы вполне понятны.
Для нас же «ирландскость» князя Петра Андреевича – хорошая подсказка к ответу на вопрос: «Почему мы любим Россию в широте её континентальных просторов – из московского скверика или тверского палисадника – в равных долях и с искренним чувством?»
Сюрпризы евреев. Великий поэт князь Пётр Вяземский
Орф10
Сюрпризы евреев. Великий поэт князь Пётр Вяземский.
1. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА. РУССКИЕ ВНОВЬ ОТКРЫВАЮТ ВЯЗЕМСКОГО.
ВЯЗЕМСКИЙ, ПЁТР АНДРЕЕВИЧ. Князь. (1792-1878). Успешен во всех сферах своего
творчества и деятельности. Поэт, литературный критик, писатель, историк, публицист, журналист, воин, государственный и финансовый деятель, деятель торговли и разведки.
После падения СССР Россия вернула себе подлинного Вяземского. Русские обнаружили непреходящую ценность его поэзии, ранее замалчиваемое плодотворное влияние его творчества на русскую поэзию, распространявшееся не только на поэтов «Золотого века», включая Пушкина, но и на поэтов 20 века. Он «раньше Пушкина привнес в поэзию простую человеческую речь» и в «поздних произведениях. предвосхитил литературные эксперименты Серебряного века». Наша современница филолог Елена Широкова пишет: «В 20-е годы XIX века имя П.А. Вяземского было ничуть не менее, а пожалуй, и более известно в литературных кругах Петербурга, чем имена Пушкина, Рылеева, Батюшкова, Дениса Давыдова.
Некоторые его стихотворения – простые, мелодичные, напевные – превращались в народные песни, позднее утрачивая авторство (‘Тройка мчится, тройка скачет’, ‘Я пью за здоровье немногих’ и др.). И сегодня на слова Вяземского продолжают создаваться городские романсы, песни для кинофильмов, а его афоризмы и крылатые выражения (‘Дедушка Крылов’, ‘И жить торопится, и чувствовать спешит’) не выходят из нашей повседневной речи». К названным Еленой Широковой произведениям Вяземского добавим стихотворение «Русский бог»-вершину русской сатирической поэзии.
Неоценима его поддержка развитию отечественной исторической науки. Вяземский один из 12 сооснователей и первый председатель Русского исторического общества (1866).
Среди почестей, воздаваемых Вяземскому в современной России, памятная монета Банка России в 2016, почтовая марка, выпущенная к 225 летию со дня его рождения в 2017. В Москве и в музее-усадьбе «Остафьево» – «Русский Парнас» ему установлены памятники, его именем названы улицы в нескольких городах и сёлах. В его костромском имении — поселке городского типа Красное-на-Волге Красносельского района Костромской области в честь него установлена мемориальная доска, с 2008 ежегодно проводится «Праздник П. А. Вяземского» и районный поэтический конкурс его имени.
ЕВРЕЙСКИЕ ПРЕДКИ КНЯЗЯ ВЯЗЕМСКОГО И ЕГО ЖЕНЫ КНЯЖНЫ ГАГАРИНОЙ. ИСКАЛИ ЛИ ОНИ ВТОРУЮ ПОЛОВИНУ СХОДНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ?
Моя работа посвящена смешению народов, её фокус евреи и их потомки, слившиеся с другими народами. Отец поэта русский князь Рюрикович, мать ирландка. Вяземский писал о себе.
В моей груди есть с кровью славянина
Ирландской дочери наследственная кровь.
От двух племён идёт моё рожденье.
Родословная впечатляет, но Вяземский преуменьшил вдвое этническое разнообразие своих ближайших предков. Его рождение шло от четырёх племён. Дед по отцу был сыном шведки, женился он на русской княжне Долгоруковой, чья мать была крещёной еврейкой, дочерью знаменитого сподвижника Петра Великого барона Петра Шафирова.
РОДОСЛОВНАЯ ПЕТРА ВЯЗЕМСКОГО ОТ ШАФИРОВЫХ. В ней несколько родов крещёных евреев, вошедших в русское дворянство.
1. Павел Филиппович Сапсаев (До принятия православия Шая Шафир). Родственник пoпулярнейшего в Москве придворного врача, любимца царя Алексея Михайловича Стефана фон Гадена, перешедшего в православие. Жена N. (возможно Аршеневская, дочь основателя рода Аршеневских, её сестра мать четырёх других известных еврейских сподвижников Петра Великого братьев Веселовских).
2. Сын 1. Барон Пётр Павлович Шафиров (1669-1739). Жена крещёная еврейка Анна Степановна (Самойловна) Копьева, её мать сестра братьев Евреиновых от которых пошёл многочисленный дворянский род.
3. Дочь 2. Баронесса Марфа Петровна Шафирова (1697-1762). Муж князь Сергей Григорьевич Долгоруков (?-1739).
4. Дочь 3. Княжна Мария Сергеевна Долгорукова Старшая (1719-1786). Муж князь Иван Андреевич Вяземский (1722–ок. 1788).
5. Сын 4. Князь Андрей Иванович Вяземский (1754-1807).
6. Сын 5. Князь ПЁТР АНДРЕЕВИЧ ВЯЗЕМСКИЙ (1792-1878).
Любопытный факт. Пётр Вяземский женился на женщине схожего с ним происхождения, княжне Вере Гагариной, потомке Рюриковичей, породнившихся с выдвинувшимися в новую аристократию Петра Великого крещёными евреями. Её предок первый в истории России генеральный прокурор, генерал-аншеф граф Павел Ягужинский. Брак был неожиданный. Об истории их брака я напишу прзднее.
РОДОСЛОВНАЯ КНЯЖНЫ ВЕРЫ ФЁДОРОВНЫ ГАГАРИНОЙ.
1. Иван Ягужинский. Крещёный еврей из Белоруссии, тогда принадлежавшей Речи Посполитой, сначала лютеранин, затем православный. Служил в русской армии, майор. Жена неизвестна, скорее всего еврейка. Женатые евреи в Европе, переходя в христианство, часто предпочитали католицизму лютеранство чтобы не разрушать семьи если их жёны хотели остаться верны иудаизму. Лютеранство позволяло браки с иудеями.
2. Сын 1. Граф Павел Иванович Ягужинский (1683-1736). Жена русская столбовая дворянка Хитрова, её старинный род происходил из золотоордынских степных татар (не путать с другим народом оседлыми поволжскими татарами).
3. Дочь 2. Графиня Прасковья Павловна Ягужинская (171.—1775). Муж князь Сергей Васильевич Гагарин (1713—1782).
4. Сын 3. Князь Фёдор Сергеевич Гагарин (1757-1794). Генерал-майор. Кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени. Погиб в восставшей против русских Варшаве.
5. Дочь 4. Княжна ВЕРА ФЁДОРОВНА ГАГАРИНА (1790- 1886).
Родная сестра княжны Веры Гагариной София (1794-1855) тоже вышла замуж за потомка Петра Шафирова, героя Отечественной войны 1812 богатого помещика Василия Николаевича Ладомирского (1786—1847). Были ли эти браки русских аристократов результатом их сходного происхождения, потянулись ли они друг к другу из-за близких еврейских предков? Просто круг высшей аристократии был весьма ограничен.
3. ОТЕЦ И ДРУГИЕ РОДСТВЕННИКИ ПЕТРА ВЯЗЕМСКОГО.
Выдающийся военный и государственный деятель золотого екатерининского века Российской империи. Его высоко ценили Екатерина II и Павел I.
Спустя более семи десятилетий после его смерти, дореволюционный русский историк писал о нём: (Князь Андрей Иванович Вяземский) «был один из замечательных деятелей царствования Екатерины II. Родившись в 1754 г., он в 1788 г. был уже генерал-поручиком. Его „Записка военная“ 1774 г. заключает взгляд современника на организацию наших войск. Идеи (князя) Андрея Ивановича Вяземского имеют за собою, кроме новости, много практичности, доказывая в авторе уменье смотреть на вещи… не закрывая глаза перед оборотной стороной медали, выражающей далеко не утешительное положение дел». В 1774 автору этих дельных рекомендаций по улучшению российской армии было всего 20 лет, но к тому времени он уже несколько лет служил в армии, достиг звания полковника (1773), сражался в войне с Турцией (1768-1774).
После войны командовал пехотным полком (1775-1778). Бригадир (1779). Генерал-майор (1779). Один из руководителей Военной коллегии, тогдашнего военного министерства, член её филиала в Москве. Нижегородский и Пензенский наместник (генерал-губернатор) (1796). член Сената. Действительный тайный советник. Кавалер ордена Святого Александра Невского.
С его монографии о Денисе Фонвизине начинается русское литературоведение. В награду за неё Академия Российская по изучению русского языка и словесности в 1839 и Санкт-Петербургская Академии наук в 1841 избрали Вяземского своим действительным членом. Мнения о литературных произведениях в России высказывали до Вяземского, но он первый подлинный- «серьёзный и последовательный» литературный критик. Он одна из ключевых фигур в самоопределении русской литературы, в становлении русского романтизма. Вяземский не имел себе равных в русской критике по изумительному чувству юмора и умению в нескольких словах дать им оценку. Яркий пример его отзыв об эпигонской исторической повести Николая Гоголя «Тарас Бульба». Вяземский, касаясь художественных достоинств творения Гоголя, ограничился короткой, но убийственной фразой «начало достойно Вальтер Скотта». Вот и всё? Прочитав этот отзыв, невозможно принять всерьёз гоголевскую повестушку.
5. УХАБИСТЫЙ ПУТЬ ИЛИ ПРЕДАННОСТЬ ИДЕАЛАМ ЮНОСТИ? ВЯЗЕМСКИЙ: ОТ «ДЕКАБРИСТА БЕЗ ДЕКАБРЯ» ДО САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО САНОВНИКА».
Молодой Вяземский выступал за конституционную монархию, отмену крепостного права, гражданские права и свободы, но отказался от участия в тайных обществах декабристов». Его называют «декабристом без декабря». Причина отказа: Вяземский, воспитанный Карамзиным и много думавший об истории Отечества, сделал вывод навсегда определивший его политическую позицию: в России любое восстание выродится в кровавый и бессмысленный бунт. Он был сторонником постепенных реформ, но с ростом радикализма в стране для поколения выросшего на «Что делать» Чернышевского, он стал реакционером.
В 1831 Николай II присвоил ему придворный чин камергера, равный армейскому генерал-майору, но Вяземский не мог простить императору казни декабристов и не посещал двор. В конце-концов Вяземский был вынужден поступить на государеву службу. Причина была банальная. Он нуждался в деньгах и сам довёл себя «до жизни такой». Вяземский, как принято говорить в оправдание людей прошлого за их малосимпатичное для нас поведение, был человеком своего времени. Для российского помещика эпохи крепостного права это значило не знать цену деньгам, выжатых из крепостных рабов, и кутить. Достигнув совершенолетия, и вступив во владение огромным наследством, оставленным ему предками, Вяземский безалаберно спустил его в карточной игре и попойках.
В 1833-1846 годах, будучи де факто директором департамента внешней торговли Министерства финансов, он руководил всей внешней торговлей империи, но занимался не только торговыми отношениями с другими странами. Он так же, как отмечают историки российской разведки, «усиленно собирал и анализировал информацию из самых разных источников», определявшую политику России в отношении других стран. Его следующие посты управляющий Государственным заёмным банком (1846—1853), ведущим кредитным учреждением страны, член совета при министре финансов (1853—1855). Бросатся в глаза, что в руководстве внешней торговлей и в деятельности разведчика Вяземский шёл по стопам своего прославленного предка Петра Шафирова, возглавлявшего внешнюю торговлю и разведку.
Новый поворот в служебной деятельности Вяземского произошёл после вступления на престол Александра II. Новый император и его семья искренне уважали Вяземского и наслаждались его визитами во дворец. Александр II назначил Вяземского на более близкую ему по душе службу заместителем министра просвещения (1856-1858). В наши дни в министерстве просвещения Российской Федерации чтут память о его плодотворной деятельности на этом посту, гордятся тем, что он был их коллегой.
Одновременно Вяземский возглавлял Главное управление цензуры, руководил подготовкой цензурной реформы в духе либеральных преобразований Александра II. Вяземский рос в чинах и должностях. Сенатор (1855-1866.) Тайный советник (1855) чин гражданской службы, равный армейскому генерал-лейтенанту. Обер-шенк (1866)- чин придворной службы, равный полному армейскому генералу. Член высшего законосовещательного учреждения Российской империи Государственного совета (с 1866).
Подобно отцу он был награждён вторым важнейшим орденом Российской империи Святого Александра Невского.
Более подробно о еврейских родах из которых произошли предки Петра Вяземского смотрите очерки Смбат Багратуни. «Шафировы, Алексей Толстой и еврейский клан в Москве». Проза. ру
Название книги
Мистер Селфридж
Вудхед Линди
Глава 10. Воздушные замки
В 1917 году универмаг «Селфриджес» опубликовал рекордные годовые показатели: прибыль составила двести пятьдесят восемь тысяч фунтов (по нынешним меркам более десяти миллионов). Селфридж заявил, что выдающихся результатов удалось достичь благодаря «увеличению доли товаров для дома и доступной одежды в ответ на сокращение спроса на предметы роскоши и дорогого дамского платья». Годом ранее Конде Наст, владелец американского «Вог», осознал, что, даже если женщины больше не могут покупать товары класса люкс, они все равно будут рады посмотреть на них. Он начал печатать британское издание журнала стоимостью в один шиллинг за экземпляр, вероятно, не понимая, что женщины с наи-большей покупательской способностью работали на заводах боеприпасов и читали «Отрывки». Выпускать глянцевый журнал во время, когда высший класс проявлял привычную скупость, а средний класс располагал весьма скудным бюджетом, было делом непростым. Модные редакторы «Вог» учли это и писали статьи о том, «как создать стильный гардероб при ограниченных доходах». Дефицит привел к повсеместному росту цен – стоимость продуктов поднялась на шестьдесят пять процентов, одежды – на пятьдесят пять процентов. Государственная продуктовая комиссия установила фиксированные цены на продукты первой необходимости, такие как хлеб и джем, а Селфридж с удовольствием продавал их еще дешевле, не преминув сообщить об этом в колонке «Каллисфен». В его семейном бюджете, впрочем, сокращений не наблюдалось – в доме номер 30 на площади Портман образ жизни ничуть не изменился, а в замке Хайклифф продолжалась дорогостоящая перестройка.
Поместье Хайклифф изначально принадлежало графу Бьюту, молодому премьер-министру при короле Георге III. Юный политик, женатый на очень богатой женщине и питавший слабость к красивым зданиям, поручил архитектору Роберту Адаму несколько проектов, в том числе поместья Лутон-Ху, Лэнсдаун-Хаус и Кенвуд в Лондоне и усадьбу Хайклифф на берегу моря, где в 1773 году он разбил экзотические ботанические сады. Граф завещал усадьбу своему любимому младшему сыну, генералу сэру Чарлзу Стюарту, но, к сожалению, не оставил денег на содержание. Наследник снес здание, продал обстановку и большую часть земель.
Его сын, тоже Чарлз, выдающийся дипломат, твердо вознамерился восстановить унаследованную вотчину и постепенно выкупил проданные отцом земли. Находясь на службе в Санкт-Петербурге, он заказывал древесину, в Испании выписывал кирпич, выполняя обязанности британского министра в Лиссабоне во время войны на Пиренейском полуострове – отправлял указания по покупке того, что осталось от здания, которое к тому времени превратилось в известный притон контрабандистов. Когда его командировали в Париж с поручением выбрать здание для резиденции лорда Веллингтона – британского посла во Франции, он, проявив безупречный вкус, выбрал hôtel принцессы Полины Боргезе на улице Фобур-Сент-Оноре. Британское посольство располагается в этом здании и по сей день. Сам впоследствии став послом, он с огромным удовольствием посещал аукционы, которые проводились в столице после падения наполеоновского режима. Помимо прочих сокровищ он приобрел мебель и ковры из усадьбы храброго маршала Нея, барельефы из нормандского бенедиктинского аббатства Святого Петра в Жюмьеже и целое окно с витражами XVI века из церкви Святого Вигора в Руане. Самым смелым шагом стало приобретение великолепного эркера из Гран-мезон дез Анделис, где Генрих IV прощался со своим умирающим отцом. Чтобы переправить все покупки в Англию, понадобилось двенадцать огромных барж. На постройку невероятно романтичного зам-ка Хайклифф ушли последующие пять лет – строительство было завершено в 1830 году. Получив титул герцога Стюарта де Ротсей, он жил поочередно в Хайклиффе и лондонском особняке в Карлтон-Хаус-террас, где он установил кровать, на которой, по преданию, умерла императрица Жозефина.
К тому времени как Гарри Селфридж взял Хайклифф в долгосрочную аренду, замок по наследству достался двоюродному брату герцога Ротсея, генерал-майору Эдварду Стюарт-Уортли, который воевал и прекрасно проявил себя в боях в Судане, Египте и Афганистане. Генерал-майора Уортли отправили обратно в Англию после первого же дня битвы на Сомме по той простой причине, что его полк потерял недостаточно солдат – руководство сделало вывод, что он проявил «недостаточно рвения» и каким-то образом не давал своим людям сражаться в полную силу. Остаток войны Эдди Уортли провел в ирландском тылу, тренируя новобранцев.
Гарри Селфридж не мог устоять перед историей Хайклиффа, в то время как для небогатого семейства Стюарт-Уортли замок был лишь дорогостоящей головной болью. Они с радостью приняли арендную плату в пять тысяч фунтов в год и были просто счастливы, когда Селфридж вознамерился установить в замке современные санузлы, центральное паровое отопление и полностью оборудованную кухню. Роза Льюис, эксцентричная хозяйка отеля «Кавендиш» и одна из самых востребованных в Лондоне кухарок по найму, после ремонта не узнала бы эту кухню. В 1907 году, когда Стюарт-Уортли наняли ее на время трехнедельного визита кайзера, ей пришлось привезти с собой переносные плитки.
По примерным подсчетам, за шесть лет Гарри потратил на обновление Хайклиффа в общей сложности двадцать пять тысяч фунтов (миллион в пересчете на современный курс). Семейство Стюарт-Уортли на эти годы переехало в расположенный неподалеку Клифф-Хаус – современную виллу в стиле короля Эдуарда, которая также принадлежала их семье. Селфриджи обожали Хайклифф, в котором – что имело особое значение для Гарри – Мэри Лейтер Керзон восстанавливалась после воспаления легких перед последней поездкой в Индию. Роуз и ее старшие дочери Розали и Вайолет вступили в Красный Крест и начали работать в госпитале Крайстчерча. Весной 1917 года, когда Америка вступила в войну, Роуз разбила на территории поместья палаточный лагерь – «Восстановительный лагерь миссис Гордон Селфридж для американских солдат». Тем временем Беатрис отправили в школу Святой Марии в городке Вантидж, а Гордон-младший, заканчивающий университет Винчестера, подал заявку на пост профессора экономики в Кембридже. Семья приезжала в Хайклифф на поезде – отправлялись с вокзала Ватерлоо, а сходили на Хинтон-Адмирал – крошечной станции неподалеку от замка. Станция была построена на территории богатого земле-владельца сэра Джорджа Мейрика, и у хозяина было право останавливать любой проходящий по территории поезд, чтобы его гости могли воспользоваться остановкой. Селфридж обычно приезжал на автомобиле в пятницу вечером – его шофер Артур Гарденер заправлялся все более дефицитным бензином из запасов универмага и нагружал машину продуктами.
Бодрящий морской воздух был полезен Роуз, которая часто страдала от воспаления легких. Но пока она в Хайклиффе выращивала свои любимые розы сорта «Либерти», ее муж в городе встречался с Габи Деслис и, поговаривали, собирался спонсировать аренду ее собственного театра. Габи участвовала в сборе пожертвований для Фонда помощи Франции и приглашала раненых солдат на чай в свой дом на Кенсингтон-Гор. Журналистам тоже были рады на этих чаепитиях. Верный своим привычкам, Гарри не ограничивал себя обществом одной только Габи. В театре водевиля Тедди Джерард восхищала публику шоу «Щебет», в котором одна из песен звучала так: «Меня зовут Тедди, Т – Е – две Д и И. Янки, стильная кокотка с манящим взглядом. Весь день звонит мой телефон: “Ты дома? Крошка мишка Тедди? Ах негодница Джерард!”»
От некоторых зрителей не ускользнул зашифрованный в песне телефонный номер – известный «Джерард один» универмага, – ведь ее уже видели рука об руку с Селфриджем. Но мисс Джерард не обходилась дешево – она питала слабость к мехам и, к сожалению, еще большую слабость к опиуму, который в конечном счете погубил ее карьеру. Одна из сцен в шоу называлась «Прощай, мадам Мода» – в ней хористки выступали в рабочих костюмах военного времени. По иронии судьбы дефицит текстиля положил начало карьере одной женщины, которая стала властительницей мира моды на несколько последующих десятилетий – в 1915 году Коко Шанель представила простые платья из трикотажа фирмы «Родьер» в своем магазине в Биаррице.
Когда в России свергли царя, семья Селфриджей следила за событиями с особым вниманием. Розали сблизилась с русским по имени Серж де Болотов, который вместе с семьей переехал в Париж до начала войны. Болотов называл себя «авиационным инженером», и в какой-то мере он действительно был изобретателем: в 1908 году он разработал чертеж огромного триплана, который затем построили на фабрике братьев Вуазен. Серж был знаком со всеми ключевыми фигурами в тесном мирке авиаторов – его наставником был Блерио, а финансовую поддержку обеспечивала группа богачей, включая адмирала лорда Чарлза Бересфорда. Перед войной де Болотовы переехали в Англию, где мать Сержа (ни о каком мистере де Болотов никогда не упоминали) теперь называла себя княгиней Марией Вяземской и один за другим меняла роскошные особняки, вначале поселившись в Кингсвуд-Хаус в Дулвиче, а позднее – в Киппингтон-корт в Севеноукс. Серж не оставлял попыток поднять свой самолет в воздух. Испытания проходили в Бруклендсе. При взлете у гигантского триплана отвалилось шасси, и он рухнул. Машину Болотова перевезли в амбар неподалеку, где она и простояла до начала войны, а впоследствии, когда Бруклендс перешел в распоряжение армии, исчезла.
К тому моменту как Серж познакомился с Розали, правительство Императорской России, которому он присягнул, прекратило свое существование. Невозможно точно определить, продолжал ли он получать зарплату за конторскую службу в представительстве военно-морской авиации российского правительства в Лондоне, но это маловероятно. Розали, дочь богача, не беспокоилась о перспективах возлюбленного, но ее отец был более прагматичен. Очевидно, стремясь максимально отдалить юных возлюбленных друг от друга и веря, что путешествие пойдет его семье на пользу, в 1917 году Селфридж запланировал необычайную поездку прямо в разгар мировой войны. Их спутником должен был стать не менее необычный человек – Джозеф Эмиль Диллон.
Диллон, тогда наведывавшийся в Хайклифф каждые выходные, был иностранным корреспондентом «Дейли телеграф» и пользовался большим почетом. Он свободно говорил на двенадцати языках, был свидетелем самых масштабных событий – от «Боксерского восстания» 1900 года в Китае до русско-японской войны 1905 года, и к нему обращались за советом правительства союзников по всему миру. Особое внимание он уделял России, где в определенный момент состоял на службе личным советником премьер-министра царя графа Витте.
К 1917 году Селфридж изо всех сил пытался убедить Диллона за достойное вознаграждение отвезти его семью в путешествие: «Я крайне обеспокоен тем, получится ли совершить задуманное – поездку в Америку – где-то после пятнадцатого августа. Две недели или чуть больше в этой стране, после этого отъезд из Сан-Франциско на Гавайские острова, день или два в Гонолулу, и оттуда – отплытие в Японию, оттуда – в Китай, затем, вероятно, в Сингапур – и где-то около первого января я хотел бы прибыть в Калькутту». Диллон вежливо отклонил предложение, объяснив, что ситуация в России не позволяет ему подолгу не выходить на связь. Селфридж предпринял еще одну попытку: «Я очень надеюсь, что через неделю-другую вы найдете способ изменить это решение. Мы бы очень хотели, чтобы вы и миссис Диллон были нашими предводителями в этом путешествии». Поездка так и не состоялась. Роуз с головой ушла в дела госпиталя, Розали продолжала флиртовать с Сержем, а сам Селфридж отправился за покупками.
Он обожал скульптуру и вступил в ожесточенную борьбу с американским газетным магнатом Уильямом Рэндольфом Херстом в аукционном доме «Кристис» на «аукционе столетия», где распродавали предметы искусства, драгоценности и книги разоренного лорда Фрэнсиса Пелэма Клинтона Хоупа. Лорд Хоуп, брат герцога Ньюкасл-ского, обанкротился в 1894 году и с того момента постепенно распродавал свое имущество. Первыми пошли с молотка произведения старых голландских мастеров, затем, в 1902 году, – знаменитый про́клятый алмаз Хоупа, ушедший за сто двадцать тысяч фунтов. Наконец, в июле 1917 года на торги была выставлена обстановка его поместья Дипден в графстве Суррей – обширная коллекция фарфора, книги, множество древнегреческих и египетских скульптур и керамики.
На аукционе присутствовали все заметные коллекционеры. Лорд Каудрей приобрел ценную статую Афины за семь тысяч сто сорок гиней. Международный торговый агент Джозеф Дювин скупил все, до чего смог дотянуться. Сэр Альфред Монд, президент «Империи химической промышленности», приобрел четыре лота, а лорд Леверхульм сделал крупную закупку, выбрав не менее четырнадцати предметов. Селфридж энергично пытался перебить ставки Генри Велкома, чтобы заполучить римскую статую Асклепия, которую, вероятно, по ошибке считали привезенной из виллы Адриана в Тиволи. Агент Велкома сдался на тысяче четырехстах гинеях, и Селфридж получил свой трофей за тысячу семьсот гиней. В результате приятной стычки с одержимым коллекционером мистером Херстом (которого представлял его лондонский агент) он также приобрел статую Зевса за шестьсот пятьдесят гиней, а завершила его список покупок статуя Аполлона и Гиацинта, которую долго считали любимым творением скульптора Кановы, обошедшаяся ему в тысячу фунтов.
В магазине состоялось амбициозное мероприятие – распродажа военных облигаций с лотереей, победители которой получили денежные призы. Были отпечатаны «облигации» Селфриджа, получено разрешение от главного почтмейстера, нарисованы плакаты, выкуплены рекламные площади, а вытягивать номера пригласили миссис Ллойд Джордж. Поднялся такой ажиотаж, что в день мероприятия 20 декабря 1917 года пришлось нанять сорок дополнительных кассиров. Акция, стоившая Селфриджу одиннадцать тысяч, помогла собрать три с половиной миллиона фунтов, которые направили на помощь военной кампании.
Затем был организован книжный ланч. Селфридж, отчаянно жаждавший получить признание в мире трейдеров, давно планировал написать книгу на эту тему. Написанная писателем-призраком – его старым другом Эдвардом Принсом Беллом и опубликованная Джоном Лейном, книга «Романтика коммерции» рассказывала об истории гигантов трейдинга – от аугсбургских Фуггеров до японских Мицуи. Книга вышла в свет в декабре, когда ее представили на званом обеде Джона Лейна, и сразу поставила журналистов перед дилеммой. Редакции газет не хотели обидеть самого ценного розничного рекламодателя страны, но книга одновременно была интересной и утомительно многословной, и получить рецензии было непросто.
Блуменфельд, старый друг и союзник Селфриджа в «Дейли экспресс», предпочел не появляться на ужине, сославшись на недомогание, и предприимчиво предложил сэру Вудману Бербиджу, президенту «Харродс», написать рецензию на книгу.
Бербидж незадолго до этого унаследовал и титул, и должность отца, не менее почтенного сэра Ричарда, которому Селфридж написал очень лестный некролог. Он отозвался о книге с осторожностью и тактом, отметив, что нашел «некоторые идеи весьма интересными». Тем временем пресс-служба Селфриджа работала днем и ночью, организуя интервью с Вождем, которое тот дал у себя в офисе в окружении не менее семидесяти семи гроссбухов и блокнотов в кожаном переплете из архивов семейства Медичи во Флоренции, приобретенных на аукционе «Кристис», – некоторые из них принадлежали еще самому Козимо де Медичи. Те, кто получал от универмага подарки на Рождество – обычно это были корзины с продуктами, духи и сигары, – в 1917 году, хотели они того или нет, получили экземпляр «Романтики коммерции», старательно подписанный Селфриджем.
В начале 1918 года по приглашению лорда Нортклиффа, главы Британской военной миссии в Соединенных Штатах, Селфридж пересекает Атлантику. Нортклифф объявил, что «мистер Селфридж уехал по срочному приглашению лидеров американского бизнеса, чтобы объяснить наши проблемы с поставками». За свою роль в этом деле Нортклифф получил титул виконта. Селфридж, который должен был сам покрывать свои расходы, не получил никакой награды, кроме осознания, что, как он печально отметил по возвращении, «в Америке капитаны бизнеса куда более активно участвуют в жизни нации, чем здесь, в Британии». И все же он продолжал отдавать все силы своему приемному отечеству – предложил оплатить «возведение всех военных мемориалов в радиусе мили от нас» и учредил приз в пятьсот фунтов для конкурса «сельских жителей, демонстрирующих лучшие результаты в использовании новых фермерских технологий». Победителем стала компания «Международные комбайны» его старого друга Диринга, который любезно одолжил свои тракторы «Титан» для демонстрации в магазине.
На войне поражение следовало за поражением, в воздухе витало отчаяние. Едва ли осталась семья в Британии, не потерявшая на войне друга или родственника, а в мае трагедия настигла Хайклифф. Роуз Селфридж заболела пневмонией и скончалась неделю спустя. Убитый горем, Гарри искал утешения, с военной точностью организуя ее похороны в простой приходской церкви Святого Марка. Портниха «Селфриджес» приехала в Хай-клифф, чтобы сшить покрывало из свежих алых роз, которым покрыли простой дубовый гроб, а американские солдаты из лагеря для выздоравливающих образовали почетный караул – их лидер нес звездно-полосатый стяг, сплетенный из красных гвоздик, белых нарциссов и синих колокольчиков из хайклиффских лесов.
Менее чем три месяца спустя Розали и Серж де Болотов сыграли тихую свадьбу в часовне при русском посольстве на Уэлбек-стрит. Семья все еще была в трауре, и мероприятие прошло без помпы. Однако жених, большой любитель шумихи, обеспечил себе внимание прессы, разослав сообщения, что они с матерью – «прямые потомки князя Рюрика, основавшего Россию в IX веке». Вряд ли кто-то хоть что-нибудь слышал о Рюрике, но сразу после российской революции князь – любой князь – был окружен ореолом шика.
Мать Сержа привлекала к себе больше внимания, чем невеста. Мадам Мари де Болотофф – так в точности звучало ее имя в замужестве – была хрупкой сексуальной блондинкой с нешуточным аппетитом. Уже испытав на себе легендарную щедрость Селфриджа, она была в восторге от брака сына. Сама она разошлась с мужем несколько лет назад, должна была содержать четверых детей и решила, что титул может стать отличным подспорьем. Она не стала его выдумывать. В 1908 году она убедила царя позволить ей взять себе титул княгини Вяземской, заявив, что они дальние родственники по материнской линии.
Внук Сержа и Розали, хранитель множества семейных документов, тактично признает, что «ее основания претендовать на титул были весьма спорными», но отмечает, что у Мари были влиятельные друзья, готовые подтвердить справедливость ее притязаний, в том числе леди Тайрелл, жена заместителя министра иностранных дел, которая поклялась, что своими глазами видела царский указ. Еще одним сторонником Мари была ее подруга София, бывшая жена адмирала Колчака, чьи показания тоже сыграли роль. Гарри, удовлетворившись тем, что его любимая старшая дочь в конечном счете унаследует титул, дал молодым свое благословение, добавив к нему роскошный сервиз на тридцать шесть персон производства фабрики «Краун-дарби», которым они смогут пользоваться, когда будут жить с ним на Портман-сквер. Отдельная квартира, возможно, пригодилась бы им больше. Но он любил жить в окружении семьи, и, поскольку чеки подписывал он, у молодых не было выбора.
В октябре 1918 года Джозеф Диллон наконец-то отправился в Америку, без семейства Селфриджей, но вооруженный несколькими рекомендательными письмами к влиятельным чикагским друзьям Гарри. «Здесь, – писал Селфридж, – мы считаем его самым информированным человеком во всем, что касается европейской политики». Селфридж отправился во Францию, посетив несколько бранных полей по приглашению генерала Першинга по прозвищу Блэкджек. К концу года начались масштабные работы по расчистке фронтовых линий; солдаты начали возвращаться домой. Руководство универмага «Селфриджес», верное данному слову, приняло обратно на работу всех своих солдат. К моменту, когда был подписан договор о перемирии, вернулась почти тысяча человек.
После смерти жены Селфридж старался ни минуты не сидеть без дела. Уже в 1915 году он объявил, что к магазину будет пристроено еще одно крыло по эскизам сэра Джона Бернета, который решил добавить к зданию роскошную башню. Идея башни всегда фигурировала в наполеоновских планах Селфриджа по переустройству Оксфорд-стрит. После почти пяти лет закулисных маневров совет по недвижимости Портмана и администрация округа наконец дали согласие на постройку башни и заодно на план инженера сэра Харли Далримпл-Хея по постройке тоннеля под Оксфорд-стрит.
Сэр Джон Бернет, спроектировавший галереи короля Эдуарда VII в Британском музее (достроенные до начала войны), обнаружил, что он и его команда будут работать как часть более многочисленной группы. Селфридж всегда принципиально нанимал несколько человек для одного и того же проекта – в надежде, что хоть один из них справится с заданием. В числе архитекторов был Альберт Миллер, который к тому времени переехал из Чикаго в Лондон, чтобы работать в магазине на полную ставку.
Селфридж наслаждался новым проектом, а в речи перед Лондонским обществом шутливо заявил, что «на Оксфорд-стрит нас окружают многочисленные лавочки, которые стоило бы сжечь, настолько они уродливы». Распалившись, он сообщил в интервью газете «Ивнинг стандарт»: «Я попытаюсь построить что-нибудь хорошее. Магазин, в котором ежедневно совершают покупки, должен выглядеть не менее благородно, чем храм или музей. Я с радостью смотрю на это прекрасное здание».
Он подключил к процессу еще одного архитектора, модного тогда Филиппа Тилдена, который как раз заканчивал «Порт Лимпне», дом Филиппа Сассуна на окраине болот Ромни. Тилден сделал несколько набросков башни на Оксфорд-стрит, но ни одно из его предложений не было реализовано. Не пришлись по вкусу заказчику и изящные идеи сэра Джона Бернета. «Забудьте! Просто забудьте!» – отрезал Селфридж, когда один журналист спросил его о будущей судьбе широко разрекламированной стосорокаметровой башни. Его явно всерьез беспокоило, что замысел никак не может воплотиться в жизнь.
Однако в то же время Тилден взялся за работу над другим проектом, столь же близким сердцу Селфриджа. Гарри недавно приобрел у соседа по Хайклиффу, сэра Джорджа Мейрика, Хенгистбери-Хед – необычайно красивый участок земли с великолепным видом на остров Уайт и теперь планировал построить там замок. Этот проект вызвал напряжение в местном обществе. Хенгистбери-Хед считался одним из важнейших археологических участков бронзового века Европы, и любые попытки его застройки вызывали недовольство, а Селфридж к тому же гордо объявил, что строит «самый большой замок в Европе».
Последующие пять лет Тилден с любовью – и немалым бюджетом – разрабатывал эскизы мечты Селфриджа. Между мужчинами завязалась близкая дружба, и Тилден позднее рассказывал, сколь его впечатлял «грандиозный масштаб его [Селфриджа] творческих замыслов».
В план входил огромный замок и небольшой частный дом ниже по склону. Были предложены эскизы закрытых, на манер монастырских, садов, зимнего сада, зеркальной галереи, как в Версале, обеденных залов на сотни гостей, двухсот пятидесяти спален и центрального зала под куполом, который будет видно даже из открытого моря. Задумывалось, что творческие личности из самых разных областей искусства будут снимать комнаты в Хенгистбери-Хед и работать в окружении этой красоты. Это был на удивление благородный замысел, но местные жители были в ярости. Одни говорили, что Селфридж построит там фабрику, другие – что он планирует создать тематический парк развлечений в стиле Дикого Запада. Селфридж заверил городской совет Крайстчерча, что он «будет сотрудничать с археологами в процессе строительства, предпримет все необходимые шаги, чтобы не повредить место раскопок, и сохранит открытый доступ общественности». Тилден тем временем выполнил сотни эскизов, признав, что справиться с этим проектом он сможет лишь поэтапно. Каждый раз, когда Селфриджа спрашивали, как и когда план будет воплощен в жизнь и во сколько ему это обойдется, тот отмалчивался. Тилден позднее вспоминал, что Селфридж просто смотрел на собеседника «своими холодными, ясными, расчетливыми синими глазами и выпячивал подбородок, не допуская и тени улыбки».
В марте 1919 года универмагу «Селфриджес» исполнилось десять лет, и Гарри вложил в празднование целое состояние. О юбилее возвестили яркие рекламные объявления. Лорд Нортклифф уделил ему особое внимание, отправив своим менеджерам записку: «Я чувствую, что мы многим обязаны Селфриджу за то, как он встряхнул торговцев тканями. Мы должны помочь ему всеми возможными способами». С выпуском пятисот тысяч привилегированных акций деньги потекли рекой. Послевоенные строительные ограничения приостановили программу развития Оксфорд-стрит, и Селфридж обратил взор на провинцию. Он не сомневался, что суконные лавки открывали уникальные возможности для развития, и начал активно участвовать в деловой жизни Ливерпуля, Лидса, Шеффилда, Глостера, Питерборо, Ридинга и Нортгемптона.
Селфридж был человеком торопливым. Отправляясь 25 июня в Дублин, чтобы провести переговоры по приобретению магазина «Браун Томас», уже много лет успешно торговавшего тканями, он решил, что поезд и паром отнимут слишком много времени. Так что он полетел. Капитан Гезергуд, победитель воздушного дерби, поднял частный самолет, некий «де Хевилленд Эйрко 9», в воздух в Хендоне, совершил посадку в Честере для дозаправки и чаепития и приземлился в Дублине как раз вовремя, чтобы пассажиры успели к ужину. Это был первый в мире коммерческий полет. Вернувшись в Хендон на следующий вечер, Селфридж сказал журналистам: «Этот перелет просто доказывает, какие возможности предоставляет современный воздушный транспорт бизнесмену, который ценит свое время». Прочитав об этом в конкурирующем издании, лорд Нортклифф пришел в ярость и направил своим сотрудникам записку: «Почему нет ни слова о полете Селфриджа в Дублин? Это же был первый деловой перелет!» Возможно, он спросил также, почему Селфридж собирался выкупить бизнес в Дублине в то время, когда в городе был введен комендантский час, а Майкл Коллинз и члены Ирландской рес-публиканской армии вели уличную войну с безжалостными карательными отрядами. Но Селфридж верил, что город открывает «чудесные возможности».
С этого момента Селфридж стал одержим авиацией, и самолетами одной из первых авиакомпаний «Воздушные перевозки и путешествия» он летал не только в Хайклифф, но и во все уголки своей растущей империи.
Как всегда, он не стеснялся обратить все возможности прессы себе на пользу. На новом модном показе в «Селфриджес» модели выступали в кожаных «авиационных костюмах», а в качестве декорации был взят фюзеляж семнадцатиместного пассажирского самолета «Хэндли Пейдж». Во времена, когда авиация оставалась делом опасным и ненадежным, его банкиры и члены совета директоров, возможно, сомневались, что Вождь поступает мудро, в свои шестьдесят три рассекая небесные дали. Но подобные подвиги были частью магии Селфриджа. Он был в ударе, и никто не мог его остановить.
Дома утрата Роуз стала для него страшной трагедией. На работе его поджидала еще одна, когда летом 1919 года скончался его наставник сэр Эдвард Холден. Портрет сэра Эдварда занял место рядом с портретом Маршалла Филда во внушительном кабинете Гарри. Появилась в этом кабинете и новая леди. У Селфриджа ушло два года на то, чтобы найти достойную замену неповторимой Сисси Чепмен. Мисс Чепмен с 1914 года работала его секретарем, пока Гарри не поручил ей организацию информационного бюро магазина, – и теперь, пройдя сквозь плеяду временных заместителей, он начал подозревать, что его бывшая помощница незаменима. А потом появилась мисс Мепхэм. Спокойная, собранная, расторопная, тактичная, преданная и неболтливая, Хильда Мепхэм была просто создана для того, чтобы присматривать за Гарри Селфриджем, – и занималась этим до его последнего дня в магазине. Она занимала внешний офис вместе с молодым человеком по имени Эрик Данстен, который поступил на службу в качестве его секретаря по социальным вопросам. Данстен мог похвастаться прекрасными связями. Два года он проработал на губернатора колонии на острове Фиджи, некоторое время служил в штаб-квартире партии консерваторов. Как и мисс Мепхэм, он умел держать язык за зубами, что было важно, учитывая некоторые из его должностных обязанностей.
Из-за ограничений на коммерческую застройку Селфридж обратился к жилищному строительству. При поддержке своего друга Гарри Бриттена новоиспеченный парламентер-консерватор от округа Актон, Гарри Селфридж послужил обществу, организовав некоммерческую строительную компанию «Победа». Он планировал построить триста недорогих жилых домов из кирпича и бетона. Селфридж признавал, что дома эти «не слишком хороши собой, но они не требуют особых затрат и смогут послужить временным пристанищем для тех, чей уклад жизни пошатнулся». Каждый из пятикомнатных смежных домов на улицах Лоуфилд и Вестфилд стоил триста десять фунтов и изначально предназначался для жителей Актона. В конечном счете было построено всего семьдесят домов, после чего план пошел насмарку из-за роста цен, но надо признать, что эта инициатива была красивым жестом.
Тем временем в Версале на Парижской мирной конференции обсуждали победу союзников. Затянувшиеся переговоры подходили к завершению, и Селфридж планировал масштабное празднование. Его креативный директор Эдвард Голдсман отправился в Париж, где получил особое разрешение делать зарисовки и фотографировать в знаменитом Зеркальном зале. Чудо, сотворенное Людовиком XIV, стало основной темой для оформления магазина в честь подписания мирного договора. С затратами не считались, и витринами дело не ограничилось. Композиция выплеснулась за пределы магазина, на улицу, где раскинулся курдонер с величественными гипсовыми колоннами и барельефными фигурами, держащими щиты и флаги. Украшены были даже фонарные столбы. Магазин «Селфриджес» более не являлся частью Оксфорд-стрит. Для тысяч людей, собравшихся полюбоваться на это зрелище, универмаг стал самой Оксфорд-стрит.