рустэм юскаев личная жизнь
Рустэм Юскаев. «Где живет любовь…»
Рустэм Юскаев. «Где живет любовь…»
Дипломные спектакли в ГИТИСе мы начали делать очень рано. На втором курсе с Каменьковичем – «Двенадцатую ночь», на третьем с Женовачем – «Владимира III степени», потом параллельно «Приключение» и «Волки и овцы». Все педагоги у нас были гениальные. Держалось все, естественно, на Петре Наумовиче, накрывалось и обволакивалось его авторитетом и дарованием – человеческим, педагогическим, режиссерским. Он был основой и куполом. Каменькович – мастер импровизации, оказавший в первые два года сильнейшее влияние на формирование нашей группы. Импровизировали мы весело, с упоением. Женовач, наоборот, все разбирал очень скрупулезно.
Когда мы стали работать с Фоменко, возник неожиданный «диссонанс». Он же не только педагог, а в первую очередь – выдающийся постановщик. Но мы-то по неопытности думали, что и с ним работа пойдет в уже привычном нам русле. Переход был резким. Естественно, он разбирал пьесу, но при этом предлагал парадоксальные мизансцены, которые артистам предстояло «оживить». Помню моменты внутреннего сопротивления, вызванные его, казалось, странными предложениями. На другой день прежняя мизансцена отбрасывалась, рождалась новая. Петр Наумович при этом относился к нам бережно, нежно. Никакого насилия не существовало, но жесткая воля постановщика присутствовала. Для меня это было уроком преодоления. Например, я панически боюсь высоты – он постоянно заставлял меня куда-то залезать и что-то кричать сверху. Конечно, режиссерски это было оправданно.
«Волки и овцы» трансформировались десятки раз, в зависимости от площадки мы выступали то для пятидесяти человек, то на большой сцене. Естественно, каждый раз все строилось заново. Мы играли в Шаляпинском зале напротив служебного входа театра Вахтангова, в музее Ермоловой – тесной «шкатулке», не приспособленной для спектаклей, вплотную к зрителям. Петр Наумович фантастически придумывает – только успевай за ним. Например, у Островского нет моего персонажа Мурзавецкого в последнем действии. Есть лишь последняя реплика «Тамерлана съели волки» (которой нет у нас, как нет и самого Тамерлана, хотя наш канадец Зверет Диксон прилежно репетировал собаку). В итоге волей Фоменко мой герой присутствует до финала.
На репетициях немало случалось смешных историй, имеющих для меня знаковый характер. «Застрельщицей» работы была Ма Джен Хун. Когда мы придумывали домашнюю жизнь усадьбы Мурзавецких, решили, что действие происходит во время яблочного Спаса – в августе. У Петра Наумовича вообще был «культ антоновки». (Для него все, связанное с яблоками, было дорого. Особенно Петр Наумович любил ароматные и жесткие антоновские яблоки. И еще моченые – лучшую зимнюю закуску. – Н.К.) Ма Джен каждый раз приносила на репетицию яблоки, раскладывала их на столе… Жизнь ушла далеко вперед, Петр Наумович как-то позабыл про ту идею… В какой-то момент он вдруг спросил: «А почему яблоки-то на столе?» И сам ответил (мне очень нравится его реплика и интонация): «А. Она думает, что у нас все еще яблочный Спас!» Иронично, по-фоменковски. То есть паровоз-то ушел далеко вперед…
Фоменко всегда добивается интонации, с ее помощью он выстраивает действие, помогает актеру, прикрывает его. Просто так у него ничего не бывает. Не всегда это вызывает понимание. Однажды на репетиции Тагир Рахимов пытался сыграть со своей актерской интонацией, а Петр Наумович настаивал на своем. Они спорили и так разгорячились, что вдруг стали кидаться подушками. Очень потешно и по-детски это выглядело: когда не осталось никаких аргументов, Фоменко запустил в Тагира подушкой, а тот взял – и ответил. Петр Наумович, конечно, такого не ожидал и поначалу вроде бы как и опешил, но потом снова бросил в Тагира подушкой, уже в ответ.
И все-таки какая сложная судьба у спектакля «Волки и овцы»! Казалось, его нельзя играть после гибели Юры Степанова. Фоменко принял волевое решение сделать замену, и спектакль жив до сих пор. Ему важно было сохранить наш ансамбль, ведь «Волки и овцы» – спектакль основателей театра. И последняя комедия в репертуаре. Сложное, мужественное решение войти в роль Лыняева принял и Леша Колубков… В итоге, Петр Наумович взял все это на себя.
Поначалу роли у нас были характерные, а спектакли – легкие и веселые. Театр рос, и появились могучие постановки. Лучшая, на мой вкус, работа Фоменко – «Война и мир».
И вслед – огромные, великие спектакли «Семейное счастие» и «Одна абсолютно счастливая деревня». А комедий нет! Долгое время мы жили в малом формате труппы из десяти артистов. И никакого новаторства в том, чтобы сыграть в один вечер несколько ролей, я не видел – все происходило естественно. В «Войне и мире» мне по душе и мой Ростов-старший, и Курагин. Когда хорошо идет сцена с Катишь о борьбе за завещание старика Безухова, я с удовольствием играю Курагина, а когда на балу у Ростовых возникает стихия вольной игры и атмосферы дома, я наслаждаюсь второй ролью. Все придумано замечательно, другое дело, не всегда мне нравится, как я это делаю. У меня чудесные партнеры, за что спасибо Петру Наумовичу и моим товарищам. Из этого партнерства родился театр. Энергия первых лет обучения в ГИТИСе до сих пор движет многое.
У меня есть своя теория. Главный итог нашей работы – не спектакли. Он – скорее человеческий, психологический. Есть некая общность людей и мастер, создавший среду, в которой живет любовь. И эта энергетика «считывается» зрителем, порой не отдающим себе отчета, что именно ему нравится. В «сухом остатке» – ощущение дома, хороших людей, правильной жизни, доброй страны. Главное – этот ансамбль и мастер, который до сих пор жив и будет с нами до смерти каждого из нас. Великое счастье быть вместе продолжалось четверть века. По большому счету дело жизни сделано. Новый театр появился. И дом этот построили, дом, которого не было бы, не будь «Мастерской Петра Фоменко». Из ничего и любви он родился.
В разное время почти все мои товарищи прошли через трудное счастье быть «любимым артистом Петра Наумовича», поскольку Фоменко конечно же увлекался, влюблялся в актеров. Надо сказать, это испытание, а не подарок. Вопрос близости к мастеру – вопрос личной инициативы каждого: ты мог быть настолько близок, насколько хотел. Петр Наумович очень дорожил и ценил человеческую преданность своих учеников. И его заботу о нас другим словом, кроме «отцовской», не назовешь… Эта его фраза на утренней репетиции: «Как же вы мне надоели за ночь!»
Конфликт – важный элемент режиссерской профессии. Если его нет – нужно спровоцировать: «Надо посмотреть друг другу в глаза и разойтись!» «Уходил» он, начиная с ГИТИСа, регулярно: «рвал» отношения и убегал. Специально обученные люди должны были догнать Петра Наумовича в скверике ГИТИСа и уговорить вернуться. Было это и на нашем курсе, и на курсе Женовача, так вот у них однажды никто вслед не побежал. Фоменко дошел до ворот, постоял, покурил… Что-то никто не идет… И вернулся на факультет, продолжил занятие… Мне рассказывали, что на гастролях с «Калигулой» он было побежал, а ему вслед: «Петр Наумович, вы куда? Мы же во Франции!» А у нас на гастролях в Зальцбурге с «Волками и овцами» был недоволен чьей-то игрой и в сердцах бросил: «Все, эту роль у меня будет играть другой артист!» А какой может быть «другой» в Австрии, когда все наперечет?
…Года за полтора до его смерти играли мы «Три сестры», Петр Наумович пришел в очень тяжелом настроении, настроенный на конфликт. Появился насупленный, портфель – в сторону, очки бросил, пальто… Вокруг посмотрел и вдруг понял – все на месте и не к чему придраться… Спектакль шел в тот вечер как-то особенно удачно. И когда он зашел к нам в антракте, мы поняли: первый акт ему понравился! Такого не было ни до, ни после: у Петра Наумовича текли слезы, и он благодарил нас за пьесу, за спектакль, за все… Это было так беззащитно с его стороны. Наверное, в этот момент он с нами прощался… Каждый понял «непростоту» момента. Стало вдруг ясно, насколько он любит нас, театр, жизнь… Он спасался этим. В последнее время Петр Наумович приходил в театр, буквально держась за стенку, опираясь на трость. Начинал репетировать и – откуда что берется – вскакивал, бежал на сцену показывать… Уходил бодрый… Говорил: «Не пойду больше к врачам!»
Еще во время учебы мы поняли, чем интересен Фоменко: в этом человеке явно присутствовало все! Страсти, великодушие, доброта, ревность, обиды. Но светлое преобладало – он был прекрасным, порядочным человеком. Удивительным режиссером, педагогом и человеком – в его профессии сочетание уникальное. Возможно, существовала ревность к нашим работам у других постановщиков. Ну вот, например, нравилась ему наша с Машей Джабраиловой сцена в «Отравленной тунике», он за нее мог похвалить, а потом выговорить: «Вот у Поповски вы почему-то всё хорошо произносите, а у меня – нет!» Но мы-то ему были преданы, тем более что в его спектаклях актеры достигали по-настоящему редчайших высот.
У Фоменко есть любимые приемы, от которых ему не хотелось отказываться. Например, любит, когда на артиста падает отраженный свет. И это иногда переходит из спектакля в спектакль. На репетиции «Безумной из Шайо» он вновь захотел, чтобы свет от клавиров на пюпитрах отражался на наших лицах. Мы взмолились: «Петр Наумович, сколько можно!» – «Ну что, и идею уж проверить нельзя?» – сказал с искренней обидой.
Главный вопрос Фоменко, который он всегда задает в начале работы: «Кто кого любит?» Если любви нет – это неинтересно, и он начинает ее придумывать. Наш спектакль «Таня-Таня» Ольги Мухиной – материал, который позволяет в этой теме «купаться». Он получился трогательным, вне времени, с песней Петра Лещенко «Татьяна» и особым настроением. Я очень любил его. Петр Наумович тщательно ставил моему рабочему дяде Ване «блатные» жесты, настаивал на том, чтобы пальцами «рогатки гнуть» по правилам, объясненным ему человеком из блатного мира. Мы, правда, приблатненность микшировали. Знаменитые монологи – «Одна женщина возвращалась домой из гостей…. Идет, видит: в луже мужчина, молодой, но совсем пьяный… Утром оказался скромнейший парень, чуть ли не в первый раз выпил. Выпил, упал. С кем не бывает. Теперь живут вместе, душа в душу. Вот ведь как! Вот она любовь! Вот оно счастье! Танцуют все!» – и не репетировались особо. Сразу как-то «легло», Петр Наумович предложил «Рио-Риту», ребята подхватили с гитарой. А я просто взял стул, сел и – прочел.
Фоменко всегда оставался самим собой. Но будь иначе – у него бы ничего не получилось. Такой театр не состоялся бы при человеке, который не был бы правдив. Но дело его жизни не страдало от прямоты и честности Петра Наумовича. Поэтому он и заработал такую репутацию. И все понимали, кто перед ними.
А какое счастье было оказаться с Петром Наумовичем вне репетиции, вне театра. Однажды, в бытность еще студентами, пошли все вместе на каток. Он тогда уже очень немолодой человек был, но как катался! С каким азартом! Всем форы дал. А как чудесно было сидеть с ним за каким-нибудь праздничным столом, как он удивительно интересно, весело и вкусно выпивал!
Но это не было образом жизни. И выпивал он немного, но с каким удовольствием! (Выпить он мог немало и смешать разного, но пьянел крайне редко и легко «перепивал» более молодых и крепких. – Н.К.) Начинал петь песни и рассказывать замечательные истории. И объяснит, чем закусить: черняшка, селедочка, огурчик. Любил простую еду – например, гречневую кашу (в долгие зарубежные гастроли гречку привозили из России), нашу ядреную горчицу. А иногда случалось и так: зайдешь к нему по делу или без дела, а он предлагает: «Давай-ка по чуть-чуть!» Это же так здорово было! Сесть с Петром Наумовичем, выпить рюмку и поговорить о том о сем.
Когда гастроли продолжались долго, он говорил, что надо умыкнуться, ездить только по России, а лучше вообще не ездить, а репетировать. Но зато когда попадал в какой-нибудь Париж и туда приезжали его друзья, так там расцветал! Никогда не забуду один вечер во время гастролей по Франции со спектаклем «Волки и овцы». Петр Наумович параллельно преподавал в Парижской консерватории. В Париже наш спектакль «выстрелил», жили ощущением, что мы лучшие. И позже переехали выступать в Бордо. Там еще до репетиции все сделали запасы вин бордо. Петр Наумович репетировал и изредка, как мы заметили, прикладывался к бутылочке красного. Нас охватило вдруг ощущение свободы и легкости, и между сценами мы тоже позволили себе немного выпить. Он это увидел, прекратил репетицию, мы сели во внутреннем дворике и чудесно выпили все припасенное вино. Репетиция незаметно переросла в застолье и в незабываемый вечер! На другой день строгий Петр Наумович проводил нас на спектакль и уехал в Москву.
Когда «Мастерская» обрела собственный дом и один за другим вышли «Война и мир», «Семейное счастие», «Деревня», «Египетские ночи», – это был удивительный период в жизни Петра Наумовича. Он мог сделать все, и у него все получалось. Артисты вышли на пик формы, у него самого реализовалось желание иметь свой дом, – это был подъем. Он преданно любил старое здание театра и так и не ушел из него, когда открылась новая сцена. Библиотека – его кабинет – и сейчас хранит атмосферу, какая была при Петре Наумовиче. (Я уверена, она останется местом, куда люди будут приходить работать, репетировать, читать, разговаривать. Не музейной комнатой, а живым пространством, где незримо присутствует в полумраке ее главный обитатель – с дымящейся сигаретой, под лампой, среди книжных шкафов и фотографий любимых людей. – Н.К.) Закулисные помещения у нас так хитро устроены, что, зайдя в театр со служебного входа, все неминуемо проходят мимо библиотеки – всё под контролем, жизнь течет перед глазами Петра Наумовича. Это семейные отношения – разные, любовные, конфликтные, – но бесконечно дорогие. «Мастерская» для нас – не место работы или даже служения. Это дом и семья.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Рустэм юскаев личная жизнь
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Интервью Рустэма Юскаева
Рустем Юскаев: Три случая, которые определили всю его жизнь
– Я никогда не планировал быть артистом. Окончив психологический, я очень хотел попробовать поступить на высшие режиссерские курсы, но волею судьбы так получилось, что, в тот год, когда я приехал в Москву поступать, набора не было. И тогда по совету друга я решил попробовать поступить на актерский, и пошел в ГИТИС. Несмотря на то, что я был совершенно не подготовлен, у меня не было никакой программы, и могло меня спасти только мое знание большого количества стихов, у меня была некая внутренняя уверенность, что на актерский-то я поступлю.
На первом же туре Ольга Васильевна Фирсова послушала меня, и предложила пробоваться на режиссуру; мне пришлось признаться в том, что я не готов, и ей осталось только развести руками, она предложила прийти на следующий год, я развернулся и вышел. Вот тут она совершила поступок, во многом определивший мою дальнейшую судьбу: она встала из приемной комиссии, вышла из ГИТИСА, догнала меня, а я за это время уже успел достаточно далеко уйти, взяла за руку, и сказала, чтобы я подготовился и приходил через неделю на второй тур, где должен был быть Петр Наумович, но уже как режиссер. Надо сказать, что поступление – вещь азартная, и если тебе на первом туре кажется, ну и черт с ним, то во втором и третьем туре, уже возникает некое желание, и хочется что-то доказать, и во что бы то ни стало поступить. На втором туре я пришел к Петру Наумовичу. Он послушал меня, пожалел, пощадил, (смеётся) и сказал, что не знает как по поводу режиссуры, но стоит попробовать в актерский, и на третий тур я перешел как актер, ну а дальше я поступил, и надо сказать, что студенчество, которое было в ГИТИСе, сверхинтересное и наполненное любовью, такого не было в моей жизни никогда.
После первого курса я понял, что буду учиться дальше, несмотря на то, что я не планировал быть актером, уходить от этих людей я не имел права, да и не хотел.
В ГИТИСе существовали разные мастерские: мастерская Хейфица, Захарова, а наша – Петра Фоменко. И в итоге, когда мы закончили ГИТИС, название так и осталось. А уж если мастерская Петра Фоменко, то как нам еще называться? Мастерами? Нужно шапку научиться носить, а Фоменки они и есть Фоменки.
Случайностей не бывает, и конечно же у нас театр уникальный, но я думаю, что основа – это все же Петр Наумович, который сочетает в себе два качества которые встречаются крайне редко, когда такие человеческие и профессиональные качества сочетаются в одном человеке – он великий режиссер, и он великий человек.
Я считаю, что мне очень повезло в этой жизни, во-первых, жизнь свела с Петром Наумовичем, а во-вторых с теми людьми с которыми я работаю в этом театре. Мы вместе уже 20 лет, и это действительно стало нашим образом жизни.
Необходимое пояснение
Текст, надо сказать, происхождения загадочного. Он второй год кочует по Сети, снабжённый пометкой «Аомине Агаронян (с)».
Можно предположить, что во время гастролей в Ереване (в мае 2008 г.) Рустэм Михайлович ответил на вопросы армянской журналистки – а в газету интервью не пошло.
Косвенным подтверждением моей версии служит то, что в исходном сетевом тексте стоит «Ольга Васильевна Сирса» вместо «Фирсова» – отчётливый след расшифровки диктофонной записи человеком, который плохо знаком с материалом…
Севастопольские рассказы
Рустэм Юскаев, артист: «Секрет театра «Мастерская Петра Фоменко» в том, что в его основе лежит любовь»
– Рустэм, вы только что вернулись из Севастополя, куда возили «Войну и мир». Как прошел спектакль?
– Очень хорошо! В Севастополе у зрителей вакуум, они очень ждут наших московских гастролей и невероятно трепетно к ним относятся. Вот только мобильные телефоны в зале звонят: там почему-то не принято перед спектаклем напоминать, чтобы их выключили. Но это ерунда. Важно, как воспринимают, как впитывают: чувствуется – ты здесь нужен. А когда понимаешь, что нужен, получается как в «Мимино»: «Я тебя так довезу, что и тебе будет приятно».
– Вы, как всегда, давали два спектакля?
– Да. Один для всех желающих, по билетам, второй – для служащих флота.
– Ну, военные далеко не всегда заядлые театралы.
– Морские офицеры всегда отличались от остальных. Там живет традиция, которая начинается еще в Нахимовском училище. И она не пропала и в советское время: флотские позиционируют себя иначе от остальных. Они тоскуют по культуре, стараются соответствовать, воспринимать.
– В который раз вы в Севастополе?
– Я приехал с гастролями в Театр Черноморского флота во второй раз. До этого был здесь с «Волками и овцами». А вообще театр приезжал уже раз пять.
– Насколько я знаю, Евгений Каменькович как раз в Севастополе проходил военную службу.
– Да, он настоящий морской пехотинец. Первую часть службы проходил непосредственно в военной части, как положено, а вот вторую – в том самом театре. Нам делали экскурсию на катере со стороны Балаклавы, а Евгений Борисович все вспоминал знакомые ракурсы. Он ведь знает город именно со стороны моря.
– «Война и мир» вышел в 2001 году, получается, что спектакль – долгожитель?
– Да, хотя с «Волками и овцами» не сравнить. Когда мы получили свое первое здание, Петр Наумович поставил подряд три чудесных спектакля: «Деревню» («Одна абсолютно счастливая деревня». – Прим. VTBrussia.ru), «Войну и мир» и «Семейное счастье». Очень мощный блок. И вот они держатся. Возможно, некоторые больше любят «Деревню», но на мой вкус «Война и мир» – лучший среди них. Он потрясающе придуман, сконструирован и сделан.
– А как вообще родилась идея поставить Толстого: «Война и мир» произведение-то совсем не театральное?
– Фоменко предложил. И это была очень долгая работа. Началось с того, что мы прочитали весь роман по ролям от начала и до конца. Собирались в Доме актера каждый день. Параллельно наш прекрасный канадец Эверетт Диксон составлял такие «простыни»: огромные листы бумаги, где записывал все сцены, переходы, каждого персонажа. Это был титанический труд! Потом мы провели «инвентаризацию» и насчитали около пятисот героев. А ведь театр был не очень большой и актеров совсем немного. В итоге задействовали всю труппу и каждый играл по несколько ролей. Петр Наумович гениально предложил ставить только пролог и эпилог. В итоге закончили одним прологом. Но вот что интересно: то ли Толстой так написал, то ли Фоменко повернул: вдруг выяснилось, что в этой части прочитываются все линии и судьбы. Так получилось законченное произведение.
– Как спектакль пережил вводы новых актеров?
– Вводы были, но не очень много. Наташу Ростову играла сначала Полина Агуреева, затем – Вера Строкова. Кстати, Полина недавно вернулась, и они стоят в параллели. Людмила Михайловна Аринина ушла из этой работы, вместо нее теперь Наташа Курдюбова, вместо Бориса Алексеевича Горбачева – Дима Захаров. А сколько мы поменяли мальчиков! Ведь они растут и дорастают до двух метров! А младший Ростов должен быть очень юным.
– Откуда, кстати, берутся мальчики?
– Первого привела Галя Тюнина, второй пришел из школы Казарновского и был с нами дольше всех. Оба пошли в ГИТИС. А сейчас играет совсем маленький мальчик Егор.
– Следите за их судьбой?
– Конечно, к ним же привыкаешь! И потом гастрольная судьба спектакля очень успешна. Как раз по дороге в Севастополь мы считали количество мест, где его показали. Больше всего во Франции – двадцать семь городов. И это при том, что если в Париже были, скажем, двенадцать раз, то считали за один. Полтора месяца ты ездишь по прекрасной стране, и эти дети становятся «сыновьями полка». Так что привыкаешь к ним, участвуешь в их судьбе.
– Кто-то любит больше сцены войны, кто-то сцены мира. А вы?
– Я читал роман в школе и воспринимал как беллетристику. В тот момент было как всегда – девочкам нравится про любовь, мальчикам – про войну. Так что больше запомнились батальные сцены. Второй раз взял уже в ГИТИСе и был потрясен. Потом во время подготовки спектакля. Так что не могу сказать, что именно понравилось больше.
– Изменился ли спектакль за тринадцать лет?
– Наверное. Но у него есть удивительное свойство. Поставили мы его в зале на сто зрителей. Играли нос к носу. Но одновременно вывозили, скажем, в Александринку, а там зал на тысячу триста мест. И все было отлично. В этом плане постановка оказалась очень крепкой.
– То есть переход в новое здание на большую сцену в вашем театре прошел безболезненно?
– Какие-то сцены мне больше нравится играть в небольшом пространстве, какие-то на новой сцене. Но если бы можно было его и сейчас иногда давать в маленьком зале, просто в качестве тренировки или эксперимента, я был бы очень рад. Мне кажется, для спектакля это было бы полезно. Но технически такие переходы довольно сложная задача, ведь театр – это производство.
– И все-таки в маленьком зале играть приятнее, чем в большом?
– Мне, конечно, нравится играть в малом зале. Но не всегда. Скажем, в самом начале «Войны и мира» есть сцена, где мы сидим вдвоем с Галей Тюниной. И вот когда зритель прямо перед тобой, то как-то не очень удобно. А в других сценах наоборот. Я считаю, что у нас абсолютно идеальный большой зал – пятьсот мест. Например, тысячник – уже тяжело. Во время проектирования зала брали во внимание такие широкие наши спектакли, как «Три сестры» и «Война и мир». В итоге получился уютный зал и очень большая, глубокая сцена.
– Ваш театр живет в атмосфере абсолютного обожания, где почти все всегда принимается на ура и зрителем, и критиками. Каково это?
– Я считаю, что секрет театра «Мастерская Петра Фоменко» в том, что в его основе лежит любовь. Любовь учеников к учителю, любовь внутри компании. Это основа, которая формирует наш театр. Зритель отлично это считывает. Конечно, мы люди взрослые и всякое бывает, но в той или иной степени все пытаются это сохранить.
– Как вы пережили этот год?
– Уход Петра Наумовича, конечно, безумный шок и стресс. Такого человека ни у кого из нас никогда не будет. Но счастье, что и директор свой человек – Андрей Воробьев работает здесь с самого начала, и Евгений Каменькович был нашим режиссером еще в ГИТИСе, а значит, тоже наш педагог. Конечно, им обоим очень сложно, но они каким-то образом пытаются все сохранить.