Познакомившись в университете, по совету Ив. Дм. Беляева, с одутловатым, сероглазым и светло-русым Григорьевым, я однажды решился поехать к нему в дом, прося его представить меня своим родителям.
Дом Григорьевых с постоянно запертыми воротами и калиткою на задвижке находился за Москвой рекой, на Малой Полянке, в нескольких десятках саженей от церкви Спаса в Наливках. Приняв меня как нельзя более радушно, отец и мать Григорьева просили бывать у них по воскресеньям. А так как я в это время ездил к ним на парном извозчике, то уже в следующее воскресенье старики буквально доверили мне свозить их Полонушку в цирк. До той поры они его ни с кем и ни под каким предлогом не отпускали из дому. <2>Оказалось, что Аполлон Григорьев, невзирая на примерное рвение к наукам, успел, подобно мне, заразиться страстью к стихотворству, и мы в каждое свидание передавали друг другу вновь написанное стихотворение.
Свои я записывал в отдельную желтую тетрадку, и их набралось уже до трех десятков. Вероятно, заметив наше взаимное влечение, Григорьевы стали поговаривать, как бы было хорошо, если бы, отойдя к Новому году от Погодина, <4>я упросил отца поместить меня в их дом вместе с Аполлоном, причем они согласились бы на самое умеренное вознаграждение.
У Григорьевых взаимное впечатление отцов наших оказалось самым благоприятным. Старик Григорьев сумел придать себе степенный и значительный тон, упоминая имена своих значительных товарищей по дворянскому пансиону. Что же касается до моего отца, то напускать на себя серьезность и сдержанность ему никакой надобности не предстояло.
Мать Григорьева, Татьяна Андреевна, скелетоподобная старушка, поневоле показалась отцу солидною и сдержанной, так как при незнакомых она воздерживалась от всякого рода суждений. Мой товарищ Аполлон не мог в то время кому бы то ни было не понравиться. Это был образец скромности и сдержанности. Конечно, родители не преминули блеснуть его действительно прекрасной игрой на рояли.
Пока мы с Аполлоном ходили осматривать антресоли, где нам предстояло поместиться, родители переговорили об условиях моего помещения на полном со стороны Григорьевых содержании. Ввиду зимних и продолжительных летних вакаций, годовая плата была установлена в 300 рублей.
На другой день утром Илья Афанасьевич <6>перевез немногочисленное мое имущество из погодинского флигеля к Григорьевым, а я, проводивши отца до зимней повозки, отправился к Григорьевым на новоселье.
Ал. Ив. Григорьев и родной брат его Николай Иванович родились в семье владимирского помещика; но поступя на службу, отказались от небольшого имения в пользу преклонной матери и двух, если не трех, сестер, старых девиц. Николай Иванович служил в каком-то пехотном полку, а Александра Ивановича я застал секретарем в московском магистрате. Жалованье его, конечно, по тогдашнему времени было ничтожное, а размеров его дохода я даже и приблизительно определить не берусь. Дело в том, что жили Григорьевы если не изящно, зато в изобилии, благодаря занимаемой им должности.
Лучшая провизия к рыбному и мясному столу появлялась из охотного ряда даром. Полагаю, что корм пары лошадей и прекрасной молочной коровы, которых держали Григорьевы, им тоже ничего не стоил.
По затруднительности тогдашних путей сообщения, Григорьевы могли снабжать мать и сестер только вещами, не подвергающимися порче, но зато последними к праздникам не скупились. К Святой или по просухе чрез знакомых подрядчиков высылался матери годовой запас чаю, кофею и красного товару.
В шестилетнее пребывание мое в доме Григорьевых я успел лично познакомиться с гостившими у них матерью и сестрами.
Но о холостой жизни Александра Ивановича и женитьбе его на Татьяне Андреевне я мог составить только отрывочные понятия из слов дебелой жены повара, Лукерьи, приходившей в отсутствие Григорьевых, отца и сына, наверх убирать комнаты и ненавидевшей свою госпожу до крайности. От Лукерьи я слыхал, что служивший первоначально в сенате Александр Иванович увлекся дочерью кучера и, вследствие препятствия со стороны своих родителей к браку, предался сильному пьянству. Вследствие этого он потерял место в сенате и, прижив с возлюбленною сына Аполлона, был поставлен в необходимость обвенчаться с предметом своей страсти. Когда я зазнал Алекс. Ив., он не брал в рот капли горячительных напитков. Так как, верный привычке не посещать лекций, я оставался дома, то, проходя за чем-либо внизу, не раз слыхивал, как Татьяна Андреевна громким шепотом читала старинные романы, вроде «Постоялый двор», <9>и, слыша шипящие звуки: «по-слее-воос-хоож-деее-ни-яяя солнцааа», я убедился, что грамота нашей барыне не далась и что о чтении писанного у нее не могло быть и речи. Тем не менее голос ее был в доме решающим, едва ли во многих отношениях не с большим правом, чем голос самого старика. Осуждать всегда легко, но видеть и понимать далеко не легко. А так как дом Григорьевых был истинною колыбелью моего умственного я, то позволю себе остановиться на некоторых подробностях в надежде, что они и мне, и читателю помогут разъяснить полное мое перерождение из бессознательного в более сознательное существо. Добродушный и шутливый по природе, Александр Иванович был человек совершенно беспечный. Это основное качество он передал и сыну. Я нередко присутствовал при незначительных наставлениях матери сыну, но никогда не слыхал, чтобы она наставляла своего мужа. Тем не менее чувствовалось в воздухе, что тот заматерелый догматизм, под которым жил весь дом, исходил от Татьяны Андреевны, а не от Александра Ивановича, который по рефлексии догматически и беззаветно подчинялся своей жене.
Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 3—15.
Ранніе годы моей жизни
(огл.)
(списокъ редакцій)
Какъ бы педагоги и физіологи ни отнеслись къ словамъ моимъ, я буду настойчиво утверждать: первымъ впечатлѣніемъ, сохранившимся въ моей памяти, было, что кудрявый, темнорусый мужчина, въ свѣтлосинемъ халатѣ на черномъ калмыцкомъ мѣху, подбрасываетъ меня подъ потолокъ, и мнѣ было болѣе страшно, чѣмъ пріятно. Самыя черты лица этого человѣка твердо врѣзались мнѣ въ память, такъ что я узналъ его двадцать лѣтъ спустя, хотя въ теченіи всего этого времени не видалъ даже его портрета. Этотъ человѣкъ былъ родной братъ матери моей, сынъ Дармштадтскаго оберъ-кригсъ-коммисара Карла Беккера, носившій въ Россіи имя Эрнста Карловича, точно такъ же, какъ мать моя, до присоединенія къ православной церкви,носила названіе Шарлотты Карловны. Но какъ воспріемникомъ ея былъ родной братъ отца моего Петръ Неофитовичъ, то мать въ православіи называлась Елизаветой Петровной. Такое свѣтлое пятно на непроницаемомъ мракѣ памяти моей въ данное время почти невѣроятно, такъ какъ мнѣ не могло быть болѣе 1½ года отъ роду. Конечно, я ничего не помню, какимъ образомъ дядя Эрнстъ прибылъ къ намъ въ Новоселки и снова уѣхалъ въ Дармштадтъ. Точно такъ же, какъ память моя до самыхъ слабыхъ сумерковъ своихъ находитъ лики моихъ родителей и моего [4] крестнаго отца, дяди Петра Неофитовича, — я не помню времени, когда бы при мнѣ не было крещеной нѣмки Елизаветы Николаевны. Равнымъ образомъ не помню нашего переѣзда во Мценскъ, въ наемный домъ съ мезониномъ, по случаю службы отца въ должности уѣзднаго предводителя дворянства. Въ этотъ періодъ ребяческая память сохранила, нѣсколько совершенно ясныхъ пятенъ. Такъ я помню прелестную дѣвочку, сестру Анюту, годомъ моложе меня, и худощаваго, болѣзненнаго мальчика, брата Васю, моложе меня на два года. Сестренку свою я любилъ съ какою-то необузданностью, и когда набрасывался цѣловать ея пухленькія ручки и ножки, какъ бы перевязанный шелковинками, кончалось тѣмъ, что жестоко кусалъ дѣвочку, и та поднимала раздирающій вопль. На крикъ вбѣгала мать и сама плакала съ отчаянія. Напрасно прибѣгала она ко всякаго рода наказаніямъ: ничто не помогало. Однажды, услыхавъ крикъ дѣвочки, мать совершенно потеряла голову и, схвативъ меня за руку, сильно ее укусила. Симпатія подѣйствовала: съ той поры я ужь не кусалъ сестру. Ту же безграничную любовь, которую внушала мнѣ сестренка, чувствовалъ ко мнѣ братъ Вася. Образъ отца, возникшій передо мною съ ранняго дѣтства, мало измѣнился впослѣдствіи. Круглое, съ небольшимъ широкимъ носомъ и голубыми открытыми глазами, лицо его навсегда сохранило какую-то несообщительную сдержанность. Особенный оттѣнокъ придавали этому лицу со тщательно выбритымъ подбородкомъ небольшіе съ сильною просѣдью бакенбарды и усы, коротко подстриженные. Стройная, небольшаго роста, темнорусая, съ карими глазами и правильнымъ носикомъ мать видимо старалась угодить отцу. Но никогда я не видалъ ни малѣйшей къ ней ласки со стороны отца. Утромъ при встрѣчѣ и при прощаньи по поводу отъѣзда онъ цѣловалъ ее въ лобъ, даже никогда не подавая ей руки. Въ первый разъ въ моей памяти я вижу отца быстро вальсирующими по нашей Мценской залѣ съ 4-хъ лѣтней Анютой. При этомъ волосы съ сильной просѣдью, которые онъ зачесывалъ съ затылка на обнаженный черепъ, длинными косицами свалившись съ головы, трепались у него за спиною. Такими остался отецъ до глубокой [5] старости, съ тою разницей, что все короче подстригалъ на затылкѣ скудныя сѣдины, сохраняя тѣ же стриженые усы и бакендбарды и ту же несообщительную сдержанность выраженія.
Изрѣдка признаки ласки къ намъ, дѣтямъ, выражались у него тѣмъ же сдержаннымъ образомъ. Никого не гладя по головѣ или по щекѣ, онъ сложенными косточками кулака упирался въ лобъ счастливца и сквозь зубы ворчалъ что-то вродѣ: „ну“…
Бѣдная мать, утрачивая вмѣстѣ съ здоровьемъ и энергію, все полнѣла, и хотя никогда не была чрезмѣрно толста, но по мѣрѣ прибавленія семейства все рѣже и рѣже покидала кровать, обратившуюся наконецъ въ мучительный одръ болѣзни.
Набравшись, какъ я впослѣдствіи узналъ, принциповъ Руссо, отецъ не позволялъ дѣтямъ употреблять сахару и духовъ; но доктора, въ видахъ питанія организма, присудили поить Васю желудковымъ кофеемъ съ молокомъ. Напитокъ этотъ для насъ, не знавшихъ сахару, казался чрезвычайно вкуснымъ, и Вася, еще плохо произносивший слова: Аѳанасій, братъ и кофей, — каждое утро подходилъ ко мнѣ и тянулъ къ своей кружкѣ, повторяя: „Ась батъ, фофа“.
Почти ежедневно черезъ залу, гдѣ мы играли, въ кабинетъ къ отцу проходилъ съ бумагами его секретарь, Борисъ Антоновичъ Овсяниковъ. Часто послѣдній обращался ко мнѣ, обѣщая сдѣлать превосходную игрушку — бѣговыя санки, и впослѣдствіи я не могъ видѣть Бориса Антоновича безъ того, чтобы не спросить: „скоро ли будутъ готовы санки?“ На это слѣдовали отвѣты, что вотъ только осталось выкрасить, а затѣмъ высушить, покрыть лакомъ, обить сукномъ и т. д. Явно, что санки существовали только на словахъ.
Какъ разъ по другую сторону улицы, противъ нашей квартиры, въ большомъ, сѣромъ деревянномъ домѣ помѣщались музыканты квартировавшей во Мценскѣ артиллерийской батареи. Въ настоящее время я полагаю, что бывавшій у насъ тогда въ гостяхъ генералъ съ золотыми эполетами былъ артиллерійскій бригадный начальникъ, Алексѣй Петровичъ Никитинъ, впослѣдствіи инспекторъ резервной кавалеріи и графъ. [6] Въ то время, я помню, въ гости къ сестрѣ Анютѣ пріѣзжала съ гувернанткой дочь Никитина, Лиза, которая подарила Анютѣ прелестную восковую куклу, открывавшую и закрывавшую глаза. Кукла эта, стоя на подставкѣ, едва ли не была ростомъ больше самихъ дѣвочекъ. По временамъ, вечеромъ съѣзжались у насъ окрестные или зимующіе въ городѣ помѣщики, и пока въ, залѣ, куда дѣтей не пускали, до полуночи играли въ карты, пріѣзжіе кучера и форейторы разминались, стараясь согрѣться, на улицѣ или на просторномъ дворѣ передъ окошками. Увидавъ однажды, какъ они кулаками тузятъ другъ друга, я, не взирая на свою обычную сдержанность, разразился болѣзненнымъ крикомъ, дошедшимъ до слуха отца, который, бросивъ гостей и карты, прибѣжалъ узнать, что случилось. На бѣду я во время плача былъ подверженъ невольнымъ спазматическимъ всхлипываніямъ, который мѣшали твердому желанію перестать плакать.
Въ праздничные дни я съ особеннымъ любопытствомъ и удовольствіемъ смотрѣлъ, какъ въ невысокую калитку противъ оконъ нашей дѣтской одинъ за другимъ, наклоняя голову, чтобы не зацѣпить высокимъ качающимся султаномъ за притолку, выходили со своими инструментами пестрые музыканты. Слышать военную музыку было для меня верхомъ наслажденія.
Не помню обстоятельствъ смерти бѣднаго брата Васи. Впослѣдствіи отъ няни, Елизаветы Николаевны, я узналъ, что онъ погребенъ на Мценскомъ монастырскомъ кладбищѣ.
Слугъ по тому времени держали много; но выдающимся изъ нихъ былъ камердинеръ отца, Илья Аѳанасьевичъ, сопровождавшій его къ Пирмонтскимъ водамъ и въ Дармштадтъ, откуда вмѣстѣ съ ними черезъ Краковъ пріѣхала въ Новоселки мать моя. Впослѣдствіи не разъ она разсказывала о соляныхъ каменоломняхъ. Велички, гдѣ, кромѣ подземныхъ улицъ и жилищъ изъ каменной соли, высѣченъ храмъ, великолѣпно мерцающій при освѣщеніи.
Илья Аѳанасьевичъ, безусловно, подобно всѣмъ въ домѣ, боявшійся отца, постоянно сохранялъ къ намъ, дѣтямъ, какой-то внушительный и наставительный тонъ.
Это не мѣшало Ильѣ Аѳанасьевичу весною изъ сочной коры ветлы дѣлать для меня превосходныя дудки, что давало мнѣ возможность, конечно въ отсутствіе отца, бить въ подаренный крестнымъ отцомъ барабанъ, продолжая въ то же время дуть въ громогласную дудку.
Не могу сказать, при какихъ обстоятельствахъ мы переѣхали въ Новоселки, но хорошо помню, что сестра Анюта заболѣла, и меня къ ней на антресоли въ дѣтскую не допускали. Тѣмъ не менѣе черезъ Елизавету Николаевну и горничныхъ я зналъ обо всемъ, что происходило наверху: какъ ежедневно пріѣзжалъ туда докторъ, какъ поставилъ за уши ребенку двѣнадцать піявокъ и положилъ на голову пузырь со льдомъ. Мать не отходила отъ кровати ребенка, и наконецъ положеніе больной стало дотого безнадежно, что на меня уже не обращали никакого вниманія, и я упросилъ Елизавету Николаевну дозволить мнѣ взглянуть на сестру. Та пустила меня наверхъ, запретивши говорить что либо. Помнится, кто то сказалъ: „умираетъ“. Не зная собственно что это такое, я неслышной стопой подошелъ къ кроваткѣ, на которой лежала Анюта. Яркій румянецъ игралъ на ея дѣтскомъ лицѣ, и большіе, голубые глаза неподвижно смотрѣли въ потолокъ.
— Анюта, сказалъ я, забывая запрещеніе.
Голубые глаза склонились ко мнѣ съ несомнѣнною улыбкою, но остальное лицо оставалось неподвижно. Это было послѣднимъ нашимъ свиданіемъ. Къ вечеру того же дня дѣвочка умерла, и мощный отецъ, хотя и ожидавшій этого конца, упалъ въ обморокъ.
Въ началѣ зимы того же года я снова помню себя во Мценскѣ; но не на прежней квартирѣ, а въ залѣ какого то купеческаго дома. Помню, что на этотъ разъ насъ съ матерью сопровождалъ не Илья Аѳанасьевичъ, а старый, еще дѣдовскій слуга Филиппъ Агаѳоновичъ, съ которымъ впослѣдствіи мнѣ суждено было тѣснѣе сблизиться, такъ какъ онъ впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ былъ моимъ дядькой. Помню, что около меня часто повторялись слова: „царскія [8] похороны“, но помню, что долго и впослѣдствіи слово „похороны“ связывалось въ моемъ воображеніи съ чѣмъ то, начинающимся со звука похъ, вродѣ нѣмецкаго sie pochen — бухать,
Вечеромъ во Мценскѣ меня къ матери посадили въ заскрипѣвшій по снѣгу возокъ, а затѣмъ Филиппъ Агаѳоновичъ, держа меня на плечѣ, тискался въ соборѣ сквозь густую толпу народа. Помню, какъ хромой, знакомый намъ, городничій крикнулъ Филиппу Агаѳоновичу: „вотъ ты старый человѣкъ, а дуракъ! ребенка въ такую тѣсноту несешь“. Помню, какъ тотъ же Филиппъ Агаѳоновичъ вынесъ меня обратно на паперть и сказалъ: „постойте, батюшка, минуточку; я только мамашу“…
Оставшись одинъ и увидавъ вокругъ собора у яркихъ костровъ грѣющихся на морозѣ солдатиковъ, причемъ составленный въ козлы ружья красиво сверкали, я самъ захотѣлъ быть солдатомъ и прошелъ съ паперти къ нимъ.
— Ахъ отцы мои небесные! раздался надо мною голосъ Филиппа Агоѳоновича: пожалуйте въ возокъ, домой, домой!
На другое утро мама, сидѣла подъ окошкомъ и, глядя на проходящія толпы, утирала слезы платкомъ. Не помню послѣдовательности погребальной процессіи, но я уже зналъ, что въ скорости повезутъ тѣло государя Александра Павловича.
— А вотъ и папа̀, сказала матушка.
И дѣйствительно, отецъ шелъ въ своемъ мундирѣ, при саблѣ и съ красной уланской шапкой на головѣ. Затѣмъ послѣдовали сани съ устроеннымъ на нихъ катафалкомъ подъ балдахиномъ. Катафалкъ везли веревками многочисленные мценскіе обыватели; провели и траурнаго коня.
Помню себя снова въ Новоселкахъ и съ тѣхъ поръ воспоминанія мои проясняются до непрерывности.
Для большей наглядности домашней жизни, о которой придется говорить, дозволю себѣ сказать нѣсколько словъ о родномъ гнѣздѣ Новоселкахъ. Когда по смерти дѣда Неофита Петровича отцу по раздѣлу достались: лѣсное въ 7 верстахъ отъ Мценска Козюлькино, Новосильское пустынное Скворчее и неменѣе пустынный Ливенскій Тимъ, — отецъ выбралъ Козюлькино своимъ мѣстопребываніемъ и, расчистивъ [9] значительную лѣсную площадь на склоняющемся къ рѣкѣ Зушѣ возвышеніи, заложилъ будущую усадьбу, переименовавъ Козюлькино въ Новоселки. Замѣчательна общая тогдашнимъ основателямъ усадебъ склонность строиться на мѣстностяхъ, искусственно выравненныхъ посредствомъ насыпи. Замѣчательно это тѣмъ болѣе, что, не взирая на крѣпостное право, работы эти постоянно производились наемными хохлами, какъ теперь производятся большею частію юхновцами. На такой насыпи была построена и Новосельская усадьба, состоявшая первоначально изъ двухъ деревянныхъ флигелей съ мезонинами. Флигели стояли на противоположныхъ концахъ первоначальнаго плана съ нѣсколько выдающимся правымъ и лѣвымъ боками. Правый флигель предназначался для кухни, лѣвый для временнаго жилища владѣльца, такъ какъ между этими постройками предполагался большой домъ. Стѣсненныя обстоятельства помѣшали осуществлению барской затѣи, и только впослѣдствіи умноженіе семейства принудило отца на мѣстѣ предполагаемаго дома выстроить небольшой одноэтажный флигель.
До того времени пришлось всѣмъ намъ довольствоваться лѣвымъ флигелемъ, получившимъ у насъ названіе дома, а у прислуги хоро́мъ. Что эти хоромы были невелики, можно судить потому, что въ нижнемъ этажѣ было всего двѣ голландскихъ печки, а въ антресоляхъ одна. Поднявшись умственно по ступенямъ широкаго каменнаго подъ деревяннымъ навѣсомъ крыльца вступаешь въ просторный сѣни, въ которыхъ была подъемная крышка подъ лѣстницею въ подвалъ. Налѣво изъ этихъ теплыхъ сѣней дверь вела въ лакейскую, въ которой за перегородкой съ балюстрадой помѣщался буфетъ, а съ правой стороны вдоль стѣны поднималась лѣстница въ антресоли. Изъ передней дверь вела въ угольную такого же размѣра комнату въ два окна, служившую столовой, изъ которой дверь направо вела въ такого же размѣра угольную комнату противоположная фасада. Эта комната служила гостиной. Изъ нея дверь шла въ комнату, получившую современемъ названіе классной. Послѣдней комнатой по этому фасаду былъ кабинетъ отца, откуда небольшая дверь снова выходила въ сѣни. Нужно [10] прибавить, что въ отцовскомъ кабинетѣ аршина три въ глухой стѣнѣ были отгорожены для гардероба. Весь мезонинъ состоялъ изъ одного 10-ти аршиннаго сруба, разгороженнаго крестообразно на четыре комнаты, двѣ поменьше и двѣ побольше. Меньшія были дѣвичьими, а изъ двухъ болышихъ одна была спальною матери, а другая дѣтской, выпустившей изъ своихъ стѣнъ, кромѣ умершихъ, пять человѣкъ дѣтей.
Такъ какъ моя Елизавета Николаевна всею душой предана была насущными интересамъ многочисленныхъ горничныхъ, то и я въ свою очередь не зналъ ничего отраднѣе обѣихъ дѣвичьихъ. Эти двѣ небольшихъ комнаты не отличались сложностью устройства, зато какъ богаты были содержаніемъ! Вмѣсто стульевъ въ первой и во второй дѣвичьей, съ дверью и лѣстницей на чердакъ, вдоль стѣнъ стояли деревянные съ висячими замками сундуки, которые мама иногда открывала, къ величайшему моему любопытству и сочувствію. Выдавая повару надлежащее количество сахарнаго горошка, корицы, гвоздики и кардамона, она иногда клала мнѣ въ руку пару миндалинокъ или изюминокъ. Изюмъ и черносливъ не входили въ разрядъ запретныхъ сахарныхъ и медовыхъ сладостей.
Вотъ на этихъ то сундукахъ вечеромъ и въ особенности рано утромъ со свѣчами усаживался на донцахъ съ гребнями говорливый сонмъ горничныхъ. Въ такое раннее время изъ уваженія къ нашему сну онѣ привлекательно перешептывались. Я зналъ, что тамъ передаются самыя свѣжія новости: какъ вчера у отставнаго дѣдушкинаго повара Игната Семеновича заболѣла голова, а Павелъ буфетчикъ въ той же избѣ въ своемъ углу сталъ на щипокъ отхватывать „барыню“ на балалайкѣ, и какъ Игнатъ Семеновичъ два раза крикнулъ ему: „перестань!“ а потомъ не посмотрѣлъ, что онъ съ барскаго верха и расколотилъ ему балалайку; какъ третьяго дня хоронили мать дурочки Акулины, и какъ дурочка чудесно по ней голосила и причитала: „сестрицы родимыя, вскиньтесь бѣлыми голубками, прилетайте поплакать надо мною, сиротинкой!“ и т. д.
А не то, опять про жаръ-птицу и про то, какъ царь на походѣ сталъ пить изъ студенаго колодца, и водяной, [11] схвативъ его за бороду, сталъ требовать того, чего онъ дома не знаетъ… Кажется, вѣкъ бы сидѣлъ и слушалъ!
Въ пятомъ часу утра, уступая неудержимому стремленію къ фантастическому міру сказокъ, я вскакивалъ въ затемненной ставешками дѣтской съ кроватки и направлялся къ яркой чертѣ просвѣта между половинками дверей, босикомъ, въ длинной ночной сорочкѣ съ растегнутой грудью.
— Вишь ты, кому не спится то! говорила шопотомъ мнѣ навстрѣчу шаловливая Прасковья, пощипывая тонкій лёнъ лѣвой рукой и далеко отводя правою крутящееся веретено. Не взирая на такую ироническую встрѣчу, я каждый разъ усаживался на скамейкѣ подлѣ Прасковьи и натягивалъ черезъ приподнятыя колѣни рубашку, образуя какъ бы палатку вокругъ своего тѣла. Затѣмъ начиналась вполголоса неотвязная просьба: „Прасковья, скажи сказочку“.
Когда Шехеразада молчала, моя дѣтская рука хватала ее за подбородокъ, стараясь повернуть ее голову ко мнѣ, и въ десятый разъ повторялось неизмѣнное: „Прасковья, скажи сказочку!“
Нѣкоторыя горничныя особенно щеголяли пряжей, тонкой какъ паутина, и, конечно, хлопки (очески) такой намыки были воздушны какъ облако.
Зная, вѣроятно, по опыту, что такой хлопокъ можетъ только мгновенно вспыхнуть, проказница Прасковья однажды, когда я очень надоѣлъ ей, бросила въ отверстіе моей палатки т. е, въ разверстый воротъ рубахи, такой зажженный хлопокъ; не успѣли мы всѣ ахнуть, какъ фейерверкъ внутри палатки потухъ, не причинивъ мнѣ ни малѣйшаго вреда. Но и такой рискованный урокъ не отбилъ у меня охоты къ сказкамъ.
По вечерамъ, когда мама уходила въ спальню рядомъ съ нашей дѣтскою, горничныя, которымъ нельзя уже было черезъ запертыя сѣни нижняго этажа шнырять то на кухню за утюгомъ и кушаньемъ кормилицѣ, то на дворню, то къ приказчицѣ за яблоками, охотно присаживались за гребни возобновить свою болтовню шепотомъ.
Въ случаѣ важной таинственной новости всѣ уходили въ маленькую дѣвичью, въ которой, отворивши дверь на морозный чердакъ, можно было видѣть между ступеньками лѣстницы засунутый войлокъ и подушку каждой дѣвушки, въ томъ числѣ и Елизаветы Николаевны. Всѣ эти постели, пышащія морозомъ, вносились въ комнату и разстилались на полъ, между прочимъ передъ нашими кроватками и колыбелками.
Однажды, догадавшись о важномъ собраніи, я пробрался въ маленькую дѣвичыо и могу передать только то, что отрывочно удержалось въ моей памяти.
„Самъ приказчикъ Никифоръ Федоровичъ, сегодня вернувшись изъ Мценска, сказывалъ: „всѣхъ бунтовщиковъ переловили и въ тюрьму посадили. Добирались до царской фамиліи, анъ не на того напали. Онъ тутъ же въ тюрьмѣ то былъ ряженый, они и говорятъ: „не мы, такъ наши дѣти, наши внуки“. Тутъ то ихъ уже, которыхъ не казнили, сослали со всѣмъ родомъ и племенемъ“.
Отецъ не былъ противъ игръ и даже бѣготни дѣтей, но непривѣтливо смотрѣлъ на игрушки, даримыя посторонними. „Не раздражайте желаній, говорилъ онъ; ихъ и безъ того появится много; деревянные кирпичики, колчушки — самыя лучшія игрушки“.
Справедливость этого я испытывалъ самъ. Хотя у меня и была картонная лошадь, но въ воскресенье и праздничные дни, когда дѣвичьи скамейки были свободны, съ гораздо большимъ наслажденіемъ запрягалъ ихъ и отправлялся въ далекія и трудныя путешествія, не двигаясь съ мѣста. Благодѣтельная фантазія сильнѣе работаетъ при меньшей правдоподобности, а потому и болѣе восторгаетъ. Эта же богиня [13] усаживала меня верхомъ на колѣни къ молодой красавицѣ сосѣдкѣ нашей Александрѣ Николаевнѣ Зыбиной, когда послѣдняя пріѣзжала въ гости къ мама и садилась въ своемъ свѣтлосѣромъ шелковомъ платьѣ на кресло въ гостинной около дивана. Хотя, подскакивая на ея колѣняхъ, я держалъ въ рукахъ, какъ возжи, ея жемчужное ожерелье, но должно быть дѣлалъ это достаточно осторожно, такъ какъ Зыбина нѣсколько разъ позволяла мнѣ это катанье.
Кромѣ колѣнъ добрѣйшей Александры Николаевны, у меня была еще болѣе отрадная лошадка: грудь моего крестнаго отца и дяди.
Онъ былъ холостякъ, нѣжно любилъ моего отца и, пріѣзжая весьма часто верхомъ или на бѣговыхъ дрожкахъ за 4 версты со своего Ядрина, считалъ нашъ домъ нераздѣльнымъ со своимъ.
И отецъ, и дяди были съ мундирами въ отставкѣ: первый въ уланскомъ съ малиновымъ подбоемъ на лацканахъ, а дядя въ пѣхотномъ съ краснымъ подбоемъ и георгіевскимъ крестомъ въ петлицѣ.
Услыхавъ о пріѣздѣ дяди, я тотчасъ же бѣжалъ въ кабинетъ отца, гдѣ обыкновенно заставалъ послѣдняго въ креслѣ передъ письменнымъ столомъ, а дядю — лежащимъ навзничь на кушеткѣ. Поцѣловавши у дяди руку, какъ этого требовалъ домашній этикетъ, я взлѣзалъ на кушетку и садился на грудь дяди верхомъ.
— Какъ же ты такъ безпокоишь дядю! говаривалъ отецъ; но на это постоянно слѣдовало возраженіе дяди:
— Ты пожалуйста ужь оставь насъ въ покоѣ. Мы съ нимъ другъ друга знаемъ.
Не знаю, что могъ видѣть дядя въ моихъ глазахъ, но онъ всегда съ улыбкой бралъ меня за уши, за подбородокъ, щеки, носъ и т. д., и спрашивалъ: „что это такое?“ и когда я отвѣчалъ: „носъ, ухо“, — дядя говорилъ: „врешь, плутишка, это глаза“.
Хотя у отца, до моего 15-ти лѣтняго возраста, было, какъ я потомъ узналъ, въ Новоселкахъ, Скворчемъ и на Тиму — всего при трехъ стахъ душахъ 2200 десятинъ, изъ коихъ 700 находилось въ пользованіи крестьянъ, тѣмъ не менѣе [14] отецъ, какъ превосходный хозяинъ, могъ бы жить безбѣдно, если бы не долги, оставшіеся еще съ военной службы, вслѣдствіе увлеченія картами. Уплата частныхъ и казенныхъ процентовъ сильно стѣсняла и омрачала и безъ того мало общительный нравъ отца. Самыя Новоселки значительно обременили его бюджетъ своимъ возникновеніемъ.
Бѣдная мать напрягала всѣ усилія, чтобы избѣгать денежныхъ трать, обходясь по возможности домашними произведеніями, что при тогдашнемъ образѣ жизни ей удавалось почти вполнѣ. За исключеніемъ свѣчей и говядины, да небольшаго количества бакалейныхъ товаровъ, все, начиная съ сукна, полотна и столоваго бѣлья и кончая всевозможной съѣстной провизіей, было или домашнимъ производствомъ, или сборомъ съ крестьянъ. Жалованье прислугѣ и дворнѣ выдавалъ самъ отецъ, но въ какихъ это было въ размѣрахъ, можно судить потому, что горничныя, получавшія обувь, бѣлье и домашнюю пестрядь на платья,получали кромѣ того, какъ говорилось на подметки, въ годъ по полтинному.
Отецъ, и безъ того постоянно отъѣзжавшій на Скворчее и на Тимъ, вынужденъ былъ изъ-за хлопотъ по процессу ѣхать въ Петербургъ. Впослѣдствіи онъ неоднократно разсказывалъ, какъ, бѣгая по недостатку въ деньгахъ пѣшкомъ по Петербургу, онъ, намявши мозоли, вынужденъ былъ, скрѣпя сердце, продолжать мучительную бѣготню. Тѣмъ не менѣе онъ привезъ мнѣ венгерку съ великолѣпными плетешками и пуговицами, матери дорогаго въ то время и красиваго ситцу Битепажа и столовые англійскіе часы.
Подростая въ небогатомъ кругу, я въ торжественные визиты, по одному цвѣту и покрою шелковаго платья, могъ безошибочно назвать входящую гостью. Зыбина, Александра Николаевна, появлялась въ свѣтлосѣромъ, Каврайская, Варвара Герасимовна, въ свѣтлозеленомъ, Борисова, Марья Петровна, въ муаравомъ коричневомъ, и т. д. У матери нашей, вѣроятно, не было-бы ни одного шелковаго платья, если бы дядя Петръ Неофитовичъ не былъ нашимъ общимъ воспріемникомъ и не считалъ долгомъ класть кумѣ золотой на зубокъ и дарить шелковое платье на ризки.
Ко времени, о которомъ я говорю, въ дѣтской [15] прибавилось еще двѣ кроватки: сестры Любиньки и брата Васи. Назвавъ меня по своему имени Аѳанасіемъ, отецъ назвалъ и втораго за покойнымъ Васею сына тѣмъ же именемъ, въ угоду старому холостяку, родному дядѣ своему Василію Петровичу Шеншину.
