Произнесенное метко все равно что писанное не вырубливается топором
Лирическое отступление «О метком русском слове» из поэмы «Мертвые души», глава V (текст эпизода, фрагмент, отрывок)
 |
| Чичиков. Художник П. Боклевский |
В этой статье представлено лирическое отступление «О метком русском слове» из главы V поэмы «Мертвые души» Гоголя (текст эпизода, фрагмент, отрывок).
Это лирическое отступление начинается словами: «Выражается сильно российский народ!».
Лирическое отступление «О метком русском слове» из поэмы «Мертвые души», глава V (текст эпизода, фрагмент, отрывок)
«. Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во всё свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, всё равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко всё то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам‑самородок, живой и бойкой русской ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы – одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами рассыпано по святой благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, постреет и мечется по лицу земли. И всякой народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное умно‑худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из‑под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово. »
Меткое слово.
Лирическое отступление из главы V поэмы «Мертвые души»
«О метком русском слове»
«. Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во всё свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, всё равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко всё то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам;самородок, живой и бойкой русской ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы – одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами рассыпано по святой благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, постреет и мечется по лицу земли. И всякой народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное умно;худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из;под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово. «
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Мертвые души (Том 1) (54 стр.)
На вкусы нет закона: кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица.
— Еще я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, говорил Чичиков, прощаясь.
— Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего мешать; что по искренности происходит между короткими друзьями, то должно остаться во взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; прошу и впредь не забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время провести. Может быть, опять случится услужить чем-нибудь друг другу.
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
— Эй, борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так чтоб не мимо господского дома?
Мужик, казалось, затруднился сим вопросом.
— Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей?
Было им прибавлено и существительное к слову «заплатанной», очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его пропустим.
Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров нога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера.
Произнесенное метко все равно что писанное не вырубливается топором
Составитель З. МИЛЮТИНА Художник В. РОЗАНЦЕВ
Выражается сильно российский народ, и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно, что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
БЫТОПИСАТЕЛЬ И СОБИРАТЕЛЬ ЖИВОГО СЛОВА
Перед вами уникальная книга — о быте и языке людей самых различных профессий старой Москвы — цирюльников и парикмахеров, извозчиков и портных, сапожников и трактирных половых, банщиков и ресторанных официантов, «ловцов пернатых» и гробовщиков. Большинство этих занятий осталось в прошлом целиком, другие вместе с изменением социальных условий, вещного окружения и технического вооружения настолько переменили свои формы и облик, что тоже могут считаться в своем прежнем виде исчезнувшими.
Автора интересует все: внешний вид его героев, их одежда, их жилье, еда, условия их труда, сам процесс работы, заработок, образ мышления. И главное — их живая речь.
Каждая городская профессия обладала своей терминологией, вырабатывала свой «язык» — присказки, выкрики, прибаутки, острословицы, рекламировавшие товар, рисующие производственный процесс, метко характеризующие и покупателей, клиентов, и самих работников. Этот летучий словесный материал, содержащий в себе огромные речевые богатства, оказался в специальной научной литературе зафиксированным гораздо меньше, чем, например, язык территориальных («крестьянских») диалектов. Поэтому значение записей Е. П. Иванова, первые из которых были сделаны в начале нашего века, исключительно велико. Их ценность отмечал крупнейший знаток славянского фольклора П. Г. Богатырев. В 1934 г. для издательства «Academia» предисловие к книге написал В. В. Виноградов, как явствует из его писем к Н. М. Виноградовой-Малышевой (архив АН СССР). По нескольким сохранившимся фрагментам можно видеть, что ученый высоко оценил очерки Е. Иванова, считая, что они «содержат ценный этнографический, фольклорный и языковой материал. Появление этих очерков в печати крайне желательно, — писал В. В. Виноградов. — Для исследователя и любителя русской народной профессиональной речи, для фольклориста, изучающего словесное творчество представителей разных цехов и профессий, работа Е. П. Иванова дает много нового Словарь к записям Е. П. Иванова содержит в себе лексику, характерную для массового языка города, для языка профессий, и объяснение непонятных читателю областных слов и специальных терминов. Огромное большинство и выражений профессиональных и просторечных вводится в научный оборот впервые — они не зарегистрированы ни в „Толковом словаре живого великорусского языка“ В. И. Даля, ни в имеющихся в наличии выпусках Словаря русского языка Академии наук СССР, ни в известной книге „Русская мысль и речь“ М. И. Михельсона».
Кем же был автор этой книги, и каким нам сейчас видится его портрет на фоне того времени, в которое он жил?
Евгений Платонович Иванов (1884–1967) родился в Нижнем Новгороде. Его дед был крепостным графа Шереметева, отец начал с мальчиков в одной из винных контор, потом стал писцом и самоучкой выбился в нотариусы, открыв собственную контору. Мать Е. П. Иванова, урожденная Суслова, была двоюродной сестрой А. П. Сусловой, чье имя связано с Ф. М. Достоевским и В. В. Розановым, и Н. П. Сусловой — первой русской женщины-врача. А. П. Суслова была дружна с племянником, переписывалась с ним до конца своей жизни и, по собственному его признанию, оказала на него большое влияние. «Она давала направление моему робкому перу, — писал позже в автобиографии Е. Иванов, — бранила за неудачи, и я очень считался с ее мнением». [1] Семья была литературная: когда Е. Иванов впоследствии стал издавать театральный журнал, там с рецензиями и заметками о музыке, истории театра выступала его мать, а с сатирическими стихотворениями и эпиграммами — отец. Еще в бытность в Нижнем Новгороде отец прославился едкими памфлетами на тамошнего губернатора Н. М. Баранова.
Первые рассказы Е. Иванова появились в нижегородских газетах. В родном городе в 1905 г. увидел свет и первый его сборник-брошюрка из трех рассказов: «Лесная сказка», «Остап Кирчага», «Сон счастья». По первому из них фирма Патэ выпустила в 1913 г. фильм «Невеста пламени». Несмотря на то что в эти годы Е. Иванов печатает несколько пьес и даже с успехом ставит в 1909–1910 гг. две из них («Золото» и «Сны») на подмостках местного городского театра, он еще не отдается литературному труду целиком. После окончания гимназии в течение восьми лет служил в нотариальной конторе отца, потом работал самостоятельно и даже получил за оказанные персидским торговцам услуги орден «Льва и Солнца». [2]
В 1910 г. семья переехала в Москву (где отец, П. П. Иванов, открыл свою нотариальную контору на Воскресенской площади). С этого времени Е. Иванов становится профессиональным литератором — печатается в газетах и журналах «Театрал», «Сцена и арена», «Новости сезона», в провинциальных изданиях. Его пьеса «У клетки львов» (1914), написанная, по отзывам критики, «в ярких, смелых и кошмарно-тяжелых тонах», пользовалась успехом на московской и провинциальной сцене, а драма «Человечики», шедшая в театре П. П. Струйского, заняла заметное место среди новинок сезона 1914–1915 гг., — о ней говорили не иначе, как о «нашумевшей» и «сделавшей фурор». [3]
Эпиграммы на входившего в моду драматурга печатались в одной подборке с эпиграммами на В. Брюсова, Л. Андреева, Ф. Сологуба. [4] В
Произнесенное метко все равно что писанное не вырубливается топором
Вскоре после смерти Гоголя Н. Некрасов писал в одном из своих критических обзоров: «Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами. И основы суждения о нем должны быть новые. Наша земля не оскудевает талантами — может быть, явится писатель, который истолкует нам Гоголя, а до тех пор будем делать частные заметки на отдельные лица его произведений и ждать, — это полезнее и скромнее»[1].
С тех пор как были написаны эти строки, прошло более века; за это время и в нашей стране, и за рубежом возникла огромная литература о Гоголе, но вывод Некрасова не потерял своей силы и мы все еще располагаем скорее «частными заметками», чем исчерпывающим истолкованием творчества писателя. И дело не в слабости критической мысли, создавшей немало глубоких работ о Гоголе, а в поразительной загадочности и сложности самого «предмета исследования».
Один из парадоксов Гоголя для его современников (а затем отчасти и для литературоведения) заключался в том, что писатель легко опрокинул критерии, по которым обычно измерялась общественная сила комического. Нет, даже не опрокинул, а просто обошел их. Этих критериев, если несколько схематизировать, было два: общественная значимость порока и ранг (положение) комического персонажа. Цензура, кстати, со своей стороны, судила по упомянутым критериям, возбраняя прикасаться к самым страшным общественным язвам и следя за тем, чтобы в сферу комического попадали не столько законодатели, сколько, говоря языком Капниста, «исполнители». Но, с другой стороны, русская сатира эпохи классицизма и Просвещения прилагала героические усилия, чтобы повысить силу обличения и в том и в другом смысле. От легкого подтрунивания над общечеловеческими слабостями, от насмешек над скупцами, мотами, петиметрами, хвастунами, ветреными женами, рогатыми мужьями, бездарными стихотворцами она то и дело обращалась к судебному произволу, беззаконию и жестокости царской администрации; наконец, к «рабству дикому» — к крепостному праву. Одновременно сатира стремилась и целить выше, подбираясь к полномочным чиновникам, к людям, окружавшим трон, к всесильным фаворитам и «временщикам» («К временщику» — название знаменитой сатиры Рылеева).
Но в гоголевской поэтике масштаб порока и носителя порока не имел уже такого значения, как прежде. Сила обличения достигалась не за счет увеличения этого масштаба, а более сложным путем. Поэтому Герцен мог констатировать следующую черту «Мертвых душ», — отнюдь не упрекая при этом их автора: «Гоголь тут не нападает ни на правительство, ни на высшее общество». Сам Гоголь отчетливо сознавал, что, скажем, масштаб «Ревизора» локален, что вовсе не все объято его комедией: «Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы?» Сложность, однако, в том, что «нравы» шести уездных чиновников и были одновременно «нравами» столицы, а заодно и всей Российской империи. И это нечувствительное расширение художественного мира за пределы его номинального масштаба достигалось тончайшей перестройкой самой природы комического.
Возьмем известную реплику Городничего, сказанную квартальному в пылу суматошных приготовлений к встрече ревизора: «Смотри! не по чину берешь!» Комизм этой реплики — мгновенная реализация скрытого в ней огромного философского смысла. По официальным представлениям, чем выше человек на иерархической лестнице, тем больше его радение об общем благе, тем ярче гражданские добродетели. Реплика Городничего предполагает как раз обратное. Следовательно, в форму морального суждения вложена идея аморальности. Причем это суждение отчеканено в литой афоризм; ему придан характер практического наставления, служебной инструкции. И произносится он Городничим с неподдельным возмущением: это поистине глас совести, оскорбленной нарушением принятого нравственного закона. Но в таком случае не столь уж важно, что перед нами всего лишь уездный чиновник: его устами говорит сама «мораль», повсеместно принятая и непоколебимая.
Через всю деятельность Гоголя в качестве драматурга и теоретика комического прослеживается, казалось бы, неожиданное стремление: научить актера правильно… лгать. «Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать, — жаловался Гоголь. — Они воображают, что лгать — значит просто нести болтовню. Лгать — значит говорить ложь тоном, так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину; и здесь-то заключается именно все комическое лжи». Разумеется, речь идет о нечто большем, чем только актерская техника. Подавать «ложь» как правду, без утрировки и аффектации, — это значит отобрать у «лжи» прерогативу экстраординарного и исключительного, на чем нередко настаивала до гоголевская сатира. Обнаружилось, что ложь не концентрируется в отдельных участках человеческого общества, но проникает собою всю его ткань. И юмор Гоголя, неожиданно оправдывая свою этимологию (латинское слово итог — влага, жидкость), получил силу неудержимой стихии, способной проникать через такие мельчайшие невидимые поры, перед которыми часто бессильно угасал смех его предшественников.
В «Ябеде» В. Капниста, считавшейся до «Ревизора» одной из лучших русских «общественных комедий», мы встречаем фразу, сходную с приведенной репликой Городничего. Повытчик Добров советует втянутому в тяжбу Прямикову ублажать судейских чиновников в строгом соответствии с их положением:
Возможно, эта тяжеловесная сентенция и вдохновила Гоголя на его афоризм. Но различие тут, конечно, не только в афористичности. У Капниста — это моральное правило, действующее в ограниченной сфере. Собственно, художественные усилия драматурга и направлены на установление хорошо различимых ограничительных знаков. Знак первый: тот, кому дан этот совет, подполковник Прямиков, придерживается иных правил — правил чести и добропорядочности:
Знак второй: исключительная моральная испорченность тех, кто руководствуется подобным правилом. «Изрядно мне ты эту шайку описал!» — восклицает Прямиков. И это действительно шайка подлецов, один другого бесстыднее и отвратительнее. Наконец, знак третий: тот, кто дает Прямикову подобный совет, повытчик Добров хотя и убедился за свою долговременную службу во всесилии неправды, но все же в глубине души сохранил веру в изначальную непреложность добра. «Законы святы, но исполнители лихие супостаты», — произносит он реплику, ставшую знаменитой. «Законы» понимаются здесь не в смысле искомых идеальных норм человеческого общежития, но как вполне конкретные узаконения царской России, извращаемые коварными «исполнителями».
У Гоголя разом оказались убранными все подобные ограничения. Ни в его реалистических повестях, ни в «Ревизоре», ни в первом томе «Мертвых душ» мы не встретим персонажей, которые бы поступали не «как все», руководствовались бы иными правилами. Никто из них не верит также в святость «законов». Что же касается нарочитой злонамеренности и подлости, то, как сказано в «Мертвых душах», «теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиономию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два-три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели».
Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. IX. М., Гослитиздат, 1950, с. 342.