Преображенское братство что это такое
Нам важно знать наши корни
Фрагмент доклада свящ. Георгия Кочеткова «Каждый дюйм весны был нами измерен и возлюблен» (С.Н. Булгаков. Автобиографический очерк). Наша традиция общинно-братской жизни и ее внутреннее развитие», прочитанного на ХХ Преображенском соборе братства 16 августа 2009 г.
С IV века постепенно стало складываться разделение между посвящённой иерархией и непосвящёнными мирянами, которых понимали как людей мирских или житейских. Для первых христиан такое разделение было бы немного странным, они бы его не приняли. Но жизнь менялась. Возникло разделение и между христианами, разделёнными на иерархию и мирян, и харизматиками, а также возникло не различение, а именно разделение трёх типов границ церкви, соответствующих трём принципам, выраженным уже в первые века христианства: «где Христос (или Дух Святой, или Святая Троица), там и Церковь»; «где Евхаристия, там и Церковь»; «где епископ, там и Церковь». К сожалению, со временем возникло разделение и между православными и неправославными христианами – причём неправославными, которые при этом не могли быть отождествлены с еретиками в древнем смысле слова. Древняя Церковь всего этого не знала. Со временем всё больше расстраивалось единство трёх главных законов христианской жизни: закона (правила) веры, закона (правила) молитвы, закона (правила) жизни. Lex credendi, lex orandi и lex vivendi всё больше и больше отходили друг от друга.
По мере исчерпания «константиновского» периода церковной истории, ещё с конца XVIII века, на христианском Востоке всё больше стали вспоминать о христианском общении и христианском братстве (на Западе проходили аналогичные процессы, но немного в иных формах и с иными, своими, проблемами). В этом движении на первом месте были некоторые монастыри, старцы и светские (но не мирские) ревнители древнего благочестия и пророческих даров. Именно они в первую очередь вспомнили о христианском общении и братстве. И эти ревнители, надо заметить, нередко были связаны судьбой с неправославными народами, традициями и культурами (достаточно вспомнить переводивших неправославных авторов свт. Тихона Задонского в России или св. Никодима Святогорца (Агиорита) в Греции, в Элладе).
Я называю не вообще всех, кто имел отношение к этим движениям – во всех церквах, во всех народах, во все времена – а самые значимые для нас с вами имена, тех, кто сыграл особо важную роль именно в нашей с вами жизни.
Большое значение в начале ХХ в. для церкви имели труды замечательного русского экклезиолога и канониста Н.П. Аксакова, который в большинстве народа Божьего снова увидел не столько мирян, сколько царственное священство, способное и призванное свыше прямо участвовать в церковном управлении, в евхаристической молитве и церковной проповеди. Позже эти мысли блестяще развили в парижском Свято-Сергиевском институте, и прежде всего там это сделал открывший евхаристическую экклезиологию протопресв. Николай Афанасьев, а также деятели русского евхаристического возрождения, в том числе о. Сергий Булгаков, основатель Sainte-Serge и создатель братства «София».
В само понятие и осуществление христианского общения и братской любви очень много внесли великие русские религиозные философы и мыслители: Н.А. Бердяев и о. Сергий Булгаков, о. Павел Флоренский, о. Георгий Флоровский и многие другие.
Конечно, особо важными для нас и нашей церкви были проросшие ещё до 1917 года, а после него бурно пошедшие в рост побеги христианских общин и братств. Здесь более всего выявилось искание не просто потенциальной или символической, но именно реальной полноты христианской, евангельской жизни, нередко утрачиваемой в церкви в ходе истории и в личности верующего человека по мере проживания им своей земной жизни как своей личной судьбы. Создатели общин и братств всегда вдохновлялись Священным писанием, апостольским преданием, историей древней церкви и памятью о сыгравших свою значительную роль православных братствах, боровшихся с унией в XVI-XVII вв. на Украине, в Белоруссии и в Литве.
Интересно, что все общины и братства такого типа нередко были тесно связаны с тем или иным храмом, но не отождествляли себя с приходом и могли существовать независимо от него, как и от храма, в любом месте в любое время. Поместно-приходской принцип жизни в них, как правило, был преодолён. При этом евхаристия, становясь одним из действительно центральных моментов общинно-братской жизни, быстро приобретала новые черты, включая всё то, что уже было осознано в нашей церкви как недостающее в евхаристическом служении обычного, приходского типа. Об этом ярко писал ещё летом 1917 года в Киеве будущий священник и мученик за Христа Анатолий Жураковский – вспомним его статью «Литургический канон теперь и прежде», где в заключение он провидчески предрёк:
Именно потребность в общинно-братской жизни привела и преподобномученицу великую княгиню Елизавету Фёдоровну к идее возродить во всей церкви чин дьяконисс, что начал делать ещё свт. Филарет Московский в середине XIX века, а в Греции позже – и св. Нектарий Эгинский. Это дело Елизавета Фёдоровна начала со своей московской Марфо-Мариинской обители, подобной не столько монастырю, сколько общине или братству, точнее, сестричеству. Вспомним, что именно сестричество, а не монастырь, хотел видеть в Дивеево и преп. Серафим.
Естественно, что параллельно с этим рос в церкви интерес к возрождению настоящей миссии и катехизации, а также к устроению новой системы христианского просвещения и образования, в том числе детей и молодёжи. Большую роль здесь сыграли устроенные бароном Николаи и Владимиром Филимоновичем Марцинковским русские христианские студенческие кружки по изучению Евангелия и вообще Священного писания. Эти кружки стали большой частью того семени, из которого потом в Париже, и вообще в Западной Европе, в эмиграции выросло замечательное Русское христианское студенческое движение, которое в каком-то виде существует и до сих пор.
Всё это привело пусть и не всю Россию и не всю Русскую церковь, но лучшую её часть к глубокому устремлению к задаче преображения и оцерковления всей жизни, к задаче церковного обновления и возрождения, задаче воцерковления жизни мира и человека. Это произошло как раз к 1917 году, но именно в это время схлестнулись светлые силы, собравшиеся летом этого года на Московский собор, и тёмные силы, вылившиеся в революционные волнения в феврале и октябре этого года.
О подвиге христианского общения напоминают и своими творениями, и своей жизнью многие наследники русского христианского возрождения: сщмц. дьяконисса Мария (Скобцова), епископ Пражский Сергий (Королёв), прот. Василий Зеньковский, прот. Георгий Флоровский, протопресв. Александр Шмеман и прот. Иоанн Мейендорф. Об этом же говорили в своих трудах митрополиты Антоний Сурожский и Иоанн (Зизиулас) и многие другие.
Таким образом, к концу ХХ века вся Церковь Христова стала вспоминать, что она есть и должна быть Церковью Духа Святого. Она устремилась к новому общению, которое по-новому выражает любовь к Богу и ближним через общины и братства, через общинно-братскую жизнь, которая есть особого рода «иночество в миру». Можно даже сказать, что вся Церковь желает общинно-братской жизни, которая её по-новому высветляет и объединяет.
Вот первая часть моего доклада. То, о чем я говорил, помогает нам видеть, как наше движение укоренено в традиции, позволяет нам быть совершенно уверенными в том, что мы не самозванцы. Да, мы это знаем внутри себя, но тот или иной человек может ошибиться, как часто это бывало в истории. Поэтому-то нам важно знать наши корни, и я постарался напомнить о них.
1. Термин «общинная экклезиология» впервые прозвучал в 2001 г. на заседании Синодальной богословской комиссии из уст профессора-протопресвитера Виталия Борового
2. Достаточно вспомнить работу архиеп. Иоанна (Шаховского) «Белое иночество».
Призвание и служение
С 12 по 14 февраля, накануне празднования Сретения Господня, в Подмосковье состоялась традиционная ежегодная встреча Преображенского братства – XII Сретенский собор. На нем члены братства, приехавшие из разных городов России и ближнего зарубежья, подвели итоги жизни Содружества в прошедшем году.
«Мы все призваны к возрождению полноты жизни в Церкви и всех служений в ней, – сказал духовный попечитель Преображенского братства свящ. Георгий Кочетков. – Но все ли мы этого хотим? Единственный критерий членства в братстве очень прост: любишь ли ты Бога и Церковь настолько, что хочешь ее возрождения в полноте и готов служить этому? Все остальное вторично».
По общему решению членов Преображенского братства, в следующем году особое внимание будет уделяться вопросам призвания и служения Богу и Церкви. Была определена тема предстоящей конференции Содружества, которая пройдет с 28 по 30 сентября в Москве, – «Служение Богу и человеку в современном мире».
Вопросы служения мирян в церкви были центральными на всех встречах этого Сретенского собора: обсуждалось воспитание детей в духе служения; возможности православной молодежи, которые позволяют им стать активными миссионерами; на встрече Братства милосердия говорилось о том, с какими трудностями сталкиваются пожилые верующие, желающие послужить Богу. Отдельная встреча была посвящена пятилетию Иннокентьевского миссионерского общества, на которой его члены поделились опытом миссии, основой которой всегда является милосердная любовь к неверующим людям.
Большое значение для осознания того, что необходимо для осуществления призвания, имели встречи, посвященные вопросам различения таких понятий, как «работа», «доброе дело», «послушание» и «служение», а также воплощения православной аскетической традиции в жизни общин и братств.
В дни Сретенского собора традиционно происходят выборы председателя Преображенского братства. Председателем избран Дмитрий Гасак – проректор Свято-Филаретовского института, председатель братства «Сретение».
На соборе состоялась презентация только что изданной книги «Отчеты блюстителя о жизни Трудового братства» – третьего тома сочинений Н.Н. Неплюева, подготовленного издательством Преображенского братства. В прошедшем году обсуждение трудов Н.Н. Неплюева и опыта жизни Крестовоздвиженского трудового братства позволило членам Содружества по-новому взглянуть на цель и смысл существования братств в церкви.
Завершился XII Сретенский собор Вечерней праздника Сретения Господня.
Создавайте духовные союзы!
Братства – одна из самых первых форм существования церкви, известная с апостольских времен, возрождавшаяся в разные эпохи жизни церкви. В нашей стране к самому слову «братство» относятся с настороженностью и подозрительностью, зачастую ничего не зная ни о деятельности многочисленных православных братств, существовавших в нашей стране до революции 1917 года, ни о той роли, которую сыграли братства в сохранении Русской православной церкви в годы гонений.
Сто лет назад, 1 февраля 1918 года, в разгар революционных событий и обстановке начавшихся гонений на церковь, предчувствуя наступление какой-то новой эпохи в ее истории, патриарх Тихон призвал архипастырей и пастырей «устроять духовные союзы». Сквозь вековую толщу призыв святителя, кажется, достиг ушей архипастырей, пастырей и всех верных чад Русской церкви, и глазами веры сегодня можно разглядеть в ней не только исторический интерес к братской традиции, но и знаки возрождения самого братского движения.
Одним из таких добрых знаков стала всероссийская научная конференция «Православные братства в истории России», прошедшая в Санкт-Петербурге с 1 по 3 февраля по благословению митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Варсонофия в Просветительском центре во имя святого новомученика архимандрита Льва (Егорова) при Феодоровском соборе. На конференции говорили о самых разных аспектах жизни православных братств: как они возникали и чем отличались от дореволюционных братств, как отвечали на гонения, как влияли на самостоятельность церкви и ее роль обществе, а также о перспективах братского движения в нашей стране.
100 лет назад
Возрождению братского движения также способствовало изменение сознания церковных иерархов и духовенства – это отчетливо проявляется в решениях Поместного собора от 1918 года, направленных на развитие местной инициативы, прежде всего – «Приходском уставе», предусматривавшем широкое привлечение прихожан в органы церковного управления.
До и после революции
Уже к 1914 году в России существовало более 700 православных братств, занимавшихся самой разнообразной деятельностью. Однако братства, возникшие после 1917 года, принципиально отличались от дореволюционных, подчеркивает Юлия Балакшина, ученый секретарь Свято-Филаретовского института. По ее словам, «судьба братств, возникших до революции, оказалась после 1917 года недолговечной, и уже к 1920 году практически все они прекратили свое существование. В то же время поднялась новая волна братского движения».
Братства, возникшие после революции, изучены пока меньше, но очевидно, что типологически большинство из них возникало для решения одной конкретной задачи – защиты от поругания православных святынь. В этом смысле их можно назвать «охранительными» и сопоставить скорее с братствами Юго-Западной Руси. «Однако в краткий срок с 1918 по 1922 год легально и далее до 1932 года полулегально эти братства решали уже совсем иные задачи. Они брали на себя те сферы церковной жизни, которые традиционные церковные институции в условиях новой религиозной политики не могли выполнять: миссию, духовное образование, просветительскую и издательскую деятельность, проповедничество, – подчеркнула Юлия Балакшина. – Постепенно в самосознании руководителей некоторых братств формировалась и предельная задача: не только компенсировать деятельность официальных институций, некогда связанных с государством и теперь лишенных возможности нормального функционирования, но и по сути – сохранить и возродить церковь».
Вскоре после революции братства перестали быть привязанными к той или иной церковно-административной территориальной единице и были по преимуществу межприходскими или внеприходскими. В то время как дореволюционные братства активно появлялись на окраинах Российской империи для решения миссионерских и просветительских задач, после революции центр братской активности смещается с окраин в крупные столичные города: Петроград (Александро-Невское и более двадцати других братств), Москву (Братство-союз ревнителей и проповедников православия), Киев (братство во имя Иисуса Сладчайшего, основанное архимандритом Спиридоном (Кисляковым)). «Братства новой исторической эпохи складываются благодаря личному выбору людей, их ответственной церковной позиции, – говорит Юлия Балакшина. – Условия жизни ставят братчиков в ситуацию не только перемещения по различным храмам города, но и полного или частичного рассеяния в результате советских репрессий, однако разрыв с местом не приводит ни к крушению веры, ни к прекращению отношений».
На переломе эпох
Это стремление братств воплощать полноту Евангельского откровения делает особенно интересным обращение к их экклезиологическим основаниям. Размышлениями о том, как четыре свойства Церкви, зафиксированные в Символе веры, – единство, святость, соборность и апостоличность – осуществляются в общинах и братствах, поделился священник Георгий Кочетков, ректор Свято-Филаретовского института и основатель Преображенского братства – пожалуй, наиболее заметного движения в современной Русской православной церкви.
Братства сильно продвинули церковь на пути к единству, будучи значительно более смелыми и открытыми в отношениях межконфессиональных и межцерковных. «Это не безбрежный экуменизм, а движение сердца, которое обретает общий язык любви. В церкви часто этот язык не ищут или ищут только в политической и социальной сфере», – говорит отец Георгий.
Братский и общинный опыт реанимирует и аскетическую традицию церкви, в наше время, по словам ректора СФИ, очень упрощенную и искаженную тем, что «на первый план выходят элементы второстепенные, а самое главное остается в забвении или на периферии».
Можно говорить и о возрастании церкви в своем общинно-братском изводе в духе соборности, считает отец Георгий: «Это видно из истории послереволюционных братств: из того, как они выбирают старших – без всяких споров и подозрений в антиклерикальных настроениях, в том, как они устанавливают консенсус по основным параметрам своей внутренней жизни». В этом же ряду стоит ожившее в послереволюционных братствах желание включить в церковную жизнь всех христиан, преодолеть проблему номинального христианства и, как следствие, искаженного отношения к таинствам, церковного индивидуализма.
Также отец Георгий обратил внимание на постоянство церкви в обращении именно к братским основаниям и даже формам устроения жизни церкви: «Апостолы жили в общине и основывали братства – не приходы, не епархии. Мы должны оценить это, чтобы понять, почему жизнь в общинах и братствах – неотъемлемое качество церковной полноты». Вместе с тем, как подчеркнул отец Георгий, сегодня понятие «братство» не является тождественным понятию «церковь»: за две тысячи лет существенно изменилось, расширилось и углубилось его восприятие, и в наше время это «в какой-то степени неологизм».
На переломе эпох церковная традиция всегда обновляется и рождает новые формы. Сегодня, когда, во-первых, завершилась многовековая константиновская эпоха церковной истории, а во-вторых, очень разрушительный для церкви советский период, должны народиться новые отношения между церковью и государством, церковью и обществом, церковью и культурой, церковью и народом, и не последнюю роль в формировании этих отношений будут играть православные братства. То, что противостоит сегодня братскому движению, «показывает себя как нечто нецерковное или антицерковное», подчеркнул отец Георгий Кочетков. По его мнению, укрепление и развитие общинно-братских начал в церкви будет способствовать и ее внутреннему обновлению и оздоровлению, позволяя ей противостоять опасностям клерикализма и папизма, раздробленности на «микроконфессии», антихристианским тенденциям фундаментализма и секуляризма.
Братства в новейшее время
«С помощью братств в годы гонений реализовались слова Иисуса Христа: “Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее” (Мф 16:18). И “врата ада” не одолели церковь, а братства были той формой, в которой Духу Святому было дано плодоносить», – добавил протоиерей Александр Сорокин.
Отец Георгий Кочетков напомнил о таких печальных фактах в истории церкви как исчезновение православных церквей в Азии, Северной Африке, отметив, что во многом жизнь нашей церкви зависит от нас: «Человеческая свобода такова, что человек может заблокировать действие Божье: Бог действует через людей, и человек может отторгнуть действие Божьей благодати». По его мнению, учитывая трагичность нашей истории, братства были «хоть и запоздалым, но откровением свыше для нашей церкви». Отец Георгий напомнил, что «одними из самых стойких среди мирян были как раз братчики. Я очень рад, что по инициативе Свято-Петровского братства на Левашовской пустоши поставлен крест в память членов братства, погибших в годы гонений. Поэтому, отдавая должное памяти этих людей, которые до конца оставались верными Богу и Церкви, следует сказать – это слава нашей церкви, то уникальное сокровище, которым мы должны делиться со всем миром. Мы можем сказать, что братства помогли нашей церкви и жить, и выживать».
Говоря о современных условиях для возникновения церковных братств, Дмитрий Гасак, первый проректор СФИ и председатель Преображенского братства, отметил, что сегодня общество и законодательство предоставляют возможность для создания свободных объединений людей, в то время как в Уставе РПЦ их место не предусмотрено. «Это говорит о разнице между церковным и общественным сознанием, о том, что церковь не пользуется теми возможностями, которые ей предоставляются», – подчеркнул Дмитрий Гасак.
Вместе с тем, первичны для возникновения братств не внешние условия, а внутренний импульс, связанный с верой в Церковь. «Часто этой веры не хватает, иначе не было бы такого затишья по поводу тех трудностей и проблем церковной жизни, которые существуют на сегодняшний день, – подчеркнул Дмитрий Гасак. – Когда есть вера, можно совершить многое из того, что кажется невозможным: как, например, отец Павел Адельгейм, который построил храм в Кагане в 1969 году, несмотря на прямой запрет властей. Вера в Церковь первична, ее нужно иметь и укреплять, несмотря на все трудности, опасности и неудобства, которые с этим связаны».
По мнению отца Георгия Кочеткова, явного стремления к братской жизни сейчас не видно, однако интерес к братствам, к неформальным живым союзам верующих у людей есть, особенно у молодежи. И это особенно бросается в глаза на фоне нарастания негатива в отношении официальных церковных структур: «Церковь перестали понимать и воспринимать, народ снова ее отторгает, часто со злобой, и не только в столице, но и по всей стране… Это продолжается ни один год, и не замечать этого нельзя, – сказал отец Георгий. – Мне приходится много работать с интернетом, и я удивляюсь тому, как повысился интерес к живым и неформальным объединениям. Когда мы ведем большие открытые встречи перед оглашением, то люди, узнавая, что мы от братства, принимают нас с радостью, а когда говорим, что мы члены церкви, с разочарованием спрашивают: “что, РПЦ?”. Мы говорим: “да”. Поэтому пока не поздно, нужно говорить о живой жизни в церкви, а не о тех или иных закостенелых и архаичных формах, и говорить не на языке, которого никто не понимает».
По мнению отца Георгия, сто лет назад церковь уже опоздала, и «сто лет мы расплачивались за это кровью». Сегодня нужно опираться на «особую русскую традицию»: это и наследие Алексея Хомякова и всех русских славянофилов, в центре которого соборность и общинные отношения; и наследие Поместного собора, который «пришел к очень серьезным результатам и пока еще не закрыт»; и тот потенциал общинности и братскости, который заложен в старообрядческой традиции.
«И если мы не забудем, что историческое время очень быстро течет и что второй раз опаздывать нельзя, то перспективы братского движения в нашей церкви будут самыми прекрасными. Мы верим в возрождение жизни в нашей церкви и в нашей стране, несмотря на все разрушения коммунистического периода. Но оно может произойти, а может не произойти: от всех нас здесь многое зависит», – сказал отец Георгий.
Подводя итоги конференции, ее участники выразили солидарность со словами протоиерея Константина Костромина: «Буду ждать продолжения».
В конференции приняло участие 226 человек из 18 городов России, Молдовы, Беларуси и Латвии. На форуме прозвучало 23 доклада о православных братствах в ходе 2 пленарных заседаний и 5 секций, итоговый круглый стол, состоялись вечер памяти с участием потомков членов православных братств и музыкальный вечер. Среди участников конференции – представители Православного общества трезвенников братца Иоанна Чурикова, движения «Сорок сороков», Преображенского братства, Князь-Владимирского и Феодоровского собора, подворья Валаамского монастыря и Петербургского казачества.
Фото Александра Волкова, Андрея Васенева, Елизаветы Дмитриевой, Андрея Петрова, Александры Строцевой
«Мы все стремились к общине»
Первая община Преображенского братства с момента своего возникновения была собранием верующих, стремящихся приобщиться к подлинной общинности, потребовавшей от них усилий для воцерковления всех сторон их жизни. Из истории Преображенского братства мы знаем: после первой в нем рождались новые общины, что доказывает – путь общинной жизни действительно открыт для всех воцерковившихся и свободно его выбирающих людей.
Согласно старому каноническому принципу, если какое-то явление в церкви существует более тридцати лет, оно становится традицией просто в силу того, что этот опыт есть. Поэтому 30-летний юбилей первой общины означает, что общинность становится церковной традицией, общинная жизнь в церкви возможна!
К праздничной дате мы публикуем материал из сборника «Мы все стремились к общине», посвященного истории первой общины.
Об истории первой общины
Обсуждение темы «Община как исповедание веры, дар и ответственность» в Свято-Андреевском братстве. 29 апреля 2007 г.
Светлана Сонина: Батюшка, в связи с нашей темой можно ли попросить Вас и других членов первой общины рассказать о том, как родилась первая община в нашем Содружестве, как вы пришли к тому, что нужна именно община? Сразу ли собралась эта община? Об этом пути, чтобы мы и корни свои знали, и знали, с чего все начиналось.
Отец Георгий Кочетков: Это, по-моему, мистический вопрос, отвечать на него непросто. Честно сказать, я не знаю, как на него ответить. Потому что, насколько я себя помню в церкви, я всегда думал об общине. Но с чего это началось, я не знаю. Я пытаюсь как-то это вспомнить, но ничего не получается. Конечно, это, скорее всего, говорит о том, что эта идея, этот образ жизни носился в воздухе. Знаете, как бывает, какие-то идеи носятся в воздухе: вот не было, не было, и вдруг одновременно в разных частях света люди делают одни и те же открытия, скажем, научные. Потому что что-то этому способствует. Я думаю, могло быть что-то аналогичное. Отчасти этому способствовало мое раннее, еще где-то в конце шестьдесят девятого года, знакомство с семьей Пестовых. А они входили в мечёвский круг – круг о. Алексия и о. Сергия Мечёвых. В их доме совершалась тайная литургия. Служили разные люди, в основном из непоминающих, мечёвцы. Кажется, там служил и о. Сергий Мечёв до его посадки и расстрела в сорок первом году. Я там познакомился с письмами о. Сергия. Конечно, тогда всё это было не опубликовано, в рукописях. Там были соответствующие люди, для которых это все было принципиально важно. Это не было эпизодом их жизни, эти люди хотели остаться верными Богу и Церкви и при этом не идти на самоуничтожающие компромиссы.
Тогда я, конечно, не слышал еще ничего об о. Сергии Савельеве, ничего не знал ни про Меня, ни про Шпиллера, ни про Борового, ни про о. Тавриона, ни про о. Иоанна Крестьянкина. С информацией в советское время было туго. Но там были люди. У Пестовых собирались замечательные, выдающиеся люди. Правда, там жизнь была устроена так, что люди друг с другом не пересекались: это было опасно, очень опасно. Если бы люди пересекались, обязательно нашлись бы предатели.
К сожалению, после второго восстановления патриаршества, закончился, как мне кажется, героический период истории Русской церкви, и с сорок третьего года уже нельзя о нем говорить. Не со времен декларации митрополита Сергия, а с того момента, когда Сталин принял трех митрополитов: митрополита Сергия, митрополита Алексия (Симанского) и митрополита Николая (Ярушевича). Это была осень сорок третьего года. Это что-то дало церкви: стали открываться учебные заведения, храмы, стали выпускать из лагерей некоторых священников, кто еще выжил. Из тюрем, из ссылок стали возвращаться люди. У некоторых сохранялась переписка, хотя немногие решались хранить ее у себя дома. Многие не сохраняли ничего.
Я тогда решил возобновить агапы и, как вы знаете, это произошло в семьдесят пятом году. Я вам уже однажды рассказывал, что с семьдесят пятого года мы никогда не прерывались: каждые два месяца совершали агапы, на что я получил благословение своих духовников, и прежде всего о. Всеволода Шпиллера. Так что если вас кто-нибудь спросит, есть ли у нас благословение на наши собрания, евангельские встречи, агапы, общинную жизнь, – вы можете с чистой совестью говорить, что есть.
Конечно, ни одному нормальному человеку в то время не приходило в голову просить подобное благословение, например, у своих епископов. Это надо было быть безумцем, чтобы об этом даже подумать. Да, честно говоря, и нужды в этом тогда не было. Ведь какой епископ имел к этому отношение? Они что, знали, что это такое? Они, я думаю, понятия об этом не имели. И это несмотря на то, что у нас постепенно уже заводились знакомства среди епископов: нас как-то знал патриарх Пимен, хоть и по существу заочно. Вернее, очно, но не очень лично.
Для нас именно семьдесят пятый год был очень важным. Когда в семьдесят пятом году осенью, в ноябре, начались агапы, это было уже моментом воплощения того плана, который я в то время составил и обсуждал, в частности, с о. Виталием. Мне очень-очень повезло с братьями и сестрами. Так как я был непуганый воробей и ничего не боялся, просто потому что я ни о каких гонениях не знал, покуда был совершенно вне церковной сферы воспитан, то мы делали все, что нужно было делать, а остальные всего боялись. И поэтому, в отличие от католиков (униатов) и протестантов, православные ничего не делали. Сидели и тряслись, и воспроизводили только бытовые формы христианства. Христианство ушло в быт. Вот, яички покрасить, на праздник сходить, отпеть, крестить – все! И то не всех отпевали и не всех крестили.
Духовно православные в то время – после сорок третьего года – резко отстали от католиков и протестантов. Конечно, государство больше всего следило за православными и боялось, конечно, больше всего православия. Но дело не только в этом. Когда так говорят, это только полуправда. А правда в том, что сами православные не имели в себе никаких сил после того удара, который был нанесен православной церкви, здоровых православных сил не осталось совсем. Было несколько личностей. Несколько человек буквально на всю страну, но ничего больше. А мне очень повезло: из-за того, что я не боялся и свидетельствовал о вере с самого начала, как только пришел в церковь, постепенно, еще со второй половины шестидесятых годов, вокруг меня образовался большой круг людей. Мы не боялись, мы ходили в церковь, мы занимались иконами, покупали книжки. Но нам никто не мог пришить никакой поповщины, потому что мы были слишком не похожи на традиционных православных. Поэтому я мог спокойно об этом говорить, читать Библию – и в школе, и в институте, и в метро. И поэтому к середине, и даже в начале семидесятых годов уже сложился довольно большой круг людей. Отчасти его должен помнить Александр Михайлович.
Александр Михайлович пришел в этот круг последним, уже когда, казалось бы, все, больше некуда нам расширяться. Его некоторые даже всерьез не принимали и считали, что в принципе невозможно даже не то что обратить, но и вообще свидетельствовать таким людям, как Саша Копировский (были в нашем кругу такие люди, сейчас уже не буду называть эти имена: они вам ничего не скажут). Потому что ничего более противоположного христианству (смех) найти было невозможно. И все-таки в конце института Господь так все удивительным образом устроил, что в семьдесят первом году, в конце августа, Саша крестился. А как раз те люди, которые были, так сказать, столпами, они все постепенно отвалились. Был там и Илюша Гриц, там всяко было. И Господь действительно нас учит, потому что тот же Илья, допустим, крестился на год или на два позже Александра, в семьдесят третьем году, а Оля Таяновская из нашей общины крестилась в семьдесят пятом. Но это уже после института, когда я уже работал.
Это тот самый семьдесят пятый год, о котором я как раз хотел бы рассказать в связи с вашим вопросом, потому что это был в каком-то смысле итоговый год, когда прошли расколы. Без расколов не обходится: люди всего боялись и, к сожалению, раскалывались. И тот наш замечательный молодежный круг, большой (наверное, самый большой в стране в то время), к сожалению, сначала раскололся в семьдесят втором году почти пополам, потом еще раз в семьдесят четвертом, а потом еще в семьдесят пятом, в третий раз. Но, как ни странно, несмотря на эти очень тяжелые расколы, мы сохранились и выжили, и Господь все время прилагал новых людей. А те, у кого страх стоял на первом месте, те уходили. Главной причиной расколов были страхи. Поэтому первое, что, я бы сказал, мешает общинной жизни и христианской жизни вообще, – это страхи. Когда человек боится за свою семью, за себя, за свое здоровье, боится за свою карьеру, за свое будущее, за своих детей. Кажется, такие естественные опасения, такие естественные страхи. Но как только человек начинал бояться – все, приходили искушения, и люди становились как не имеющие корня. Прямо по притче: заботы века сего и страхи, – они все убивали, абсолютно все.
И первый наш шаг был – когда 16 ноября семьдесят пятого года была совершена первая агапа в большом кругу у меня дома. Естественно, все агапы совершались по домам, ни о чем другом думать было совершенно невозможно. Конечно, мы всегда, даже на обычных встречах, устраивали небольшую, так сказать, маскировку. По-моему, у нас даже была бутылка, правда, так и оставшаяся неоткрытой. У нас был жесточайший сухой закон, который никто не принимал как обет. Это имело принципиальное значение. Опыт показал, что такого рода грехи убийственны: те, кто начинал на встречах – по поводу дня рождения, по поводу праздников, по поводу Пасхи, поминок, еще чего бы то ни было – ставить бутылку и выпивать. никто не напивался, упаси Бог, но стоило только сделать это – и все, вся духовная жизнь сразу прекращалась, останавливалась.
В то время (в первой половине-середине семидесятых) у нас был еще очень хороший молодежный круг, помладше нас. Они тоже тогда разветвились на два рукава, и вот один «рукав» как раз и решил: а что особенного, мы же не напиваемся! А так, для настроения и для антуража, давайте попробуем. И они не послушались нас и стали эти бутылки покупать. В итоге не осталось ни одного человека! Советская действительность была такова, что компромиссы даже такого рода убивали сразу все. Как нельзя было бояться, или заниматься только собой, или думать о своей карьере, так нельзя было ублажать себя выпивкой, или блудом, или чем-то еще.
Для нас агапы были фактически началом общинной жизни. Но мы хорошо понимали, что это еще не совсем община, даже когда у нас есть любовь, когда мы встречаемся каждую неделю на евхаристии и по домам. Ведь мы встречались на неделе один или два раза – каждую неделю, обязательно, – плюс в субботу вечером, плюс в воскресенье утром. И (интересная вещь!) оказалось, что община – это не просто набор тех или иных традиций, встреч, агап, литургий. Община – что-то большее. И даже если у нас все это есть – а ведь у нас с семьдесят пятого до восемьдесят восьмого года все это было, в том числе и агапы, регулярные, каждые два месяца, без всяких опущений, без всякой ерунды. Но мы понимали, что мы – еще не община. Мы называли себя общностью, так, немножко теоретически. Этот опыт описан частично в моей статье семьдесят восьмого-семьдесят девятого года, т. наз. «герасимовской» (под псевдонимом Н. Герасимов). Некоторые из вас ее читали. Она была опубликована в Париже Никитой Струве в 1979 году и называлась «Вхождение в Церковь и исповедание Церкви в церкви». И там уже была проведена граница между группой, общностью и общиной.
Видите, нам пришлось не год, и не пять, и даже не десять лет идти к общине. Община наша родилась в начале февраля восемьдесят восьмого года, то есть через двенадцать с лишним лет после первой агапы. Очень тяжелых лет, потому что мы, конечно, были перегружены предельно. Мало того, что мы все работали, плюс я, например, учился в аспирантуре, Саша получал второе высшее образование на истфаке, и при этом вся церковная нагрузка лежала на наших плечах. Никаких помощников у нас не было. У нас были добрые знакомые и друзья, но помощников было мало. При этом каждый год с шестьдесят восьмого года, летом или ранней осенью, я уезжал в паломничество – в какую-то поездку, довольно длительную. Примерно с семьдесят второго года они стали продолжительными, около полумесяца, а до этого они могли быть и поменьше, несколько дней. Это очень много давало.
Что еще много давало, так это наша открытость. Мы не боялись встречаться ни с кем! Мы легко шли на общение, но при этом у нас были четкие ограничения. Например, мы никогда не рвались в алтарь и на клирос, то есть не делали того, что делают практически все, приходя в церковь. Если они хотят что-то делать, они рвутся или попеть, или в алтарь. Но я уже хорошо понимал, что этого делать не надо, и другим это передал. Так же, как не надо было связываться с иностранцами: обязательно предадут – по глупости. Иностранцы часто предавали советских людей – не по злобе, а по глупости. Им доверчиво рассказывали о нашей советской действительности, они приезжали за границу и там публиковали какую-нибудь статью, или давали интервью. Для них-то ничего, а для тех, кто был здесь, это был конец.
Мы не занимались политикой, принципиально, и не связывались с иерархией, тоже принципиально. Кроме того, мы выработали особый язык, приточный. Это имело большое значение. То есть надо было говорить на каком-то языке, который был бы понятен другим и не отделял нас от людей. И вот община зрела, зрела, зрела. Все эти годы она действительно проходила через разные поиски, находки. Мы знакомились с людьми, мы ездили на литургию апостола Иакова, мы совершали агапы, мы были практически во всех монастырях страны, потому что тогда это были по-своему духовные центры. При этом мы понимали, что достаточно завести семью, чтобы все сразу провалилось. Никто не мечтал о счастливой семейной жизни, таких глупостей у нас в голове не было. В советское время это всегда связывалось только с мещанством, с мещанской психологией. И так оно, к сожалению, и было. Я не хочу сказать, что это единственно возможный вариант. Но в то время было именно так. Поэтому мы учились преодолевать всякие искушения и в любом случае знали, что нельзя служить Богу только наполовину. Если человек не отдает Богу все свое сердце, то он Богу служить не сможет. Это было очень ясно тогда.
Огромное значение для нас имело то, что мы читаем и с кем общаемся. Мы искали качественного общения. И не просто качественного, а самого качественного. Поэтому и находили таких руководителей, а не других. Других, тоже хороших людей, было много. Но не настолько хороших, как те, которых нам удалось найти. К слову говоря, поэтому, может быть, мы не вошли в меневский круг и не стали фанатами митрополита Антония Сурожского. Я не говорю о самих этих людях, но в их кругу было очень много некачественного, что сильно влияло и на самих этих людей. Например, когда Антоний Сурожский приезжал сюда, он сразу попадал во вполне определенный круг, «автоматом». И дело не только в том, что там бывали часто и неправославные, и не христиане вовсе. Круг был немного теософского и диссидентского духа.
А в меневском кругу очень трудно было отделить, что было свойственно самому о. Александру, а что его ближайшему окружению. Но тот дух гордого культуртрегерства, который там присутствовал (он и сейчас присутствует, как вам известно), подавлял все остальное. Он подавлял духовное начало. И узнать «меневцев» было проще простого, даже не знакомясь с ними. Мы, и не знакомясь с людьми, когда приезжали в монастырь, видели, кто приезжает: по тому, как люди себя ведут, о чем говорят, и т.д. и т.п. Сразу становилось видно, откуда люди приехали и что они несут в себе. И этот дух был не очень качественный, поэтому мне сейчас и не очень понятно, почему в центре внимания мировой общественности оказался о. Александр, когда в то время он был отнюдь не в центре. Конечно, была достойнейшая кончина о. Александра. А пропаганда, она везде пропаганда, даже когда она пропагандирует неплохие вещи. Но в то время это было серьезным искушением.
Понимаете, это было очень-очень сложное время, когда за каждую ошибку, даже маленькую, приходилось платить супердорого. Ну, разве что жизнью не платить. Уже времена, когда убивали, прошли. Были исключения, как вы знаете: Борис Талантов и другие. Но, как правило, не убивали. Хотя все остальное делали.
Я еще, конечно, не рассказал о восемьдесят восьмом годе, когда мы родились, но мне кажется, что мы об этом уже много говорили.
Лев Шипман: Батюшка, а как вы поняли, что вы община? На каком основании?
О. Георгий: А вот это шикарный вопрос, как раз для других членов общины. Мне очень интересно, что об этом думают другие члены нашей общины.
Елена Серова: Мы очень долго встречались, обсуждали принципы жизни семьи‑общины. Мне кажется, мы и родились, когда мы их приняли.
О. Георгий: Это был только один из шагов, хотя и очень важный.
А кто еще что помнит? Это был длинный путь, в полтора десятилетия. Мы родились тогда, когда, во-первых, собралась критическая масса людей, которые были готовы на это, которые перестали тянуть одеяло на себя. Кроме того, из них половину составляла новоогласившаяся группа восемьдесят седьмого года. На Пасху восемьдесят седьмого года у нас огласилась группа, и они в каком-то смысле стали той свежей кровью, которая позволила сцементировать общину. Таким образом, были новые силы, и были старые силы, и мы объединили всех, кто хотел быть общиной.
Вадим Серов: Я помню, что перед тем, как появилась община, у нас было много разных встреч, несколько лет, устроенным по разным принципам и с разными людьми. Наиболее устойчивыми оказались «воскресники» – такие проповеднические встречи. Они были полуоткрытые, потому что там не был четко определен состав участников, а можно было пригласить любого. То есть приходили только по приглашению, но пригласить можно было любого члена церкви. Эта встреча состояла из нескольких проповедей и, насколько я помню, беседы на ту же тему.
О. Георгий: Точнее, проповедь и молитва. Это праоснова того, что сейчас называется молитвенно-проповеднической встречей.
Вадим Серов: И были еще евангельские встречи, тоже по воскресеньям, только более узким кругом. Мы собирались и читали Евангелие, просто последовательно. И всегда было стремление это общение развивать, углублять, и идти к какой-то цели. Как я потом уже понял, это было именно стремление к созданию общины. Хотя тогда как-то прямо об этом не говорилось. И я помню еще, что несколько раз это не удавалось. Не тот состав людей был, может быть, и как-то не складывалось. А потом получилось так, что образовался круг людей, которые прошли общий путь: было оглашение, сложилась группа, а также были люди, старый круг, которые были как-то вокруг этого. И в результате образовалась такая устойчивая общность. А потом мы стали обсуждать вообще само понятие общины, для того чтобы все поняли, что это такое.
Я очень хорошо помню ту агапу, на которой родилась община. Вот кто-то спрашивал: как вы поняли, что родилась община? Я помню, что это не было каким-то рациональным чувством, а было как откровение от Бога, так что все разом могли сказать «аминь» на то, что реально, духовно произошло. Это невозможно было определить каким-то внешним признаком. Это произошло как духовное событие, и все. Но это надо почувствовать, это невозможно конституировать по какому-то плану: вот, мол, мы сейчас предобщина, потом мы сделаем то и это, примем такие-то принципы и после этого станем общиной. Это может быть условием, но никак не достаточным. Вот что я хотел про это сказать.
О. Георгий: Это совершенно правильно. Спасибо, Вадим. Напоминаю, что Вадим оглашался в конце семьдесят девятого года, а крестился на Пасху восьмидесятого в Голочелово у о. Аркадия Шатова, где мы вели тогда оглашение. Там начиналась наша практика группового оглашения. Вы помните, что до этого существовало, как правило, индивидуальное оглашение или очень маленькие группы, по несколько человек. А с конца семидесятых пошло групповое оглашение, и вот Вадим – один из наших ветеранов.
Наталья Беляева: Отец Георгий, Вы сказали, что групповое оглашение началось у священника Аркадия Шатова. А почему так получилось, что он не в нашем кругу сейчас?
О. Георгий: Ну, во-первых, он и происходил не из нашего круга. Он вместе со Смирновым происходил из того круга, который образовался в одночасье вокруг о. Валерия Суслина. Огромнейший круг, человек шестьдесят. Они ездили к о. Тавриону перед его смертью, в семьдесят седьмом-семьдесят восьмом годах, и оттуда «вывезли» и желание рукополагаться, и какие-то свои основы. Они не проходили тех искусов, которые проходили мы. Для нас они все были новички – и Смирнов, и Шатов. Но они хотели рукополагаться, на это их благословил о. Таврион. Хотя они только-только ожили в церковном отношении. Может, они ранее где-то как-то верующими и были, но церковными не были. Они ничего не знали и не понимали в церковной жизни. Они просто рукоположились и начали сразу «править бал». Поэтому это тяжелый случай. Мы действительно какое-то очень небольшое время приятельствовали. Именно для их круга я писал «герасимовскую» статью, потому что они были совсем новенькими, и надо было им что-то рассказывать. Я просто хотел помочь им воцерковиться.
Но о. Аркадий, рукоположившись, познакомился с о. Александром Менем, и это сыграло очень положительную роль. Он начал получать книжки из-за рубежа в огромном количестве. Все пианино у него было забито – внутри – книжками, «Вестниками РХД». Стояло вроде бы пианино, а на самом деле это был книжный склад. В его доме совершались ежедневные богослужения, и, главное, там же началось оглашение. Он сразу сказал: «Я могу идти на компромиссы в чем угодно, кроме таинств». А если не идти на компромиссы в таинствах, тогда нужно оглашать и участвовать в Евхаристии. А мы и до этого и оглашали, и участвовали в Евхаристии, и все это у нас было. Они это переняли у нас и у о. Тавриона: у него тоже все причащались каждый раз. У них это была доминанта. О. Всеволода они еще тогда не знали.
Этот круг очень быстро раскололся. Когда я туда пришел в семьдесят восьмом году, он уже был расколот пополам: часть ушла за о. Валерием, а часть собралась вокруг Аркаши Шатова. Он в семьдесят девятом, по-моему, рукоположился, и вслед за ним дьяконом стал Дмитрий Смирнов. Мы долго поддерживали отношения, пока не обнаружили, какую змейку пригрели на своей шейке. Вот такая была грустная история.
Но благодаря им я начал вести группу, разрабатывать групповое оглашение. В восьмидесятом году я поступил в академию, и оглашение пошло в наш круг, а их круг не смог его продолжить. Они без нас не смогли ничего делать, и остались без катехизации.
Лев Шипман: Я очень благодарен Вадику за его ответ на мой вопрос о том, как вы себя осознали общиной, потому что для меня этот рассказ означает, что на этом пути нет ничего готового и заданного заранее. Каждый следующий шаг, насколько я понимаю, определяется и требуется ситуацией и рождает что-то новое. И у меня еще вопрос к Вам, о. Георгий: Ваше старшинство в этой сначала группе, общности, потом общине. были ли проблемы с этим, было ли оно с самого начала явно?
О. Георгий: Там не было вариантов в то время. Потом, уже позже, все изменилось. Был момент, когда я отказался быть главой, и меня очень поддержала год или два Леночка. Два года где-то во второй половине девяностых главой была Лена Серова, которая воцерковилась уже после Вадика. Ее оглашал Александр, когда я был в духовной академии в Ленинграде.
Конечно, у нас были и кризисы. За двадцать лет существования общины чтоб не было ни одного кризиса – так не бывает. Вы понимаете, когда группа родилась из людей, больше половины из которых вообще только-только вошли в церковь. Года не прошло после оглашения – и они вошли в общину. И с ними вошли люди, которые уже не один год, а то и не один десяток лет были в церкви и что-то делали. Естественно, разрыв был огромный. А некоторые прошли оглашение, как это бывает, по касательной. Тем более что в то время оглашение велось немножко по-другому, и поэтому нормально то, что потихонечку люди стали отпадать. И в общем-то из той старой группы, огласившейся в восемьдесят седьмом, остались только Наташа Чернышева и Ефросинья-Лариса Галкина, наша замечательная иконописица, самый лучший иконописец в нашем братстве. Ее сегодня нет, сейчас она уже из дома не выходит.
И в результате у нас стала очень маленькая община. Нас сейчас всего четырнадцать человек, не считая неполных членов, а было в два раза больше. Бывало и так, что за тридцать зашкаливало, только полных членов, взрослых. При этом мы встречались каждую неделю в полном составе, строго (я человек в этом смысле вполне жесткий). И на агапах встречались. Если человек регулярно и безосновательно не приходил, то его выводили из общины. Невозможно было представить себе, что между нами будет заочная любовь. Никакой заочной любви мы не признавали: если человека на агапе нет, значит, любви нет. Если человека нет на Евхаристии, значит, он не благодарит Бога. Если его нет на молитвенной встрече, значит, он не хочет вместе молиться, и так далее. Все выводы делались очень определенно и конкретно. Каждый человек подтверждал все делами. Если слова – одно, а дела – другое. Ну, бывали срывы, сбои, у всех могли быть. один раз за пять лет, допустим. Но если это повторялось, значит, здесь была существенная проблема, которая никакими обстоятельствами не объяснялась.
Елена Серова: Нет, тогда невозможно было себе представить, чтобы не пойти.
О. Георгий: Да, чтобы не пойти в субботу вечером в храм. А мы стояли в храме всю всенощную. Это не одна вечерня – с проповедями, с возможностью сесть, открыть окно, снять пальто. Ничего такого не было.
Дмитрий Вайсбурд: Батюшка, расскажите, если можно, что случилось, когда вы сказали вдруг, что у нас общины не общины, группы не группы, и всех разжаловали. Почему и как это произошло?
О. Георгий: Ответ прост: не разжаловал, а пожаловал. Дело в том, что ничего не случилось, просто вещи были названы своими именами. Вот и все. Те, кто был общинами, те и остались общинами. Их осталось, по-моему, восемь на все Содружество. Они как были, так и остались общинами. А те, кто рождался как община за счет обещаний – вот, мы сделаем это, мы сделаем то, но потом не делали ничего, фактически стали диссонировать. Они назывались общинами, а их даже хорошей церковной группой назвать было нельзя. Поэтому многие общины, как вы знаете, превратились в предгруппы. Тогда пришлось ввести эти промежуточные состояния: предгруппа, предобщина – как испытательный срок для будущей группы и для будущей общины. Поэтому ничего не случилось, просто люди расслабились. Вот сегодня неделя о расслабленном, поэтому мы уже не первый раз вспоминаем этого «великого святого».
Александр Глянц: Батюшка, можно вопрос? У меня лично нет никакого сомнения в том, что общинная жизнь, как в названии темы сегодняшней встречи, – это исповедание веры. Но, как мне кажется, в Москве по крайней мере, не так уж и много людей, которые стремятся вести общинную жизнь. Значит ли это, что они не исповедуют веру?
Александр Глянц: Но тогда уточните, пожалуйста, с какого момента начинается исповедание веры общиной и что это значит? Ведь люди в группе, например, или в предобщине тоже как-то верят и как-то исповедуют веру?
О. Георгий: Во-первых, как-то верят и как-то исповедуют веру – это не одно и то же. Во-вторых, исповедуют веру и как-то исповедуют веру – тоже не одно и то же.
Александр Глянц: Вы не могли бы показать границу? Уточнить, где начинается то, о чем вы говорите.
О. Георгий: А вот мы об этом сейчас и будем продолжать разговор. У вас будет сейчас возможность обо всем этом поговорить в группах.
Беда нашей церкви в том, что мы потеряли даже тот опыт, который был еще в семидесятые-восьмидесятые годы, далеко не лучшие для нашей церкви. Но он еще был, и я не случайно говорил, что все люди, которые хоть как-то думали о Боге и о Церкви всерьез, – все стремились к общинной жизни. В этом вопросе разногласий не было. Попробовал бы хоть один епископ пикнуть на эту тему – ни один человек его бы и слушать не стал. Хотя епископов на эту тему, видимо, просто не спрашивали. Это первое. Теперь мы потеряли стремление к общинности, и второе, потеряли готовность и желание полностью отдавать Богу свое сердце, что не делает человека сразу ангелом, но все-таки позволяет на что-то опираться.
Не знаю, Александр, я думаю, что исповедание веры – это не просто прочитать Символ веры. Исповедание веры – это жизнь по вере, пусть даже не идеальная. А этого сейчас днем с огнем не сыщешь.
Александр Глянц: Я правильно понимаю: водораздел – это когда полностью? А когда не полностью?
О. Георгий: Это ни то, ни се. Сейчас очень много людей, которые готовы примкнуть, присоединиться, но сами не готовы ничего делать ради Бога. И не готовы ни за что отвечать в церкви. И это беда. Конечно, отчасти у них отбили всякую охоту наши иерархи, которые воспользовались неудачной государственной политикой в области церковно-государственных отношений и стали узурпировать в церкви власть. Ведь то, что произошло на архиерейском соборе 2000-го года, – это ужасно! Тогда епископы себе приписали – антиканонически, антиевангельски – абсолютную власть в церкви, без всякой подотчетности церкви, без всякой связи с традицией, без всякого воспоминания даже о том, что не только «церковь в епископе», но и «епископ в церкви», а церковь – во Христе, и это главное. И они это приняли законодательно, официально. Раньше так на практике тоже часто бывало, но никто не мог позволить себе такое написать, да еще принять на архиерейском соборе. Поэтому наши иерархи тут же превратились в католиков в квадрате, с точки зрения канонов. У католиков такого папизма, как у нас, нет. Они тоже там наворотили за историческое время кучу всякой всячины, как известно, но у них есть механизмы, позволяющие им от этого отходить, вернее, не переходить хоть каких-то границ. Вот, вы знаете, например, недавно папа Римский отменил лимб. Ну, вы у нас не богословы, вы народ ненаученный, поэтому вы не знаете, что это такое. Кто знает, что такое лимб? – Трое. Ну, это уже неплохо. Из них двое из первой общины. А одна – дочка первой общины. Лимб – это такой раздел в чистилище, такое пространство, куда помещаются души некрещеных младенцев и праведных язычников. Они там долго очищаются. Вот папа мог взять и отменить такую очень характерную для католичества часть догматики просто потому, что он с детства в это не верил. Аргументация у католиков просто блестящая: папа с детства в это не верил, поэтому он это отменил. Но он правильно сделал, что отменил, потому что православные всегда критиковали католиков за это их чистилище вообще, и лимб в частности. Ну, кто из вас читал «Божественную комедию», должен помнить об этих вещах.
А вот у нас таких механизмов нет. Мы превратились в католиков в кубе. Русская церковь во всяком случае, потому что в других православных церквах тоже таких крайностей нет. Ни у кого такого нет, никому в голову такое не придет – сделать из каждого епископа, а из патриарха сугубо, абсолютнейшего монарха, на которого управы нет ни у кого – ни у церкви, ни у государства, ни у Господа Бога, – у которого власти больше, чем у Господа Бога. И нам с вами об этом надо думать. Сейчас времена в этом смысле очень плохие, церковь сделала большой шаг назад за последние пятнадцать лет, хотя и до этого была в разрушенном, руинированном состоянии.
Вот хорошо Саша и другие сейчас говорили об исповедании веры. Но в этом смысле я считаю, что это большое счастье, что у нас с вами есть первая община. Она теперь, конечно, находится не в идеальном состоянии, но она – живая община. Потому что эта община единственная может хранить память других эпох, которую другие общины уже не хранят или не имеют. А это очень важно для того, чтобы мы оставались тем, кто мы есть, чтобы мы были членами церкви, а не просто каким-то ответвлением, какими-то пасынками в церкви, как нас хотели бы представить очень многие. Иногда, к сожалению, даже внутри нашего братства так пытаются вести дело. А так как первая община включила в себя не только нововоцерковленных, но и половину людей, которые воцерковились задолго до этого, иногда очень задолго, то этот опыт есть. И поэтому всякая фальшь очень слышна. И прежде всего она видна и слышна в первой общине. К сожалению, у нас сейчас уже нет бывшей второй, бывшей третьей, бывшей четвертой, бывшей пятой. К первой общине никто не присоединялся, она сохранила себя в чистом виде. Хотя и в два раза уменьшилась, к сожалению. Шестая, седьмая и восьмая так или иначе существуют, девятой не существует, десятой не существует, одиннадцатая частично.