тайга история жизни читать бесплатно

Таёжные истории-4. Ночь в старом зимовье

Эти истории таёжного цикла можно читать и по отдельности, без продолжения. Я просто разбила его на части.
Их объединяют только главные герои: Галина и Сергей.
Но, чтобы лучше понять содержание, начните с первой, «Медвежий террор» – http://www.proza.ru/2012/04/15/1453 – и дальше. если не пропадёт интерес!

НОЧЬ В СТАРОМ ЗИМОВЬЕ

Шумит дремучая тайга.
А жить в тайге – совсем не шутка!
Морозы страшные, пурга,
От воя волчьего так жутко. *

Говорят, мечты сбываются, если очень-очень этого захотеть!

Вот и я (приехав из далёкого и жаркого Узбекистана за романтикой и живя уже второй год в Приморье) решила исполнить ещё одну свою и дедушкину давнюю мечту: увидеть настоящую тайгу. Он ведь до неё так и не добрался, доехав только до Алтая.
В школе как раз были осенние каникулы, дети радостно отдыхали от «трудов праведных», поэтому особой нужды во мне в это время ни у кого не было.
Стоял конец октября, но погода была прекрасная: тепло и сухо, и я решила отправиться в гости к моей новой знакомой – нанайке Галине. Она меня давно приглашала, чуть ли не с первых дней нашего знакомства во Владивостоке.

До их далёкого северного райцентра я из Владивостока благополучно долетела на маленьком рейсовом самолёте Як-40 – «кукурузнике», как его прозвали в народе. Галина и Сергей встретили меня, и на их новеньком мотоцикле мы добрались до посёлка на побережье.

Рыбацкий посёлок был небольшой и очень красивый, хотя состоял всего-то из двух длинных, кривоватых и узеньких улиц, идущих почти параллельно друг другу и морю.
В посёлке есть рыболовецкий колхоз. Живут там люди разных национальностей, очень добрые и простые, в основном, конечно, рыбаки.
Осенью, зимой и ранней весной они ловят кОрюшку. Рыбка эта довольно мелкая, но удивительного вкуса, пригодная к употреблению как в жареном, так и в сушёном, вяленом или солёном виде. Местные именуют её. огурцом. Да-да, это из-за ярко выраженного огуречного запаха свежевыловленной рыбы! Удивительно, правда?
Летом там ловят в основном лососёвые породы рыб. Это очень вкусная рыба, у неё красивое оранжево-красное мясо. Есть её в любом виде – просто удовольствие! Я даже в сыром её пробовала и ела потом не однажды у своих знакомых корейцев! – «Хе» называется.

С одной стороны посёлка – залив, синевато-бирюзовое море, пока не покрывшееся льдом, с другой – тайга, всё ещё прекрасная и в это время года: яркая, разноцветная.
И тайга для местных жителей тоже кормилица. Они делают компоты, варенье из таёжных ягод: голубики, брусники, клюквы. Вкусное, м-ммм. Дарит тайга и самые разные грибы: маслята, белые, опята, подосиновики и подберезовики. Встречаются заросли лиан лимонника и кустов кедрового стланика с небольшими, но очень вкусными шишками. Представляете: из зелёных местные женщины даже варенье умудряются варить! – довольно своеобразное, но вкусное: я попробовала!

Маленький домик, о котором Галина мне столько рассказывала, находился и впрямь на краю самой настоящей дальневосточной тайги!
Там, почти в тайге, я и прожила три незабываемых дня, которые подарили мне мои новые друзья.

Утром мы с Галиной гуляли по берегу моря, кормили чаек, собирали водоросли, красивые камушки и редкие ракушки. Днём ходили в лес – правда, не очень далеко, «орешничали» – то есть орехи лесные собирали (в тот год их уйма уродилось!), а ещё лимонник. Да, и шиповника набрали – и его там тьма-тьмущая везде была, украшение осенней тайги, её алые бусы! Да крупный какой и вкусный! И полезный очень!

Люблю эту чудесную осеннюю пору, когда нет уже назойливой мошкары (мошкИ по-здешнему) и не слышно занудного комариного писка. Воздух чистый и свежий, по утрам становится то звонким и голубовато-прозрачным, как хрусталь, то – пустым и гулким – по вечерам, когда звуки слышатся далеко-далеко, на сотни вёрст разносятся по округе.

А по вечерам, после ужина, когда возвращался Сергей, мы «чаёвничали» втроём: пили самый вкусный на свете, духмяный** и красивый чай (или взвар) из таёжных трав и ягод – шиповника, боярышника, земляники, голубики, малины и ежевики.
И потом я, напившись этого их чудного чая, с замиранием сердца слушала удивительные истории-байки из таёжной жизни. Муж Галины тогда много чего рассказал, а рассказчик он был, надо сказать, замечательный – как он сам говорил, «в батю пошёл, Прокопа Пантелеевича»!

Что меня, как филолога, сразу удивило – это поразительно чистая речь его, умение грамотно говорить и выражать свои мысли. Нет этих деревенских «кушать», вместо «есть», «калидор» вместо «коридор» и т.п. Такое впечатление, что охотники и рыбаки там заканчивают филологические факультеты и всю жизнь оттачивают речь!
А ведь они живут месяцами, в одиночку (!) в глухой тайге или в море. Цельные натуры, они не зависят от чужих мнений и одиночества не боятся – оно их приучает размышлять наедине с собой; живут в согласии, в гармонии с природой и находят в этом истинное счастье, мыслят и рассуждают мудро. Оттого и речь ясная, меткая, без этой нынешней зауми и иностранщины, засоряющей наш прекрасный русский язык.

Я слушала Сергея очень внимательно, стараясь ничего не пропустить (а на память я никогда не жаловалась, с детства развивала). И поэтому-то теперь, спустя уже много лет, помнятся мне его необычные, подчас драматические или просто невероятные истории.

Один из его рассказов об удивительном и даже немного мистическом случае в тайге я и постараюсь, по возможности сохранив стиль и лексику, передать от лица Сергея.

— Охотником-то я стал не случайно. В нашем роду все мужики, хоть и живём на берегу моря, не рыбачили, а охотничьим промыслом жили. Кто – на белок, лис, песцов и соболей ходил (их тогда в этих местах тьма-тьмущая была!) – стреляли, капканы ставили, кто – на кабанов, на изюбра, а кто – и на самого большого зверя, медведя, хаживал – как мой дед Пантелей, например. Силач был!
И отец мой, Прокоп Пантелеевич, тоже был промысловиком. Знатный, говорят люди, был охотник! Смелый да удачливый!
Когда ему уже сорок было, устал он, вконец, от одиночества и бродяжьей таёжной жизни, вдоволь наглотавшись хвойного воздуха, приправленного дымком костров, истоптав по звериным тропам не одну пару сапог и ичигов. Захотелось ему почаще возвращаться в тесный людской мир, не в пустую избу, а к родному очагу. И уже не у таёжного костра, а среди домашних стен, возле тепла и ласки жены и детишек согреть загрубевшую в долгих походах мужскую бродяжью душу.
И он… женился. На ком? – а это уже отдельная история, потом расскажу.

Когда я родился, отец души во мне не чаял, давно ведь о сыне-то мечтал! А вот сестёр и братьев у меня потом не было: не дал Бог. Потому и рос я единственным и горячо любимым сыночком.
Но Вы не думайте: родители меня вовсе не баловали, как бывает, когда один ребятёнок в семье растёт! Вовсе нет, никогда я не был баловнем и белоручкой!

И в тайгу начал ходить ещё в детстве. Вместо. детсада!
Лет с восьми уже отец научил меня ходить на «самоделках» – коротких охотничьих лыжах (магазинных, длинных, неудобных в тайге и хрупких, он не признавал, да и дорогие они), без компаса и карт находить дорогу по звёздам. Однажды, указав на небо, густо усеянное звездами, он показал мне Большую Медведицу и попросил обратить внимание на Полярную звезду, сверкавшую ярче всех остальных. Сказал, что эта звезда всегда приведёт заблутавшего человека домой.
Вообще, советы батя мой всегда давал очень дельные и практичные: «Когда заходишь в тайгу, смотри – с какой стороны солнце, чтобы на выходе оно было с другой стороны. Решил что заблудился – не дёргайся. Сядь на пенёк, отдохни, перекури, успокойся и тогда только принимай решение. Зверей не бойся – бойся людей, они в сто раз хуже бывают!»
Ещё батя сказал, что у таёжных охотников в голове. своя карта! И идут они по ней, не сбиваясь с пути, каким-то особым чутьём угадывают опасность.
Он учил меня распознавать разные птичьи и звериные следы – постепенно к таёжной жизни приучал: хотел, чтоб и я по его стопам пошёл, продолжил его дело. Дескать, не самое плохое это дело для мужчины – охотницкое ремесло, хоть и трудное, конечно!
Ещё он объяснял мне, что, охотясь на белку (или хитрого соболя), нужно так обойти дерево, чтобы из-за ствола торчала лишь мордочка зверька. Прицеливаешься по носу, а дробь уже сама найдёт цель, лучше – в глаз: так шкурка целой останется, не попортится, а значит, дороже продастся.

И я с детства научился бережливому отношению к тайге и к огню, потому как видел, как страшны таёжные пожары, как нелегка и сурова, а порой и очень опасна жизнь таёжного охотника, который мало бывает дома, чтобы побольше чего-то добыть и прокормить себя и свою семью – если ещё посчастливится её заиметь, конечно.

— Однажды зимой, когда мне исполнилось семнадцать (мамы уже год как не было в живых, от аппендицита померла: не успели в больницу довезти. ), отец решил взять меня на последнюю – как он сам решил – охоту на медведя: шатун неподалёку где-то завёлся, пакостил много людям. Да и вообще, он, не залёгший в спячку, будучи голодным, а значит, злым, был очень опасен для охотников.

Раньше отец не раз на «Потапыча», «Хозяина» (как его тут испокон веков называют), хаживал с другими охотниками. Люди говорили, мастак был батя медведя с одного выстрела «заваливать»! Его в нашем посёлке так и прозвали: Прокоп-медвежатник. Но не зря говорят: старость – не радость. И глаза у него уже стали не такие зоркие, и рука не такая меткая, да и сила уже не та, что прежде. А мне-то всё в новинку, первый раз я, пацан ещё совсем, как взрослый мужик на медведя пойду! «Вот будет, – думаю, – что потом друзьям да девчатам рассказать, развлечь их на танцах в нашем Клубе – «Дворце культуры» – как мы его в шутку называли.

. Рано утром, когда ещё солнце даже не взошло и наст был подмороженный, а значит, крепкий, встали мы на свои лыжи-самоделки и двинулись в путь. И Жульку, лайку нашу, с собой тоже взяли – она всегда с батей на охоту ходила, любила это дело! Без собак он в тайгу никогда не ходил, и часто сразу с двумя: так надёжней!

А тайга зимой красоты небывалой! Стоит стеной, вся заснеженная, кедры, сосны и ели – как сказочные царицы-красавицы, в белых шубах и шапках, не шелохнутся. Сколько раз видел я всё это, а вот никогда не надоедает красота лесная! Ну какой художник смог бы нарисовать такое?! Только сама Природа-матушка!
Иду, любуюсь и холода не чувствую. Жулька тоже радуется, по сугробам чёрным пятном ныряет и весело тявкает на ворон и галок. А те, вспугнутые ею, улетая, роняют на нас с огромных кедров замёрзшие шишки.

Отец всё ворчал на меня, чтобы я «ворон не ловил», не зевал то есть, а был начеку. Дескать, с медведем-шатуном шутки плохи! А именно его мы и искали. Батя наткнулся на него недавно, когда на белок и соболей ходил. Этот «Потапыч» почему-то не залёг в спячку, как все его мохнатые собратья по осени делают: либо жиру к зиме не подкопил (пожары, видать, прогнали с родных угодий), либо разбудил его случайно кто-то, шатаясь по тайге.

Отец идёт первым, вперёд смотрит, а я – след в след за ним.
Но на красоту таёжную всё равно любоваться успеваю, как батя ни ругает меня. Не может он понять: чего на неё любоваться, если столько раз я всё это видел. Сам-то он почти всю её исходил вдоль и поперёк, много дорог протропил (проложил, значит) и знает всё на тыщу вёрст вокруг, и ничем его уже здесь не удивить. «Да и не до этого сейчас: шатун – зверь особо опасный, коль голодный и злющий!» – говорит.

«Так что, гляди в оба глаза, сынок!» — повторял отец, а сам уверенно шагал по тайге. Словно по просёлочной дороге шёл, а не по заснеженным лесным дебрям и сугробам пробирался!

А вот и ленивое зимнее солнышко словно засовестилось, что проспало, и торопливо начало вставать над тайгой. Сначала оно сделало слабую попытку выглянуть из-за горизонта, а потом поднялось и поярче уже засветило – проснулось, наконец, разрумянилось!

Иду за отцом по проложенной им дороге, искрящейся в лучах проснувшегося солнца крошечными разноцветными алмазиками, слепящими глаза; дышу здоровым таёжным воздухом, набрав его полные лёгкие – с запасом!
Хорошо!

— Время уже близилось к обеду, когда мы, уставшие и замёрзшие, подошли к старому охотничьему зимовью, обжитому ещё дедом моим (он называл её по-старому: зимовейка или зимовьЁ).

Эта маленькая невзрачная избушка из лиственничных брёвен, очень толстых и крепких. Небольшая совсем: шагов пять-шесть в ширину и столько же в длину. Смотрит она на мир двумя небольшими подслеповатыми окошечками на смежных стенах. Отец мне говорил, что окошки такими делались специально: чтоб крупный зверь не вломился, особенно медведь-пакостник. Дверь поставлена им позже: крепкая, дубовая, на кованых, мощных петлях, с тяжёлыми засовами снаружи и изнутри (в целях защиты от медведей-пакостников). Но на замок снаружи она никогда не запирается: не принято это здесь у нас! Да и от кого тут, в тайге-то, закрываться? А если уж кто сильно захочет войти, так и замок сорвёт, верно?

Конечно, крыша над головой, надёжные стены да жаркая печурка много значат для таёжных охотников, полжизни которых проходит в лесу.

Да и думаю, не один человек спасался в этом зимовье в дожди, пургу, в зимнюю стужу и благодарил того, кто его поставил и приспособил для жизни, не дал замёрзнуть в тайге таким же, как сам, таёжным собратьям-охотникам. А может, и беглых каторжников и «зэков» видала эта избушка-старушка: их в наших краях всегда полно водилось-шаталось, с царских времён ещё. Много их здесь сгинуло, много осело в наших краях.

. Жулька, хоть и устала тоже, живенько обежала зимовье, полаяла по-хозяйски для порядка на все четыре стороны и прошмыгнула в дверь.

Отец был здесь ещё по осени. Он, как это принято в охотничьем братстве, пополнил тогда запасы съестного в железных коробах и бочке (так прятали его от зверья непрошеного, особенно от медведя!): добавил ещё муки, круп, соли и спичек, запасся дровишками и сухой хвоей и берёстой – они разжигают печку без всякой бумаги, воды из ручья в большой бидон и флягу натаскал.
Всё это было на месте – значит, никто здесь до нас не появлялся.

На стенах висели пучки зверобоя, мяты, чабреца и прочих трав, годных и для лечения, и для душистого целебного чая, согревающего и в осеннее ненастье, и в зимние холода.
Вообще, и в этом зимовье, в других всегда хранились обязательные запасы: дрова, спички, соль, иногда даже сахар, крупы и сухари, и, по неписаному закону взаимовыручки, любому охотнику или просто случайному путнику позволялось в нём обогреться, переночевать и даже попользоваться съестными припасами. Но ВСЁ не съедать, про других помнить!
Таковы неписаные, но строгие законы тайги, испокон веков!

. И вскоре в крошечной каменной печурке весело заполыхали лиственничные и берёзовые дровишки, а в небольшом закопчённом котелке забулькала похлёбка – особая, охотничья, вкусная!

Поев, попив душистого и вкусного чая из шиповника, зверобоя и мяты, взятых из дома, накормив Жульку, мы с батей растянулись на полатях-нарах, постелив мягкие лиственничные ветви-лапы вместо матраца и накрывшись стареньким байковым одеялом, принесённым сюда отцом.

Постепенно в захолодевшей избушке стало теплее, но мы щурились и плакали от едкого дыма, наполнившего всю комнату.
Жулька тоже щурилась и плакала вместе с нами!

Хотел я дверь открыть, чтоб дым весь вышел, так отец не дал. «Нечего, – говорит, – тепло наружу выпускать! Так нам хату не согреть! А дым сейчас к потолку подымется – не угорим, не бойся!»

После обеда мы недолго нежились – пошли того шатуна искать.

— Но день прошёл впустую. «Наш» хитрый Потапыч, видать, ушёл в глубь тайги или в какой-нибудь посёлок, где хищнику всегда можно чем-то поживиться.

Зимой рано темнеет, и мы поспешили засветло вернуться в зимовье. Ночью в тайге делать нечего!
Темнота лениво заползала в маленькие окошки, и мы зажгли керосиновую лампу-коптилку. Отец подбросил в печурку охапку дров, и огонь опять весело-весело заболтал о чём-то по-своему, приплясывая и разгоняя мрак и холод.
Дыма уже столько не было, воздух начал прогреваться, и в избушке было тепло и уютно.

Батя сварил кашу с вяленым и подкопчёным кабаньим мясом. Дома такую не сваришь, здесь – дымком попахивает, как на костре в походе! Вкуснотища!
А ещё отец напоил меня своим духмяным чаем из сушёных ягод, с ржаными сухариками он тоже был вкусным необыкновенно!

После ужина мы улеглись на нашу мягкую хвойную «постель». Жулька, набегавшись за день по тайге и изрядно устав, улеглась тоже, слабо, только одними ушами, реагируя на звуки и шорохи, которые раздавались в изобилии вокруг и указывали на пробудившуюся ночную жизнь тайги. А вскоре, разомлев от тепла и сытной еды, задремала, иногда поклёвывая пол своим острым носом.

— Но спать ещё было рано, непривычно, и я стал просить отца рассказать что-нибудь из охотничьей жизни.

Ох, как он много разных таёжных баек знал! Что – от отца и деда, слывших отменными рассказчиками, а что – и сам сочинит (фантазии у них у всех хватало!) Часто он нас с мамой то своими россказнями смешил, то пугал «страшилками» про тигров и медведей да про Лешака таёжного. И дед мой, помню, детишек поселковых любил пугать своими рассказами о проделках лесного чудища. «Он ведь хозяин здесь, что захочет, то в своём лесу и сделает, – говаривал старый таёжник. – Только крещёным он никогда ничего дурного не делал. Вот потому-то многие тунгусы (эвенки то есть) и нанайцы нашу веру христианскую принимают: так они старика Лешака задабривают!»

Ну вот, значит, начал батя рассказывать свою байку про лешего: как он ураганы зимой посылает и просеки в лесу прорубает – да такие, будто кто-то широкую дорогу там проложил. Однажды, говорит отец, он сам зимой как-то шёл по такой просеке и своими глазами видел, как Лешак рябину нагнул да и жрал прямо ртом ягоду замороженную… Лохматый, маленький, страшненький!
А потом как зыркнул на отца глазищами и – в лес! Только его и видели.

Я, конечно, не очень поверил в эту отцовскую байку – не маленький ведь уже, в сказки верить! Посмеялся!

И вдруг за стенами избушки послышался сначала скрип снега, будто кто-то очень большой взад-вперёд ходит.
А потом откуда-то из тайги стал доноситься тихий, не очень отчётливый разговор.
Кто бы это мог быть тут, ночью, кроме нас?!

Жулька, как от толчка, сразу вдруг проснувшись, первая встревожилась. Она потянула воздух своим остреньким носиком и недовольно заворчала.

— Бать, слышишь? – спрашиваю шёпотом. – Вроде, голоса какие-то слышны.

— А ну, тихо! Помолчи! – отвечает мне так же шёпотом.

И Жулька уже не на шутку всполошилась. Ощетинилась на загривке вся и рычит, к двери осторожно подступает, хотя и побаивается чего-то.

А за дверью кто-то стоит, торопливо по ней шарит-ищет – видно, дверь пытается открыть!

Взял отец ружьё, тихонько, на цыпочках, к двери подошёл, прислушался.

— Кто это здесь? – спрашивает.

Но в ответ что-то вдруг как застонет, как завоет!
И дверь вдруг распахнулась настежь!

Я аж вскрикнул с перепугу от неожиданности!

И тут в избушку нашу ворвалось, ввалилось что-то без лица и тела, всё в белом, пахнуло морозным холодом и снегом глаза нам залепило, заухало птицей ночной.
Привидение, что ли.

— Ах, так! А ну, сгинь, нечистая сила! Сгинь, сгинь, сгинь! – взревел отец и, трижды перекрестившись, грянул из берданки в темноту ночи.

И всё вдруг смолкло, исчезло с глаз долой.

Я стоял возле отца как вкопанный, зуб на зуб не попадал. Жулька, всегда такая отважная, жалась к моим ногам и испуганно скулила.

В зимовье было почти темно. Отец трясущимися руками чиркнул спичку и зажёг лампу. Всё: пол, наша постель и мы сами – запорошено снегом.
А дверь-то. плотно была закрыта, на засов.

Отец ещё трижды перекрестился, улыбнулся и говорит:

— Вот, сынок, видишь – как боится вся нечисть нашего крестного знамения! Только этим и спасаемся! А ещё вот этим! – и на берданку показывает.

Смотрим: в двери зияет дыра, пробитая отцовской пулей, Потапычу-шатуну предназначавшейся.

— Ураган, наверно, прошёл в лесу, а дверь ветром-то и открыло! – говорю отцу.

— Ураган? Ну уж нет, много ты смыслишь! Пойдём-ка лучше посмотрим, что там!

И отец смело шагнул за порог. Я – следом, хоть и не охота было идти в страшную холодную темень. Жулька – за нами!

— Смотрю: почти полная уже луна, как огромный шар, висит над тайгой и освещает всё вокруг мутновато-жёлтым светом. Спокойно и важно горит-пылает, как драгоценный жёлтый камень, яркая звезда созвездия Девы. Деревья стоят, не шелохнутся. Морозно. Снег на поляне перед зимовьем опять переливается уже не в солнечном, а в лунном свете миллиардами крошечных разноцветных алмазиков.
Ничто и никто не нарушают тишину.
Отец сказал, прищурясь:

— Пошли в избу, умник!

Мы зашли в зимовье, снова закрывшись на засов. Отец подбросил ещё несколько полешек, и комната осветилась ярким весёлым огоньком разгоревшейся печурки.
Я стряхнул снег с постели и вымел его из избушки. Мы снова стали укладываться спать. Страх уже прошёл.

— Это всё оттого, что я дверь нашу забыл покрестить, как меня дед с отцом когда-то учили! Только они говорили не покрестить, а окстить – по-старому, – вдруг сказал отец.

И он с опозданием торжественно закрестил дверь и отдушину.

Мне было смешно за ним наблюдать! А он вдруг зашептал какие-то одному ему известные тайные слова. И. сплёвывал при этом через левое плечо! Смешной такой стал! – прям как старый таёжный нанаец-шаман! – жил от нас такой когда-то неподалёку. Медведь его, бедолагу, потом разодрал. (Расскажу Вам как-нибудь про него и жену его, красавицу Марию! А заодно и про историю моего рождения!)

— Была уже глухая полночь. Тишина за стенами. Отец заснул первым и вскоре стал похрапывать на все лады, будто ничего и не произошло.

А я всю ночь видел страшные сны: то с тем Лешим в лесу встречался, то с медведем огромным боролся и, наверное, громко кричал, мешая спать Жульке, примостившейся под боком.

Вот такая история произошла с нами в старом зимовье!
До сих пор не пойму: что это тогда там было, а. Дверь-то заперта изнутри была! Прямо «чертовщина-небывальщина» какая-то.

Да, а медведя того хитрого, шатуна, мы с отцом и ещё одним охотником всё-таки выследили потом и убили, чтобы не мешал, не шатался по лесу и таёжным посёлкам да не пугал честной народ.
Это и было моим первым «боевым крещением», как говорил батя.

А вскоре я подрос совсем и стал тоже ходить и на пушного зверя (для денег), и на крупного (для мяса), как взрослые охотники. И навсегда запомнил советы отца: не забывал крестить своё временное таёжное пристанище!
От греха и от всякой нечисти подальше!

Не знаю, как вы, а я почему-то стал верить. в сверхъестественные силы. Существуют они, ага! Как и всякие духи и нечисти таёжные.

**То же, что душистый, пахучий (диалект.)

© Ольга Благодарёва, 2012

Это произведение, как и все остальные, имеет авторское свидетельство
и защищено Законом «Об авторском праве».
Никакая его часть не может быть скопирована и использована в любом виде без письменного согласия автора и обязательного указания на источник цитирования!

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: ИСТОРИИ ПЯТАЯ и ШЕСТАЯ. ТАЁЖНЫЕ «ТРЕУГОЛЬНИКИ» – http://www.proza.ru/2012/05/05/910

Если что – не так, вы уж меня простите, дорогие читатели: кое-что забылось за давностию лет, кое-что. присочинили тогда герои этих полуфантастических историй-баек (их фамилии и имена изменены, и любые совпадения чисто случайны!). Да и я. – тоже: дофантазировала! 😉
Здесь публикую в небольшом сокращ. (журнальный вариант)

Фото – из Интернета: Зимовье таёжного охотника.
Спасибо автору!

Источник

Таёжные истории-5-6. Таёжные треугольники

*****
(Журнальный вариант. В небольшом сокращ.)

Эти истории таёжного цикла можно читать и по отдельности, без продолжения.
Я просто разбила его на части.
Их объединяют только главные герои: Галина и Сергей.
Но, чтобы лучше понять содержание, начните всё же с первой, «Медвежий террор» – http://www.proza.ru/2012/04/15/1453 – и дальше. если не пропадёт интерес!

ИСТОРИИ ПЯТАЯ и ШЕСТАЯ

Шумит дремучая тайга.
А жить в тайге – совсем не шутка!
Морозы страшные, пурга,
От воя волчьего так жутко. *

***
«Погружусь в шелестящий листвы разговор –
Буду слушать тайгу бесконечно,
Чтоб понять и принять необъятный простор,
Тот, что душу врачует навечно.»
(Н.Шубина)

В один из необычно тихих, хрустально-прозрачных и тёплых ноябрьских вечеров, когда мы, напившись духмяного** ягодно-травяного чая с диким таёжным мёдом (вкусным – невероятно!), сидели в маленьком домике на самом краю тайги, охотник Сергей, муж моей новой знакомой, нанайки Галины, хитро глядя на меня, вдруг спросил:

— А хотите услышать историю моего рождения?

— А что в ней необычного? – спрашиваю пока ещё без особого интереса.

— О! Такого Вы, наверное, нигде в романах не читали и в кино не видели. У нас тут свои драмы и трагедии, и даже. любовные треугольники.

— Треугольники? Таёжные? – сразу загораюсь я, уже предвкушая что-то ужасно интересное.

— Ещё какие таёжные! Расскажу Вам о двух сразу.

***
Рассказ его я тогда хорошо запомнила и постараюсь передать почти в точности, придав ему чуть более художественный вид, хотя рассказчик Сергей сам по себе замечательный, колоритный.

Вот и отгремела залпами праздничных салютов победная весна сорок пятого!
В притаёжные рыбацкие посёлки, как и по всей стране, началось массовое возвращение уцелевших в страшных мясорубках Великой Отечественной войны воинов-победителей.

Охотник Прокоп пришёл с фронта на удивление целёхонький, не то что некоторые его односельчане: кто без ног, у кого руки нет, кто контуженный и глухой на оба уха, а кто и почти совсем слепой.

А он, везунчик, чудом уцелел в той, действительно, настоящей мясорубке под Сталинградом, где геройски навсегда полегли многие его товарищи-однополчане, с которыми почти всю войну прошагал он и проехал по расхлябанным и разбитым городским и деревенским фронтовым дорогам.

Но он же не виноват, что они погибли, а он вот остался жив! Значит, так провидению и Богу было угодно. И ведь снайпером был, а они на войне долго обычно не жили.
«В рубашке», видать, родился.

***
Казалось бы – живи теперь да радуйся: мирной жизни, ясному небу над головой, родной тайге-кормилице. А вот не получилось у Прокопа зажить так, как он не раз мечтал там, в землянках и блиндажах, в редкие минуты фронтового затишья.
Ему было уже под сорок, а он всё не мог найти себе подходящую невесту, жениться, завести детишек и жить, как все нормальные люди: уютно, по-семейному.

А дело было в том, что народу тогда в их посёлке было уже мало, и свободных девушек и женщин всем мужикам не хватало. Были, конечно, у них и смешанные браки: кто на нанайке, кто на тунгуске (так у них эвенков называли – по старинке) женился, но Прокопу пока никто не приглянулся.
Никто «нА сердце не лёг».

Вот и жил он одиноким и неприкаянным в срубленном им самим ещё до войны домике на краю тайги. Ни семьи, ни женщин.
А ведь какой видный был мужик: высокий, плечистый, сильный, как богатырь русский, белокурый и синеглазый (у них все в роду были такие)!
Вот все немногочисленные поселковые девки и бабы – и замужние тоже! – на него и заглядывались, даже пытались «закадрить»!

Но его храброе и суровое охотничье сердце по-прежнему оставалось свободным. Не прикажешь ведь ему, насильно мил никто не будет.

***
Как и отец, и дед его, ходил Прокоп (тоже одиночкой) в тайгу на промысел, ценную пушнину добывал: белок, лисиц, соболей (правда, всё меньше их оставалось в здешних лесах). А случалось – и покрупнее зверя заваливал: кабана, изюбря, а то и медведя, если встретится. Ножом одним охотничьим! Во силища!
Охотник он был отменный, удачливый, и потому деньги зарабатывал хорошие. С таким мужем ни одна жена горя бы не знала, да и детишки с голоду не померли.
Хорошая пушнина всегда высоко ценилась, и Прокоп жил по тем, послевоенным меркам, даже богато. Он почти не пил и не курил: не принято у них, охотников, это было, вот все мужики в их роду и были здоровяки-богатыри. Да красавцы все, как на подбор!

. И всё же жил Прокоп бобылём. Сам никого не любил, и его никто ещё не полюбил так, чтоб на всю жизнь вместе, до гроба.

Уходил он в тайгу – никто не провожал, приходил – никто не встречал. Жил да жил себе здоровый, крепкий и совсем ещё не старый мужик размеренной, правильной жизнью, и эта отрешённость его, граничащая с одичалым аскетизмом, вовсе никого уже не удивляла – привыкли люди и даже Бирюком промеж себя метко прозвали его.
Да он и был бирюк! Волк-одиночка, точнее. Есть и такие в тайге! Но им всегда труднее там выжить.

. Как-то раз зимой, выслеживая хитрых обманщиц лисиц и заодно проверяя капканы и ловушки-«кулёмы» на соболей, попал Прокоп в пургу, сбился с тропы и набрёл на маленький чум на берегу реки.

В нём жили двое эвенов: муж и жена. Глазастый Прокоп сразу обратил внимание на их полное несоответствие друг другу.
Муж был типичный тунгус***: маленький, коренастый, широкоскулый. А жена, хоть и не девочка молоденькая уже – стройная, как молодая сосенка, высокая, черноглазая, с длиннющей (ниже пояса) косой толщиной в руку. Красавица таёжная, да и только! Но вот взгляд её. Трудно было его выдержать – уж больно пристальный, как угли, насквозь прожигал и в то же время манил, увлекая за собой куда-то далеко-далеко.
Словно дразнила она своей колдовской красотой всякого, кто видел её!

Когда разговорились, оказалось, что хозяин чума – Василий – двоюродный брат умершего недавно старого шамана, которого медведь-шатун задрал. А его жена, сорокалетняя красавица Мария (они все были крещёные, поэтому и имена русские у всех), досталась ему… по наследству. От старшего брата, того самого шамана!
Умирая от ран (медведь в тайге напал и изувечил!), он наказал Василию, чтобы тот не оставил его жену и женился на ней. Так уж у них было испокон веков! Да и что оставалось делать Василию: волю брата нарушать – нельзя, да и тайга кругом, до ближайшей деревни сотню вёрст брести по бездорожью, где ж тут молодую жену найдёшь сразу? А тут – свой человек, да и красивая она, и умная, и, надо сказать, давно Василию нравилась – вовсе не по-родственному. Ну и что, что он моложе жены будет на какой-то десяток лет – это ведь в семье не главное! Да и он ей, вроде бы, по душе пришёлся: молодой, сильный, не то что муж её – намного старше неё был, в отцы годился! И охотник Василий был неплохой, с ним с голоду не пропадёшь!

***
. Прошёл положенный срок после похорон шамана, и стали они с Марией жить вместе в дружбе и согласии.
Вместе рыбу ловили, вместе на белок и лисиц охотились. Но вот беда: детишек у них так и не было. То ли Василий по мужской части слаб был, хоть и молод ещё, и здоров, то ли Мария мало его любила или уже старая была, или с какой-то червоточиной – поди тут, в таёжной глуши, без врачей, разберись!

Наверное, так бы и жили они спокойно вдвоём, не встреть Василий однажды в тайге в начале осени чуднУю женщину. Русскую!

Он с собакой своей высмотрел белку на дереве, улучил момент и удачно выстрелил ей в глаз, как обычно. А тут вдруг – ещё один выстрел откуда-то, одновременно с его! И белка уже лежит на земле, иди и бери!

Но тут неожиданно к ней женщина из-за кустов орешника выходит и нагибается, чтобы взять.

— Моя белка! Моя. – кричит Василий.

— Нет, моя, – спокойно так отвечает незнакомка.

Пока он, опешив, её разглядывал, она вытащила трубку из какого-то тёмного дерева, зажгла её, затянулась и… Василию передаёт! Он даже растерялся от неожиданности!

А женщина вдруг говорит:

— А я. мужика себе ищу. Муж-то мой помер, а одной-то бабе в тайге не сладко. У тебя баба есть? Жена то есть?

— Да есть… – честно отвечает Василий. – Нету! – вдруг поправился он, закурив и придя, наконец, в себя. – Есть, да только…
Сказал и сам не понял, что это он несёт, будто кровь ударила в голову!

Он вдруг закашлялся, да так, что слёзы из глаз брызнули. А потом Василий, словно в каком-то неземном блаженстве, то ли улетел, то ли провалился куда-то.

***
Когда он пришёл в себя, то почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит.

Василий, медленно возвращаясь с небес на землю, увидел наклонившуюся к нему женщину с распущенными волосами.

Это была та самая охотница на белок, трубку которой он закурил.

— Очнулся, милок? – ласково спросила незнакомка.

Василий, словно онемев, смотрел на неё во все глаза, жадно разглядывая.

Она оказалась настоящей красавицей: длинные светло-русые волосы водопадом сбегали по её груди и плечам, опускаясь почти до пола, лицо белое, нежное, а огромные голубые глаза – как чистые озёрца, что иногда встречаются в тайге – на радость всякому!

Такой женщины и так близко, совсем рядом, Василий в их местах никогда не видел!

Попутно замечает: у него голова так странно кружится, и туман какой-то перед глазами стоит. Может, это сон ему красивый, сказочный снится в родном чуме?

Но, с трудом оглядевшись, Василий видит, что он вовсе не у себя в чуме, а в какой-то незнакомой комнате.
И он протянул к незнакомке руку, будто дотронуться хотел, убедиться, что не спит.

А незнакомка засмеялась вдруг, обнажив великолепные ровные белые зубы, и сбросила с себя одежду. И. прилегла рядом с Василием!

Полежав минутку, она, на удивление умело, раздела его и начала сначала целовать, а потом ласкать, гладить руками всё его мускулистое тело. Нежно тронув его мужскую плоть, заставила вздрогнуть и затрепетать от незнакомых ему ранее томительно-сладостных ощущений.
Потом она вдруг замерла, будто испугалась своей смелости. И тогда Василий нетерпеливо и крепко обнял женщину, прижал её к себе, и их обнажённые тела сплелись в едином порыве.
И вскоре оба, уже паря над землёй, погрузились в сладкую грешную истому.

***
. Вернувшись в свой чум, целую неделю потом как не в себе был Василий: рыбалку и охоту забросил, до Марии ни разу ночью не дотронулся. Да и днём внимания на неё не обращал, будто она – пустое место!

Смотрел, словно сквозь неё, молчал и о чём-то своём думал всё время. Растерянный и грустный стал, будто белый свет ему не мил.

— Ищи себе другую жену, – наконец, не выдержав, сказала ему Мария.

— Как… ищи? Ты что. всё. знаешь?!

— Знаю. – спокойно ответила Мария. – Да иди уже к ней, этой своей русской. Одна как-нибудь проживу. Не пропаду, не бойся!

. Рано утром, на заре, ушёл Василий от Марии.
И сразу – к Анне (так звали прекрасную охотницу-незнакомку)!

— Вот, пришёл я, однако.

Анна сидела у печи в своём маленьком домике на опушке.
Она взглянула на него и улыбнулась своей загадочной колдовской улыбкой:

— А я знала это, милый! Иди ко мне, мой князь! Мой царь**** и господин!

И, сладко потянувшись, она поднялась и потянула Василия за собой, не обращая внимания на закипевший в котелке взвар из душистых таёжных ягод и трав, заполнивший своим сладковатым ароматом всё вокруг.

И снова его тело стало будто невесомым, а душа белокрылой птицей воспарила в неведомую блаженную высь.

***
. С тех пор они с Анной жили вместе, как говорится – «душа в душу»!

Ходили вдвоём на охоту и добывали больше зверья и пушнины, чем он с Марией.
А холодными осенними ночами Василий опять тонул в её крепких, почти мужских, объятиях и забывал обо всём на свете, как тогда, первый раз попробовав её необычную трубку.

. А вскоре Анна сказала ему, что к лету у них будет маленький.

«Сын!» – ликовал счастливый Василий, уже давно и не надеявшийся стать отцом, живя с Марией.

Он набрал в лесу полузамёрзших лиан плетущегося по деревьям лимонника и сплёл, как сумел, маленькую люльку-зыбку для малыша.
Почему-то он был уверен, что родится мальчик.

И Анна ещё больше расцвела и похорошела, готовясь стать матерью. Она напомнила Василию зрелую самку, олениху-изюбриху, которую он однажды подстрелил случайно, – с её огромными глазами и невыразимой словами красотой. А ведь, живя с мужем, Анна почему-то так ни разу и не забеременела. Выходит, не в ней тогда было дело, не пустоцвет она вовсе!

***
. Однажды, когда они с Анной возвращались из тайги, Василий провалился в глубокую медвежью берлогу под корнями огромного кедра, где, на его счастье, никого не оказалось.
Он сильно ушиб и подвернул ногу, она страшно болела, и на неё нельзя было даже наступать.
И до их домика Анна потом почти волоком, под мышкой, тащила его – благо, рослая уродилась, сильная была, как добрый мужик, а Василий – небольшой и не очень тяжёлый. А тут, видать, после ежедневных ночных любовных утех и вовсе. полегчал!

Добравшись до дома, Анна разрезала его мягкий олений ичиг на ноге (она сильно распухла, и он не снимался) и сразу сделала холодный компресс, затем наложила тугую повязку и напоила Василия своим, одной ей известным ещё от бабушки-знахарки, отваром из трав, быстро снимающим боль.

Анна ухаживала за ним, как за ребёнком, чуть ли не с ложечки кормила и поила его. Видно, так она соскучилась по человеческому теплу, ласке, оставшись без мужа одна, что ничто ей теперь не было в тягость.

Ещё дров было у них маловато, а ведь зимы здесь обычно долгие, снежные – завалит всё в лесу, где потом возьмёшь сухих? Если дрова будут потеряны – это настоящее бедствие в тайге.

И Анна между делом собирала сухой валежник и небольшие деревца, поваленные ураганами, тащила их к дому волоком, сваливая под навес, сооружённый недавно Василием под стенами их маленького домика, где уже была сложена аккуратная поленница из берёзовых и лиственничных дров. Но зимой дров много не бывает, лишними не будут!
Да, и воды ещё надо из ручья во фляги натаскать, запастись, чтоб не мучиться.

. В один из таких осенних дней, уйдя, как обычно, в тайгу, Анна домой не вернулась, хотя надолго старалась Василия не бросать одного с его ещё не зажившей до конца ногой.
Он ждал её всю ночь и весь следующий день, но жены всё не было.

Тогда, с трудом передвигаясь с палочкой, он оделся, взял двустволку и вышел на поиски Анны.
Но уйти далеко Василий не смог: нога опять распухла и не давала ему двигаться без боли дальше. Да и снег вдруг повалил, и такой сильный, что в двух шагах ничего не было видно.
Зима, как всегда, свалилась внезапно!

Покричал он, покричал, охрип даже, но никто не отозвался. Пришлось ему вернуться домой.

***
. Прошло ещё два дня томительного ожидания.
Метель, разыгравшаяся не на шутку, наконец, утихла, и Василий снова предпринял попытку найти Анну. Он ходил на лыжах по заснеженному лесу, кричал, звал Анну. Но всё было безуспешно.
Василий не мог ни есть, ни спать и длинными одинокими ночами всё прислушивался к каждому звуку за стенами дома. Иногда он выходил на крыльцо и с тоской смотрел на бездушную одинокую луну, взирающую на него с высоты своим бело-жёлтым круглым глазом.

На пятые сутки рано утром в крошечное замёрзшее окошко кто-то сильно постучал.

«Анна!» – радостно ёкнуло в груди. Но, открыв дверь, обитую кабаньей шкурой (чтоб тепло из дома наружу не выходило), Василий с удивлением и разочарованием, его сменившим, увидел перед собой… Марию.

— Я нашла Анну. – тихо сказала она. – Пойдём, покажу. Брезент захвати.

Василий в сопровождении Марии шёл по таёжной тропе, и ему казалось, что они снова вместе идут на охоту, как бывало прежде. Но в то же время он, идя вслед за ней и ощущая Марию совсем рядом, уже ничего к ней не испытывал. Будто и не жили они вместе в их маленьком чуме, не спали, прижавшись друг к другу – и тёплыми летними, и такими унылыми и бесконечно длинными осенними, и холодными зимними ночами.

Все его мысли сейчас были устремлены к Анне: Где она? Что с ней?

***
Когда они с Марией с трудом вышли к берегу реки, Василий с трудом, запинаясь, спросил:

Мария показала ему на небольшой холмик-шалаш из поваленных деревьев.

— Здесь. – еле слышно, словно что-то горло сдавило, душило и мешало говорить, прошептала Мария.

А Василий будто онемел от догадки и горя, свалившегося на него.

До этого он ещё надеялся на то, что Анна найдётся живая. А теперь. Видно, Анна наткнулась на медведя-шатуна и не смогла в одиночку одолеть голодного и злого лесного бродягу, ставшего людоедом.

Земля была уже мёрзлая, неглубокую могилу могли разрыть голодные таёжные звери.
Василий в последний раз поцеловал ледяные губы Анны. Потом трясущимися руками замотал её изуродованное тело в брезент.

Они обложили Анну ветками, сучьями и подожгли…

. Прожив месяц после похорон Анны один, Василий, страшный, исхудавший, вернулся в чум Марии. Он не мог больше оставаться в домике Анны, где всё напоминало о ней каждый день. Особенно невмоготу ему было смотреть на детскую колыбельку, сделанную им собственноручно и так и не дождавшуюся их малыша. Возможно, сына.

Но и там, в чуме, со смуглой и черноволосой Марией, истосковавшейся по мужской ласке, в её жарких и крепких объятиях Василий видел свою светловолосую и белокожую Анну.

Когда Мария, насытившись им, как младенец материнской грудью, засыпала, он, уставший и опустошённый, выходил из тёплого чума на мороз. Смотрел с тоской на высокие звёзды и долго курил самодельную деревянную трубку, подаренную ему Анной. В такие минуты он словно забывал о времени и совсем не чувствовал холода, пробиравшего до костей.

В нём как будто что-то умерло, исчезла какая-то важная часть его мужского существования, и само это его жалкое существование уже не имело для него никакого смысла.

***
. Говорят, время лечит не только раны, но и сердца, и души людские.

И Мария видела, как постепенно Василий оттаивает, но улыбаться, как прежде, он перестал. Да и к ней он относился больше как к сестре, чем к жене. Не приласкает никогда, доброго слова от него не услышишь – ни днём, ни ночью. Изредка молча, сопя, второпях сделает свою мужскую «работу», будто из-под палки, а потом сразу отвернётся и захрапит.

. Всё чаще и чаще Василий уходил в посёлок на побережье.

На вырученные от сдачи пушнины деньги покупал там соль, спички, крупу, сахар, муку и патроны.
А потом. Он брал водку или находил в чьём-то доме дешёвую бражку, шёл к брату Анны, который жил один-одинёшенек, и напивался с ним до чёртиков, чтобы забыться хоть на время…

***
Скучно с ним стало Марии, тоскливо на душе, одиноко. Не этого она ждала, когда Василий к ней вернулся.

Но, видно, другим или прежним теперь он уже не будет, если только ещё хуже не станет.

Разве о таком муже Мария мечтала.

***
. Всю ночь мело, мело. Ветер то как филин, ухал тяжело где-то совсем рядом, то свистел, запутавшись в огромных деревьях, то надоедливо скрёб стены чума колючими снежинками.
Прокоп, оставшись в чуме до утра, смотрел на Василия и Марию и понимал, что не всё у них ладно.
Они выпили с Василием спирта, который Прокоп всегда с собой носил в плоской алюминиевой фляжке – по старой фронтовой традиции, похлебали ухи из замороженной рыбы, поели вкусной строганины.
И, переночевав и поблагодарив хозяев за гостеприимство, Прокоп ушёл от них утром, как только закончилась пурга.

***
А Мария всё время после его ухода задумчиво вспоминала неожиданного гостя: синие глаза Прокопа, его совсем светлые (как у погибшей Анны) волнистые волосы и добрую улыбку, с которой он смотрел на неё.

Ей понравился этот чуть бирюковато-диковатый, большой и сильный, красивый русский охотник с крепкими и мозолистыми мужскими руками и твёрдо стоящий на больших ногах – несмотря на то, что молча пил наравне с Василием. А её Василия двумя чарками водки можно с ног свалить, совсем слабый стал! Да и много ли надо северным здешним мужикам, организм которых не принимает алкоголь?! Это вон русским хоть бы что, ведро или бутыль бражки могут выпить!

А что и она этому русскому понравилась – это Марии подсказывало её женское чутьё, а его уж не обманешь.

. После появления у них русского охотника, богатыря Прокопа, жизнь Василия и Марии круто изменилась. И не в лучшую сторону!

Василий стал ещё угрюмее, а, напиваясь, иногда бил Марию, словно вымещая на ней свою боль и тоску по Аннушке – как он её ласково называл. Даже ночью, забывшись, в постели с женой.

Мария поначалу молча сносила всё это – с привычной покорностью тунгусской женщины. Но когда она потом несколько раз за зиму встретила во время своих одиноких хождений по тайге красавца Прокопа, она поняла: больше уже так продолжаться не может.

***
…И надо ж было тому случиться: как-то раз, уже по весне, они столкнулись с ним на опушке леса возле домика Анны, где совсем ещё недавно жил и её Василий. Такой счастливый здесь в ТОЙ своей новой любви!

Снег уже сошёл, но было ещё промозгло и сыро, и Прокоп предложил Марии, озябшей и изрядно уставшей от бесплодных поисков дичи (в тот день ей явно не везло на охоте, а так хотелось не солонины, а свежего мяса поесть!), зайти в дом отдохнуть и погреться.
Он растопил печь, которую уже никто давно не топил, принёс из ручья воды. И вскоре оба, плача от едкого дыма, наполнившего домик, пили с его сухарями обжигающе горячий и такой духмяный чай из сушёных лесных ягод и трав таежных, найденных ими в мешочке полотняном на полке над печкой.
И он казался им таким вкусным!

Мария согрелась и раскраснелась от тёпла и горячего чая, а ещё больше – от пристального взгляда русского мужчины, который и смущал её, и волновал так, как никогда ещё до этого не было. Сказывалась и усталость за день хождения по тайге, и она, силясь не заснуть да не упасть во сне, прислонилась к шершавой бревенчатой стене.

***
Проснулась Мария внезапно, будто толкнул кто.

В маленькое оконце светила ярко-жёлтая, как глазунья, луна, освещая всё вокруг.
Женщина лежала на деревянной кровати, укрытая большим и тёплым полушубком Прокопа. А сам он спал, сидя за столом возле остывшей за ночь печки, время от времени издавая ртом и носом негромкие свистящие звуки, которые и разбудили Марию.
Она с удивлением смотрела на этого замечательного мужчину, отдавшего ей свой тулуп и, наверное, уже совсем замёрзшего за столом. Да и спать так долго сидя ведь неудобно!

И Прокоп, будто почувствовав на себе взгляд её красивых, чуть раскосых чёрных глаз, сладко всхрапнул ещё раз и резко проснулся. Он встал из-за стола и, сладко потянувшись, улыбнулся Марии своей чуть смущённой, какой-то по-детски светлой и доброй улыбкой.

А потом вдруг, словно притягиваемый её гипнотическим, немигающим горящим взглядом, Прокоп подошёл к кровати и лёг рядом с замёрзшей женщиной, сразу согрев её теплом своего большого тела.

А через девять месяцев, зимой, Мария. родила сына – синеглазого крепыша, очень похожего на отца. Только темноволосого и смуглого!
Они с Прокопом ещё раньше расписались в их поселковом совете и были теперь самыми счастливыми родителями на свете, хоть и немолодыми уже!
Позднее счастье сладко бывает, однако!

А Василия к тому времени уже не было в живых: летом утонул по пьянке, бедолага.

***
— А своего синеглазого первенца они назвали. Сергеем.

Ну, поняли теперь, кто это?! Так что, я тоже не совсем русский, а только наполовину! Метис, полукровка – как у нас говорят.

Так муж Галины закончил свой рассказ и снова со своей хитроватой улыбкой посмотрел на меня, ошеломлённую таким поворотом сюжета.

Вот и не верь после этого в чудеса!

** То же, что душистый, пахучий (диалект.)

*** Тунгусы – старое, дореволюционное название эвенов.

**** Имя Василий в переводе с греческого означает: «князь», «царь», «правитель» – видимо, это и имела в виду Анна, так называя Василия.

Если что – не так, вы уж меня простите, дорогие читатели: кое-что забылось за давностию лет, кое-что. присочинили тогда герои этих полуфантастических историй-баек (их фамилии и имена изменены, и любые совпадения чисто случайны!). Да и я. тоже!

© Ольга Благодарёва, 2012

Это произведение, как и все остальные, имеет авторское свидетельство
и защищено Законом «Об авторском праве».
Никакая его часть не может быть скопирована и использована в любом виде без письменного согласия автора и обязательного указания на источник цитирования!
ЗДЕСЬ публикую в сокращ. (журнальный вариант)

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ. В ВОЛЧЬЕЙ ЯМЕ –
http://www.proza.ru/2012/05/15/592

Фотокартина – из ИНТЕРНЕТА.
Спасибо автору!

Источник