стихи о жизни рудаки
Основоположник персидско-таджикской поэзии, поэт и ученый, энциклопедист своего времени Абу Абдаллах Джафар Ибн Мухаммад Рудаки родился в селении Пандж Рудак близ Самарканда.
Еще в юношеские годы он был известен на родине как певец и музыкант. Он знал наизусть Коран и читал его звучным приятным голосом. О жизни Рудаки сохранилось очень мало сведений. В некоторых источниках говорится о том, что он поехал в Самарканд, учился наукам, слагал стихи.
«Местом его рождения был Рудак, у Самарканда. Он родился слепым (по другим источникам, Рудаки был ослеплен в зрелом возрасте.) но был столь талантлив и восприимчив, что к восьми годам знал наизусть весь Коран и стал чтецом Корана; он принялся складывать стихи, причем такого тонкого содержания, что народ восторженно встречал их. Любовь к нему все возрастала, к тому же Господь одарил его прекрасным голосом и способностью пением очаровывать сердца. Благодаря своему голосу, он сделался певцом и научился игре на барбате (лютне) у Абулабака Бахтияра, который был выдающимся музыкантом. Рудаки стал мастером игры, и слух о нем прошел по всему миру. Эмир Наср, сын Ахмада Саманида, бывший эмиром Хорасана, особенно приблизил его к себе, и он пошел в гору, а богатства его увеличились до высшей степени. Как говорят, у него было двести рабов и четыреста верблюдов, нагруженных его поклажей. После него никто из поэтов не имел такого богатства, и такого счастья не случалось никому (из них). А еще говорят, за точность не ручаюсь, что его стихи составляют сто сборников (тетрадей) и ожерелья его касыд наполнены бесподобными наставлениями».
Закономерно, что Рудаки стал предводителем поэтов Мавераннахра и Хорасана.
Однако нельзя сказать, что вся жизнь Рудаки прошла в неге и счастье. Поэт, служивший более сорока лет Саманидскому двору, в старости попал в опалу. Он был ослеплен и изгнан из двора. Причина изгнания неизвестна, можно предполагать, что немалую роль в этом сыграло его сочувственное отношение к одному из народных мятежей в Бухаре, связанному с еретическим, так называемым карматским движением, проповедовавшим имущественное равенство.
О последних днях своей жизни сам поэт поведал следующее:
Певцом Хорасана был он, и это время прошло,
Песней весь мир покорил он, и это время прошло.
Но годы весны сменились годами суровой зимы,
Дай посох! Настало время для посоха и сумы.
Рудаки умер в 942 г. и был погребен в своем маленьком горном селении Пандж Рудак, откуда он взял свой псевдоним.
Через тысячу лет его могила была найдена, и был построен мавзолей. Маленький горный кишлак в Таджикистане приобрел мировую славу, стал местом паломничества любителей поэзии.
Рудаки был окружен плеядой ярких талантов, таких как Абу Шукур Балхи, Шахид Балхи, Хусравани, Умараи Марвазий, Хаким Хаббоз Нишапури, Кысаи Мирвази, Дакикиз, которые учились у него, принимали и развивали его эстетические принципы. В результате выработался так называемый хорасанский или туркестанский стиль, который господствовал в персидской поэзии несколько столетий.
Стиль самого Рудаки еще средневековые ученые определили как «сахле мумтансъ» («легкий, но не невозможный»). Стихи, написанные в этом стиле, читаются легко и плавно и кажутся удивительно простыми. Однако писать так мало кому удается, это гениальная простота сродни чудесному стилю Пушкина.
Поэт XI в. Унсури, «царь поэтов» своего времени, сокрушаясь о том, что ему не под силу писать газели, подобные газелям Рудаки, определял стиль великого поэта, как непостижимый в своем мастерстве: «рудакивар», то есть «рудакийский». В самом деле, у Рудаки свой особый стиль, который выделяет его из среды остальных поэтов. Ему присущи яркая образность без вычурности и намеренной усложненности, живое восприятие природы и очеловечение ее, народная простота и напевная музыкальность, пристрастие к поэтическим образам доисламского периода, к пехлевийской традиции. Во всех его художественных средствах доминирует эстетика простого и обычного.
Вот уже более тысячи лет переписываются и передаются из уст в уста неповторимые бейты и четверостишия поэта. Его стихи переведены и продолжают переводиться на языки других народов мира.
Поэзия Рудаки, питающаяся животворными соками вечной народной мудрости, завоевала весь мир и стала выдающимся явлением мировой культуры.
Все зубы выпали мои, и понял я впервые,
Что были прежде у меня светильники живые.
То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,
То были звезды на заре и капли дождевые.
Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?
Быть может, мне нанес Кейван удары роковые?
О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу:
То сделал бог, и таковы законы вековые.
Так мир устроен, чей удел – вращенъе и круженье,
Подвижно время, как родник, как струи водяные.
Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом,
Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,
Но время также молодит деяния былые.
Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,
Но и пустыни расцвели, как цветники густые.
Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус,
О том, каким твой пленник был во времена иные?
Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями, –
Ты кудри видела его в те годы молодые?
Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки,
Прошли, исчезли эти дни – и кудри смоляные.
Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог;
Он, видно, слишком дорог был – взамен пришли другие.
Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,
И самого его влекли их чары колдовские.
Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив,
Он радости большие знал, печали – небольшие.
Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью
Он в этом городе дарил дирхемы золотые.
Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,
Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные.
Затем, что опасались днем являться на свиданье:
Хозяева страшили их, темницы городские!
Что было трудным для других, легко мне доставалось:
Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.
Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,
Моя печать, мое тавро – мои стихи простые.
Я сердце превратил свое в ристалище веселья,
Не знал я, что такое грусть, томления пустые.
Я в мягкий шелк преображал горячими стихами
Окаменевшие сердца, холодные и злые.
Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,
Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.
Забот не знал я о жене, о детях, о семействе.
Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.
О, если б, Мадж, в числе повес меня б тогда ты видел,
А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие.
О, если б видел, слышал ты, как соловьем звенел я
В то дни, когда мой конь топтал просторы луговые,
Тогда я был слугой царям и многим – близким другом,
Теперь я растерял друзей, вокруг – одни чужие.
Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,
В моих стихах цари живут, дела их боевые.
Заслушивался Хорасан твореньями поэта,
Их переписывал весь мир, чужие и родные.
Куда бы я ни приходил в жилища благородных,
Я всюду яства находил и кошели тугие.
Я не служил другим царям, я только от Саманов*,
Обрел величье, и добро, и радости мирские,
Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,
Пять тысяч дал эмир Макан – даренья недурные.
У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч,
Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.
Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной,
А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые,
Но изменились времена, и сам я изменился,
Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.
Не для насилья и убийств мечи в руках блестят:
Господь не забывает зла и воздает стократ.
Не для насилья и убийств куется правый меч,
Не ради уксуса лежит в давильне виноград.
Убитого узрел Иса* однажды на пути,
И палец прикусил пророк унынием объят.
Настанет час, и твоего убийцу умертвят».
Непрошенный, в чужую дверь ты пальцем не стучи,
Не то услышишь: в дверь твою всем кулаком стучат.
Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
«Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Но только на тебя укажет он сперва.
В благоухании, в цветах пришла желанная весна,
Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она,
И снова молод старый мир, куда девалась седина!
Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна?
Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек.
Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна.
Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо,
Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна?
Земля на долгий, долгий срок была подвергнута в печаль,
Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.
Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал*,
А по ночам на тростнике лежала снега пелена.
Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел,
И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна.
Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч,
И прокатился первый гром, и громом степь потрясена.
Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых,
Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна.
На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви,
На тополе поет скворец от ранней зорьки дотемна.
Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом,
О розе песня соловья так упоительно звучна.
Живите весело теперь и пейте славное вино,
Пришла любовников пора, им радость встречи суждена.
Скворец на пашне, а в саду влюбленный стонет соловей,
Седой мудрец приятней нам того вельможи, что жесток,
Хотя на вид и хороша поры весенней новизна.
Твой взлет с паденьем сопряжен, в твоем паденье виден взлет,
Смотри, смутился род людской, пришла в смятение страна.
Среди красивых, молодых блаженно дни ты проводил,
Мудрость в стихах Абу Абдаллаха Джафара Рудаки
Где честный должен восседать, там восседает мерзкий плут,
Почетом окружен осел, в пренебрежении верблюд.
Ты одинок средь сотни тясяч лиц.
Ты одинок без сотни тясяч лиц.
Нет больше радости, чем видеть друзей,
Нет горше горя, чем разлука с друзьями.
Тех, кто, жизнь прожив, от жизни не научится уму,
Никакой учитель в мире не научит ничему.
Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,
Но время также молодит деяния былые.
Не для насилья и убийств мечи в руках блестят:
Господь не забывает зла и воздает стократ.
Изгони из сердца жадность, ничего не жди от мира,
И тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе.
А мудрые, чтоб каждый услыхал их,
Хваленья знанью высекли на скалах.
Непрошенный, в чужую дверь ты пальцем не стучи,
Не то услышишь: в дверь твою всем кулаком стучат.
Ты будущее радостно встречай,
Печалиться не стоит о былом.
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
Нам надо мать вина сперва предать мученью.
Затем само дитя подвергнуть заключенью.
Для радостей низменных тела я дух оскорбить бы не мог,
Позорно быть гуртоправом тому, кто саном высок
Как жаль, что отпрыск неразумный
Рождается от мудреца:
Не получает сын в наследство
Талант и знания отца.
С тех пор как мир возник во мгле,
Еще никто на всей земле
Не предавался сожаленью
О том, что отдал жизнь ученью.
Нет в этом мире радости сильней.
Чем лицезренье близких и друзей.
Нет на земле мучительнее муки,
Чем быть с друзьями славными в разлуке.
К добру и миру тянется мудрец,
К войне и распрям тянется глупец.
Становится новое старым, потом промчатся года
— И старое сменится новью: так было, так будет всегда.
Оставь мечеть! Предпочитай пиры!
Где гурии Тараза, Бухары? Живи для них!
Мой бог молитв не любит,
Он для любовной создал нас игры.
С тех пор как существует мирозданье,
Такого нет, кто б не нуждался в знанье.
Какой мы ни возьмем язык и век,
Всегда стремится к знанью человек.
То сделал бог, и таковы законы вековые.
Так мир устроен, чей удел – вращенъе и круженье,
Подвижно время, как родник, как струи водяные.
Да, верно: к мудрецу наш мир не справедлив.
От мира благ не жди, а будь трудолюбив.
Бери и отдавай, затем что счастлив тот,
Кто брал и отдавал, богатства накопив.
Стихи о жизни рудаки
Поцелуй любви желанный,
Он с водой соленой схож:
Тем сильнее жаждешь влаги,
Чем неистовее пьешь.
К добру и миру тянется мудрец, К войне и распрям тянется глупец.
Не раз корил себя за то, что я сказал, И часто рад бывал тому, что промолчал
Тот кто не научился у жизни ничему, не научится ни у какого учителя.
Тех, кто, жизнь прожив, от жизни не научится уму, никакой учитель в мире не научит ничему.
Время старит всё, что нам казалось новым, но время также молодит деяния былые.
Слепую, прихоть подавляй — и будешь благороден!
Калек, слепых не оскорбляй — и будешь благороден!
Не благороден, кто на грудь упавшему наступит.
Нет! Ты упавших поднимай — и будешь благороден!
Изгони из сердца жадность, ничего не жди от мира, И тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе.
Талант и знанья — яркий свет, без них из тьмы исхода нет.
Беда тому, кто разумом гордится,
А сын его бездельник и тупица.
И добрый нрав, и размышлений плод
К наследнику, увы, не перейдет
Несчастен, кто берёт, но не даёт взаимно, я счастлив от того, что брал, но и даю.
Весь этот мир на сонный бред похож —
Его душой разумной не возьмешь.
Добро немилосердным он дарует,
А в радости — с ним горечи хлебнешь.
Не пребывай в спокойном равнодушье —
Неверен мир, продаст тебя за грош.
Дурную суть скрывает вид обманный —
В поступках злобен, а лицом пригож.
Жизнь дала мне одно благородное наставление,
Жизнь, как посмотришь, — вся целиком наставление:
« Чтобы не завидовать доброй судьбе других людей,
Знай, как много людей, которые желают твоей судьбы».
Жизнь сказала мне: «Сдержи свой гнев,
У тех, чей не скован язык, в оковах ноги».
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:
« Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед»
Нет больше радости, чем
видеть друзей, Нет горше
горя, чем разлука с друзьями.
Любовь — мой труд и помыслы мои.
Мне мир не нужен, если нет любви!
Как жаль, что отпрыск неразумный рождается от мудреца: не получает сын в наследство талант и знания отца.
РУДАКИ: стихи о любви, лирика
Родоначальник ираноязычной классической поэзии средних веков Рудаки (860–941). Из множества стихов, написанных Рудаки, до нас дошла едва ли сотая часть. Любовная лирика его отмечена той первозданной свежестью, которая характерна для поэтов, открывающих новый, дотоле неведомый его родному языку мир чувства, мысли, образа, звука, ритма, — заново сотворенный мир словесного искусства. Поэт изумлен и потрясен радостью встречи с возлюбленной, поражен ее красотой, которая неотделима от красоты всего бытия. В лирике Рудаки полным голосом говорит незамутненная, идущая от доброго и щедрого сердца радость жизни, которую не может омрачить даже неминуемая беда.
***
Поцелуй любви желанный, — он с водой соленой схож.
Тем сильнее жаждешь влаги, чем неистовее пьешь.
***
Не любишь, а моей любви ты ждешь.
Ты ищешь правды, а сама ты — ложь.
***
По струнам Рудаки провел рукой.
Запел он о подруге дорогой.
Рубин вина — расплавленный рубин,
Но и с губами схож рубин такой.
Одна первооснова им дана:
Тот затвердел, расплавился другой.
Едва коснулся, — руку обожгло,
Едва пригубил, — потерял покой. 6 Мою Каабу превратила ты в христианский храм, В неверии друзей лишила, зачем — не знаю сам, А после тысячи поклонов кумиру моему, Любовь, я стал навеки чуждым всем храмам и богам. 7 Прелесть смоляных, вьющихся кудрей От багряных роз кажется нежней. В каждом узелке — тысяча сердец, В каждом завитке — тысяча скорбей. 8 Прекрасен день весны — пахучий, голубой, Но мне милее ночь свидания с тобой. 9 Ты со мной, но я боюсь: уйдешь ты на мою беду. Днем часам веду я счет, а ночью звездам счет веду. 10 Только тот, кто пьян любовью, понял, что такое хмель, Перенес ты бед немало, но такой не знал досель. 12 Ты не газель: в мои тенёта пришла, сама того желая, Ты не ищи освобожденья; не вырывайся, дорогая! 13 Да не будет в мире сердца, что ее не жаждет страстно, Да земли не будет в мире, что не будет ей подвластна! 14 Я всегда хочу дышать амброю твоих кудрей. Нежных губ твоих жасмин дай поцеловать скорей! Всем песчинкам поклонюсь, по которым ты прошла, Бью почтительно челом пыли под ногой твоей. Если перстня твоего на печати вижу след, Я целую то письмо, что вселенной мне милей. Если в день хотя бы раз не дотронусь до тебя, Пусть мне руку отсекут в самый горестный из дней! Люди просят, чтобы я звонкий стих сложил для них, Но могу я лишь тебя славить песнею моей! 15 Лицо твое светло, как день из мертвых воскресенья, А волосы черны, как ночь не знающих спасенья. Тобою предпочтен, я стал среди влюбленных первым, А ты красавиц всех стройней, а ты — венец творенья. Кааба — гордость мусульман, а Нил — сынов Египта, А церкви — гордость христиан, есть разные ученья, А я горжусь блистаньем глаз под покрывалом черным. Увижу их — и для меня нет радостней мгновенья. 16 Лишь ветерок из Бухары ко мне примчится снова, Жасмина запах оживет и мускуса ночного. Воскликнут жены и мужья: — То ветер из Хотана, Благоуханье он принес цветенья молодого! Нет, из Хотана никогда такой не веет ветер, То — от любимой ветерок, и нет милее зова! Ты далеко, но твой наряд мне снится на рассвете В мечтах — в объятьях ты моих, краса всего земного! Мы знаем: свет звезды Сухейль приходит из Йемена, — Ищу тебя, звезда Сухейль, средь звездного покрова! О мой кумир, я от людей твое скрываю имя, Оно — не для толпы, оно — не для суда людского, Но стоит слово мне сказать, — хочу иль не хочу я, — Заветным именем твоим становится то слово. 17 Слышу два великих слова, — и страдаю, оскорбленный, Их впустую чернь склоняет, не постигнув их законы. О красавице прекрасной говорят: — Она прекрасна! Кто влюблен, того влюбленным кличет голос изумленный. Это больно мне, подруга, ибо только ты — прекрасна, Это больно мне, страдальцу, ибо только я — влюбленный. 18 Только раз бывает праздник, раз в году его черед, — Взор твой, пери, праздник вечный, вечный праздник в сердце льет. Раз в году блистают розы, расцветают раз в году, Для меня твой лик прекрасный вечно розами цветет. Только раз в году срываю я фиалки в цветнике, А твои лаская кудри, потерял фиалкам счет. Только раз в году нарциссы украшают грудь земли, А твоих очей нарциссы расцветают круглый год. Эти черные нарциссы, чуть проснулись — вновь цветут, А простой нарцисс, увянув, новой жизнью не блеснет. Кипарис — красавец гордый, вечно строен, вечно свеж, Но в сравнении с тобою он — горбун, кривой урод. Есть в одних садах тюльпаны, розы, лилии — в других, Ты — цветник, в котором блещут все цветы земных широт. Ярче розы твой румянец, шея — лилии белей, Зубы — жемчуг многоценный, два рубина — алый рот. Вьется кругом безупречным мускус локонов твоих. В центре — киноварью губы, точно ярко-красный плод. Ты в движенье — перепелка, ты в покое — кипарис, Ты — луна, что затмевает всех красавиц хоровод. Ты — луна в кольчуге страсти и с колчаном нежных стрел, Перепелка — с кубком хмельным, кипарис, что песнь поет. Не цепями приковала ты влюбленные сердца — Каждым словом ты умеешь в них метать огонь и лед… 19 О ты, чья бровь — как черный лук, чей локон петлею завит, Чьи губы красны, как рубин, нежнее шелка пух ланит! Тюльпаном расцветает шелк, и пахнет мускусом аркан, Лук мечет стрелы галие, и жемчуга рубин таит. Под сводами бровей цветут нарциссы огненных очей. Но пышный гиацинт волос в их завитках покуда скрыт, Твоих кудрей волнистый шелк волшебник мускусом натер И губы в сахар обратил, чтоб влажный лал не знал обид. О, сколько раз я в сеть любви смятенным сердцем попадал! О, сколько раз я, как змеей, был страстью пламенной обвит! Но гибели я не страшусь, хоть вижу гибельную сеть, Не замечаю смертных уз, хотя и мне аркан грозит. Твой взор — двойник души твоей, он тем же полон волшебством. Мой стан — двойник твоих кудрей, в том горький мой и сладкий стыд. Но стан и кудри — что роднит? — Дугой согбенная спина! Но взор и душу — что роднит? — Желанье, что тебя томит! Не Заратуштры ли огонь пылает на твоих щеках? Не мускус ли и галие твоих кудрей поток струит? Кудрями сердце отняла, его глазам ты отдала. Моя душа полна тоской, но сердце радостью горит… 20 Я потерял покой и сон — душа разлукою больна, Так не страдал еще никто во все века и времена. Но вот свиданья час пришел, и вмиг развеялась печаль, — Тому, кто встречи долго ждал, стократно сладостна она. Исполнен радости, я шел давно знакомою тропой, И был свободен мой язык, моя душа была ясна. Как с обнаженной грудью раб, я шел знакомою тропой, И вот навстречу мне она, как кипарис, тонка, стройна. И мне, ласкаясь, говорит: ты истомился без меня? И мне, смущаясь, говорит: твоя душа любви верна? И я в ответ: о ты, чей лик затмил бы гурий красотой! О ты, кто розам красоты на посрамленье рождена! Мой целый мир — в одном кольце твоих агатовых кудрей, В човганы локонов твоих вся жизнь моя заключена. Я сна лишился от тоски по завиткам душистых кос, И от тоски по блеску глаз лишился я навеки сна. Цветет ли роза без воды? Взойдет ли нива без дождя? Бывает ли без солнца день, без ночи — полная луна? Целую лалы уст ее — и точно сахар на губах, Вдыхаю гиацинты щек — и амброй грудь моя полна. Она то просит: дай рубин — и я рубин ей отдаю, То словно чашу поднесет — и я пьянею от вина… 21 Казалось, ночью на декабрь апрель обрушился с высот, Покрыл ковром цветочным дол и влажной пылью — небосвод. Омытые слезами туч, сады оделись в яркий шелк, И пряной амбры аромат весенний ветер нам несет. Под вечер заблистал в полях тюльпана пурпур огневой, В лазури скрытое творцом явил нам облаков полет. Цветок смеется мне вдали — иль то зовет меня Лейли. Рыдая, облако пройдет — Маджнун, быть может, слезы льет. И пахнет розами ручей, как будто милая моя Омыла розы щек своих в голубизне прозрачных вод, Ей стоит косу распустить — и сто сердец блаженство пьют, Но двести кровью изойдут, лишь гневный взор она метнет. Покуда розу от шипа глупец не в силах отличить, Пока безумец, точно мед, дурман болезнетворный пьет, Пусть будут розами шипы для всех поклонников твоих, И как дурман, твои враги пусть отвергают сладкий мед… 22 Тебе, чьи кудри точно мускус, в рабы я небесами дан, Как твой благоуханный локон, изогнут мой согбенный стан. Доколе мне ходить согбенным, в разлуке мне страдать доколе? Как дни влачить в разлуке с другом, как жить под небом чуждых стран? Не оттого ли плачут кровью мои глаза в ночи бессонной? Не оттого ли кровь струится потоком из сердечных ран? Но вот заволновалась тучка, как бы Лейли, узрев Маджнуна, Как бы Узра перед Вамиком, расцвел пылающий тюльпан. И солончак благоухает, овеян севера дыханьем, И камень источает воду, весенним ароматом пьян. Венками из прозрачных перлов украсил ветви дождь весенний, Дыханье благовонной амбры восходит от лесных полян. И кажется, гранит покрылся зеленоблещущей лазурью, И в небесах алмазной нитью проходит тучек караван… 23 Самум разлуки налетел — и нет тебя со мной! С корнями вырвал жизнь мою он из земли родной. Твой локон — смертоносный лук, твои ресницы — стрелы, Моя любовь! Как без тебя свершу я путь земной! И кто дерзнет тебя спросить: «Что поцелуй твой стоит?» — Ста жизней мало за него, так как же быть с одной? Ты солнцем гордой красоты мой разум ослепила. Ты сердце опалила мне усладою хмельной. 24 О пери! Я люблю тебя, мой разум сокрушен тобой, Хоть раз обрадуй Рудаки, свое лицо ему открой. Ужель так тягостно тебе открыть лицо, поцеловать И так легко меня терзать, губить навеки мой покой? Что для меня легко — тебе великим кажется трудом, Что тяжело мне, то тебе забавой кажется пустой. 25 Аромат и цвет похищен был тобой у красных роз: Цвет взяла для щек румяных, аромат — для черных кос. Станут розовыми воды, где омоешь ты лицо, Пряным мускусом повеет от распущенных волос. 26 Если рухну бездыханный, страсти бешенством убит, И к тебе из губ раскрытых крик любви не излетит, Дорогая, сядь на коврик и с улыбкою скажи: «Как печально! Умер бедный, не стерпев моих обид!». 27 Моя душа больна разлукой, тоской напрасной ожиданья, Но от возлюбленной, как радость, она приемлет и страданья. Тебя ночами вспоминаю и говорю: великий боже! Отрадна и разлука с нею, каким же будет день свиданья! 28 К тебе стремится прелесть красоты, Как вниз поток стремится с высоты. .
© Copyright: стихи о любви восточная лирика