сонечка голлидэй жизнь и актерская судьба
Г.Ю. Бродская. Сонечка Голлидэй. Жизнь и актерская судьба
Г.Ю. Бродская. Сонечка Голлидэй. Жизнь и актерская судьба. — М.: ОГИ, 2003. — 464 с.
Автор значим индивидуальностью своего взгляда. Но на кого направлен этот взгляд — на человека или на образ человека, сложившийся у автора? Чего больше в Сонечке — Софьи Евгеньевны Голлидэй или Цветаевой? И что в ней — от кого?
“У меня — ничего не было — но я никогда ничего не хотела — купить; потому что никогда не ощущала, что у меня нет чего-то. — Я имела все, решительно все — и теперь я думаю, — только потому что — я — актриса. — Я могла приходить каждый день к витрине антикварного магазина — и смотреть на какую-нибудь бирюзовую шаль с нежно палевыми розами… Я ведь чувствовала на плечах мягкость и тяжесть складок небесной шали — и знала, как надо в нее завернуться — и как красиво должны выглядеть на голубой поверхности — розовые ногти и бледность руки… И мне никогда не хотелось и не приходило даже в голову — иметь эти вещи — у себя, близко — всегда — но я могла иногда ужасно огорчиться, когда вдруг исчезал в окне магазина — какой-нибудь предмет — который я еще как-то недостаточно впитала в себя, — не обыграла”. Это не Цветаева, это Голлидэй. Похоже, что она действительно была не выдумкой, а достойным собеседником и участником игры.
А рядом — сентиментальность и обожание: “Я говорила невероятно гордо и радостно — другим таким же юным — еще совсем хорошим девушкам: “А сегодня — Василий Иванович — со мной за руку поздоровался!” — и целовала свою руку…”. Постоянное ожидание спасителя — который далеко или близко, но вот-вот найдет. Конечно, Сонечка со своим независимым характером была слишком неудобна для любого режиссера. И даже Вахтангов проводил границу между театром и жизнью, и некоторые игровые поступки Сонечки не склонен был разделять. Но умела ли она работать? Умела ли воспринимать что-то, кроме собственных эмоций? Ведь кроме Настеньки Достоевского — то есть в большой степени самой себя — Сонечка в студии была занята только в массовках. А те режиссеры, в глазах которых Сонечка была дарованием, только из-за его своевольности разбрасываться не стали бы. И умела ли Сонечка жить в мире, где Казановы не только любят, но и бросают — как Сонечкин комбриг? Не в том ли дело, что Сонечка — действительно отчасти Цветаева? Но лишь восторги, игра, мечтания — без цветаевских точности и жесткости. Еще один пример того, что эмоциям нужна не меньшая культура и база, чем мыслям. “Маститые критики и литераторы… были так эмоционально захвачены Сонечкиным моноспектаклем, что не находили слов для анализа явленного чуда, словно оно лишило их дара речи… Оно не подлежало рациональному разъятию”. Много ли тогда стоило умиление? Много ли оно стоит сейчас?
Материал в книге подобран хорошо, и встречи его фрагментов способны на многое. Голлидэй, например, воспринимала театр как храм. “Мне не нравилось, что — Театр — студия, какая-то одна из комнат очень обыкновенной квартиры, где днем студийцы жарят в кухне картошку, моют волосы, завивают локоны, спят в режиссерской и декораторской, — а потом — идут в какую-то комнату поиграть”. Но ее собственную жизнь в театре сломал человек, исходивший из этого же. “Оскорбили Театр, всех Его создающих: Вас, автора, все жизни, положенные в этот спектакль и в театр. Жизни здравствующих и жизни ушедших, жизни талантов, оскорбили самую красоту. Ее поступок безотчетный, вероятно. Но от этого он еще хуже для театра, еще печальнее: небрежное отношение к искусству разъело самую волю к нему…” — это рапорт актрисы Н.С. Бутовой, когда Сонечке случилось схалтурить на незаметной роли в массовке. Да, конечно, в искусстве нет мелочей, театр начинается с вешалки, и так далее. Но, кажется, большевики пришли на место, подготовленное в том числе и идеей, что человек для искусства, а не искусство для человека.
Сопоставления могут завести далеко. “Я сама — белая ночь”, — говорит Сонечка, неожиданно пересекаясь с репликой Мелиссы из “Александрийского квартета” Лоренса Даррелла: “Может быть, я и есть одиночество”.
Но когда наконец серьезно займутся стилем Цветаевой? Пока — явно меньше одной литературоведческой работы на сто раскопок биографии. Причем в них, даже если автор, как в данной книге, имеет достаточно такта не углубляться в выяснение интимных отношений, господствует общая перегретость языка и эмоций. Порой — до комичности. “Две молодые особы — особи, хочется сказать о них, — маленькая актриса и большой поэт не могли расстаться до рассвета…” Подпись под фотографией Цветаевой: “М.И. Цветаева — драматург”. Будто фото автора пьес и автора стихов должны радикально отличаться. “Она могла найти еще одного своего поэта — Гумилева, но не нашла”. Прежде чем досочинять небывшее, в бывшем бы разобраться. Притом, что Бродская — далеко не худший случай. Ее-то трезвость порой посещает. Она понимает, что, увлеченная “типом Мечтателя-идеалиста Достоевского и его же Настеньки из “Белых ночей”, Сонечка бы и Ленина, “кремлевского мечтателя”, если бы узнала вождя так, как увидел и описал его Уэллс, приняла бы за “своего”.
В книге хорошо прослежена еще одна линия: что произошло с театром после революции. Обработали под социальный заказ и метерлинковскую “Синюю птицу”. Классовая борьба подчеркивалась и в царстве еще не родившихся детей. “Эти… будущие про-ле-та-рии… Они постоянно дерутся с богатыми детьми — те их очень боятся…” Метерлинку еще повезло, другой “буржуазной пьесе” досталось крепче. “Место ей — в колонии душевнобольных, а не в театре перед здоровым пролетарским зрителем. Пьеса — наглядный показатель того, что представляет собой буржуазно-интеллигентная жизнь: шкурный эгоизм, отсутствие продуктивного труда, хаотическое выявление больных инстинктов и больная страсть (скорее самовнушение), называемая любовью”. Взамен — спектакли о борьбе шахтеров за уголь, о постройке Турксиба. Искусство надо нести в массы. “На сцене — 12, Рядом в кулисе рабочие курят махорку, — на сцену ползет густой, противный синий дым, першит в горле, и хочется кашлять или вдруг громко отчаянно закричать от ужаса и оскорбления”.
Вот там появляются наконец концентрация и стойкость. “У меня еще несколько дней — полной свободы, — даже вагон — это еще хорошо. Чуточку — Живой воды… Боюсь, что письмо мое опять — большое, а мне хочется, чтобы оно было — коротенькое, легкое — как осенний, тоненький лист, который, м.б., сегодня — бьется где-нибудь у Вашего стекла, — а назавтра — ничего”. Но назавтра действительно ничего. Даже портрет Качалова был потерян — отдан мастеру-окантовщику, а мастера арестовали.
Что не изменяет? Способность к поступкам. И здесь рядом с Сонечкой — человек совсем другого круга, блестящий гвардеец Стахович, оставивший карьеру ради скромных ролей и должностей в театре. Так оставила Сонечка вахтанговский театр ради комбрига. Так оставляла — многое и много раз — Цветаева. Оставившие — гибнут. Дело поэта — или историка-биографа — вспомнить о них.
Не «моя маленькая» Сонечка
Перед автором, Галиной Бродской, стояла непростая задача: надо было удержаться от сентиментального любования героиней, от влияния цветаевской «Повести о Сонечке».
Голлидэй была из редкой породы женщин-актрис, которые «природно себя играли». Обладала даром некоего органического бескорыстия и исповедальности. Даром самопожертвования как основы жизни и игры на сцене.
В парадоксальном столкновении этой женщины с театром «виноваты» не катаклизмы истории. Точнее, не только они переламывают ее актерскую судьбу. Кризисной точкой отторжения ее театром, главным конфликтом сюжета о несовпадении стал конфликт с Надеждой Бутовой.
Будто бы случайно сам театр в разных ситуациях у разных режиссеров не желал принять ее, ответить искренностью на искренность. Такая стихия любви, какою была одарена Софья Голлидэй, неизбежно провоцировала стихию безлюбости, разжигая ее, безлюбости, инстинкт самосохранения.
В книге выстраивается скрытый конфликт женщины-актрисы с театром как агрессивной силой. Сонечка была со всех сторон уязвима.
Сонечка никогда не играла чеховских женщин. Никто не видел ее чеховской. Бродская ставит героиню книги в ряд с Ниной Заречной, Прозоровыми и даже Аркадиной. Уместные эти сравнения, собственно, и придают книге художественную завершенность. Становится очевидно: Сонечка несла свой крест и веровала. Сонечка, неудачница по бытовым меркам, предстает в книге смиренно-сильной, первой среди прославленных подруг: Цветаевой, Аллой Тарасовой┘ Они оказываются в ее тени. Неожиданность возникшего «наоборотного» эффекта справедлива. Последние будут первыми. Не случайно Цветаева, первая среди первых, в конце жизни разрешила себе усомниться
А может, лучшая победа
Пройти, чтоб не оставить
Пройти, чтобы не оставить
В мире, где забыто, кто призывает, Сонечка, не изменившая собственной природе, не была нужна.
Летом 1919 г. Судаков решил вывезти Студию из голодной Москвы в деревню под Рузаевкой Пензенской губ., где его отец служил управляющим реквизированным имением. Поездка планировалась на два месяца — с 15 июня по 15 августа. Предполагалось, что в деревне студийцы будут заниматься репетиционной работой и одновременно смогут подкормиться. За жилье и продовольствие Студия собиралась расплачиваться спектаклями. Сонечка отправлялась в поездку как участница спектакля «Зеленое кольцо», ехал в Рузаевку и Вахтангов со своей семьей.
» — Марина! Я еду со Студией.
— Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?
— Далёко, Марина, на все лето.
«Все лето» когда любишь — вся жизнь.»
Цветаева провожала Сонечку на вокзале. Перед отъездом она подарила ей свою книгу стихов «Волшебный фонарь» с дарственной надписью:
«Сонечке Голлидэй. Марина Цветаева.
Сонечка! Ничто не случайно. Будет Вам большая сцена театра, как уже есть сцена жизни.
М. Ц. Москва 2-го июня 1919, воскресенье — Holiday — отъезд».
(Книга эта сейчас хранится в Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге. Дата отъезда указана по старому стилю.)
По приезде в Рузаевку выяснилось, что все помещения в деревне, куда направлялись студийцы, заняты красноармейцами, находившимися там на постое. Пришлось перебраться в соседний городок Шишкеев, где артистов сперва разместили всех скопом в доме священника на площади возле церкви, а через несколько дней расселили по отдельным избам. Из Шишкеева написаны письма Сонечки, которые Цветаева приводит в своей повести.
» — Марина, — вы чувствуете по названию — где я?! — Заштатный город Шишкеев — убогие дома, избы, бедно и грязно, а лес где-то так безнадежно-далёко, что я за две недели не разу не дошла до него. — Грустно, а по вечерам душа разрывается от тоски, и мне всегда кажется, что до утра я не доживу.»
В 1925 г., вспоминая шишкеевское лето, Сонечка писала К.С. Станиславскому:
«Жили вместе, все надоели друг другу, стали нудными, скучными, — если б не было Евгения Багратионовича Вахтангова, который был безмерно добр ко мне и внимателен, — я пешком, по шпалам убежала бы от этой коллективной жизни».
Сохранилась записка Сонечки Вахтангову, написанная в Шишкееве. Она начинается словами:«Дорогой Евгений Багратионович — простите (. ) но я набила Вам не те папиросы. «, — которые прямо перекликаются с рассказом из цветаевской повести о том, как Сонечка мистифицировала шишкеевскую бабу, говоря, что набивает папиросы «муженьку».
К концу пребывания в Шишкееве Вторая студия получила приглашение из Симбирска — выехать на гастроли в этот город после окончания выступлений в Рузаевке. Приглашение было принято.
Гастроли Второй студии в Симбирском городском театре открылись 5 августа 1919 г. спектаклем «Зеленое кольцо» и продолжались до 16 августа. В это время в Симбирске находился штаб Восточного фронта, в городе было расквартировано большое количество частей Красной Армии, поэтому выступать приходилось, в основном, перед военными. Помимо спектаклей в городском театре, Студия устраивала еще литературно-художественные вечера и концерты в Народном доме. На одном из таких вечеров Сонечка выступила с «Белыми ночами», и успех ее был настолько велик, что совершенно затмил успех студийцев, выступавших в спектаклях.
С.Е. Голлидэй в «Белых ночах»
По окончании гастролей городские власти Симбирска обратились к Голлидэй с просьбой задержаться в городе и дать в Народном доме сольный вечер. Сонечка согласилась, но перед этим решила ненадолго съездить в Москву. Ее появление в Борисоглебском переулке описано в «Повести».
» — Марина. У меня только час. У меня с вами только час. Я только что приехала и сейчас опять уезжаю. У нас с вами только час! Я только для вас приехала. Только час!»
Все это время Цветаева не забывала подругу, отсутствующая Сонечка продолжала вдохновлять ее на создание новых драматических произведений. В июне–июле была написана пьеса «Каменный ангел» с посвящением: » — Сонечке Голлидэй — Женщине — Актрисе — Цветку — Героине». А в августе Цветаева как раз заканчивала работу над пьесой «Феникс», где для Сонечки предназначалась роль Франциски. Могла ли она предположить, что эта их встреча будет последней, что Сонечка вскоре бросит Художественный театр и покинет Москву!
» — Марина! Я осенью вернусь!»
Однако во время следующего кратковременного пребывания в Москве Сонечка в Борисоглебский не пришла.
«Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину — в конце концов все равно какого — и любить его одного до смерти.»
Догадка Цветаевой была правильной: виновником был мужчина. В августе 1919 г. Сонечка торопилась в Симбирск не только из-за сольного вечера в Народном доме, но еще и потому, что там ее ждал любимый человек. Звали его Александр Николаевич, он был комбригом Красной Армии и большим любителем театра. Бригада его была расквартирована в Казани, откуда Александр Николаевич регулярно наведывался в Симбирск, — отчасти, по делам службы, в штаб Восточного фронта, отчасти, ради Сонечки.
Комбриг, как мы увидим дальше, сыграл роковую роль в судьбе Софьи Голлидэй. Из-за него она поломала себе жизнь и актерскую карьеру.
В СИМБИРСКЕ. РОМАН С КОМБРИГОМ
28 августа 1919 г. в Симбирске, в Народном доме, состоялся вечер Сонечки, который прошел с триумфом. Восторженная рецензия на выступление актрисы появилась 1 сентября 1919 г. в симбирской газете «Заря», автором ее был местный журналист Анатолий Фомин, представлявшийся читателям как интеллигент, перешедший на сторону пролетариата.
(Вечер 28 августа в Народном доме)
В этот день все было так необычно. И так неожиданно, мягко шурша, раздвинулся занавес, и она начала.
Я не заметил, как исчезло все окружающее: куда-то уплыла нелепая декорация не стало публики, и я увидел Нелли («Униженные и оскорбленные»).
Черные пугливые глаза, в которых, как в зеркале, отразилась вся ее душа. Гордая, смятенная, недоверчивая, любящая. Молодой, но уже слегка надломленный голос, в котором слышатся скрытые, невыплаканные слезы.
Лихорадочно волнуясь, немного сбиваясь и стесняясь, рассказала она свою короткую, молодую жизнь, такую печальную и, так и не кончив, оборвала на полуфразе:
Раскрылся целый мир, и страдающая, выбитая из колеи, душа девушки-подростка встала, как живая, такая близкая, понятная, родная.
Но что это за шум? К чему он?
А, да. Это публика, аплодисменты. Ведь это же концерт. Стало неприятно и досадно за разрушенную иллюзию, за спугнутое настроение.
Но вот артистка снова появилась и, лукаво улыбнувшись, отрекомендовалась: «Я — путаница». И показалось, что это сама жизнь улыбнулась тысячами своих улыбок, сердце радостно встрепенулось навстречу этой улыбке и под живую, немного безалаберную болтовню милой «путаницы» воображение унеслось в то далекое, безвозвратно ушедшее время, когда люди знали еще, что такое свет, умели безгрешно веселиться…
Один за другим проходили передо мной дорогие, знакомые образы. Я видел Наташу Ростову, потерявшую князя Андрея, с неподвижным взором, с сухими губами и опустошенной душой. Я видел проказницу Зою, выросшую под золотыми лучами жгучего солнца Александрии, — Зою, получившую розу из уст своего возлюбленного и вышившую эту розу вместо заказанного нарцисса. Я слышал наивный и простой рассказ героини «Белых ночей» — Настеньки, у которой «так весело и шибко стучало сердце», когда она с любимым человеком была в театре на «Севильском цирюльнике», и больно сжалось мое сердце, когда она, с трудом сдерживая рыдания, прерывистым голосом досказала конец своей истории, такой обыденной и такой трагической…
Это был удивительный вечер.
Произошло, как говорит поэт, «касанье мирам иным». И это чудо сделала маленькая волшебница в белом платье с чудесными, лучистыми глазами, с прекрасным, глубоким голосом, с ярким свежим талантом.
Имя этой волшебницы – Софья Евгеньевна Голлидэй.
Когда-то Белинский, потрясенный гениальной игрой Мочалова, воскликнул: «Идите в театр, живите в нем и умрите в нем…» Я бы сказал: «Если вы не знаете, если вы забыли, что такое красота жизни, что такое молодость, счастье, если вы разучились улыбаться хорошей, светлой улыбкой, если сердце ваше заросло корой безразличия и холода и если вы хотите хоть на мгновение сбросить с себя все это, почувствовать себя молодым, радостным, то идите и смотрите Голлидэй…
Судя по этой рецензии, Сонечка, кроме своих коронных «Белых ночей», читала на вечере отрывки и из других произведений: «Униженных и оскорбленных», «Войны и мира», «Александрийских песен» Михаила Кузмина (оттуда — стихотворение о Зое, вышившей розу вместо нарцисса). Не ясно только, откуда происходит монолог «Я — путаница».
Вспоминается ахматовское: «Ты ли, Путаница-Психея…»
В комментариях к «Поэме без героя» говорится: «Путаница и Психея — роли, которые исполняла О. А. Глебова-Судейкина в пьесах Юрия Беляева в Драматическом театре А. Суворина в Петербурге». Любопытно, что Сонечка в 20-е годы тоже играла заглавную роль в «Псише» Ю.Д. Беляева (1876 – 1917). Может быть, она читала на вечере отрывок из его пьесы «Путаница, или 1840 год»?
После вечера Сонечка приняла решение остаться в Симбирске, заключив контракт с местным городским театром. В 1925 г. в письме к Станиславскому она так объясняла причины, толкнувшие ее на этот шаг:
«Осталась я не потому, что мне скучно стало, или захотелось успеха, иного плана работы или большого оклада, — нет, однажды Евгений Багратионович сказал мне: «Софи, я Вам представлю человека, с которым Вам будет интересно беседовать». — А я его полюбила, — потому и бросила все. «
Некоторые подробности Сонечкиного романа с комбригом изложены в неопубликованных воспоминаниях Владимира Николаевича Яхонтова.
Владимир Яхонтов — ученик Второй студии МХТ. 1918 г.
В сентябре 1919 г. Яхонтов, вступивший незадолго до того в члены РКСМ, приехал в Казань по своим комсомольским делам. Бродя по городу, он неожиданно увидел Сонечку, проезжавшую по улице на тарантасе. Оказалось, что она недавно прибыла из Симбирска, надеясь на встречу с Александром Николаевичем. Поселилась Сонечка у каких-то своих знакомых в маленьком деревянном домике на окраине города. Встреча с Яхонтовым, товарищем по Второй студии, ужасно обрадовала ее, они долго говорили о театре, вспоминали покойного А.А. Стаховича.
Яхонтов часто приходил к Сонечке в ее домик. Однажды поздно вечером, подойдя к ее окнам, он увидел такую картину: Сонечка сидела за столом, накинув на плечи легкое летнее пальтишко, читала какие-то письма, а затем сжигала их в пламени стеариновой свечи. Яхонтову стало очень грустно от этого зрелища, сердце разрывалось от жалости к Сонечке.
Встречалась ли Сонечка со своим комбригом? Об этом ничего не известно. Яхонтов рассказывает только о переписке между ними, в которой ему довелось играть роль почтальона. Несколько дней подряд он относил Сонечкины письма в Гранд Отель, где жил комбриг. Александр Николаевич обычно лежал на диване, в халате и с трубкой в зубах, рядом валялись его сапоги со шпорами и красные штаны. Внешностью он походил не на командира Красной Армии, а, скорее, на царского гвардейского офицера (каковым в недавнем прошлом, возможно, и был).
«Часто я заставал его за маникюром, а иногда за французским романом. Волосы у него завивались. Он был очень недурен, но меланхоli; мой боже, она была в каждом его жесте, в каждом слове, в каждом ленивом движении головой, рукой, ногой и т.д. О, да это было подлинно артистическое повторение того москвича в чайльдгарольдовском плаще, который сто лет тому назад пустился, наконец, путешествовать, и черт его знает, каким чудом очутился в казанском Grand Hotel’е, в должности комбрига Красной Армии, в 1919 году, в своем халате, с трубкой и французским романом.
Однако это был он, он самый. Он даже один раз, когда я был у него, сидел перед зеркалом и напевал себе под нос:
Вы мне писали. не отпирайтесь.
Тра-та-та, ла-ла-ла.
Но я не создан для блаженства,
Ему чужда душа моя.
Напрасны ваши совершенства,
Их вовсе не достоин я.
Тра-ла-ла. Трамм!!»
Комбриг тут же писал ответ, и Яхонтов доставлял его послания Сонечке. Он подозревал, что в этих посланиях было что-то вроде:
Учитесь властвовать собой,
Не всякий вас, как я, поймет,
К беде неопытность ведет.
Однажды, когда Яхонтов дожидался очередного ответа, к комбригу, «позвякивая шпорами», вошли начдив и комбат с приглашением пойти вечером в местный Казанский драматический театр. Александр Николаевич презрительно фыркнул:
«В Казани театр? Воображаю. Особенно после Второй студии. А что сегодня дают?»
Давали «Ревность» Арцыбашева.
«Ну что же, поедем. Но если буду зевать, не взыщите. «
«Ну, совсем Онегин! — подумал Яхонтов. — И выражения даже онегинские».
Сонечка, получив очередное письмо, забрасывала Яхонтова кучей вопросов об Александре Николаевиче.
«Как сказал, что сказал, как ел, что ел, как лежал (. ) как вздохнул (. ) как улыбнулся (. ) как встал, зачем встал, как посмотрел в зеркало и какое было выражение, когда смотрел, как сказал о Второй студии, как читал, где читал, что потом, как потом, что до этого сделал, что после этого, как зевнул, когда зевнул, перед этим зевнул или после этого (. )
Так мне тогда хотелось заорать, что все время зевал, и до, и в то время, и после, и перед, и когда о Воторой студии говорил, особенно зевнул (. ) и потом уже не переставал зевать, так что даже рта некогда было закрыть, вот как зевал, никто так не зевал, как он зевал. «
Комбриг вскоре покинул Казань, уехав по делам службы, а Сонечка стала собираться в Симбирск, где ей предстояло играть зимний сезон 1919/20 гг. Перед отъездом она просила Яхонтова привезти ей из Москвы, из гардеробной Второй студии, розовое платье в крапинку, в котором она играла Настеньку в «Белых ночах».
» — Володичка — золотце мое. голубчик, привезите мне это платье.
— Во что бы то ни стало, Софья Евгеньевна, троекратно петух не возгласит, как в левом углу женской гардеробной не станет Вашего платья из «Белых ночей. «
Яхонтов провожал Сонечку на пристань. Пароход был забит красноармейцами и матросами, стояла невообразимая сутолока и давка, раздавалась матерщина, играла гармошка, солдаты резались в карты. Сонечка в своем летнем пальто и с лицом, закрытым вуалькой, кое-как пристроилась на мешках возле капитанской рубки, Яхонтов отдал ей свой теплый плед. Положив на колени желтый чемоданчик, Сонечка стала писать записки друзьям в Москву. Сохранилась одна из них, адресованная Е.Б. Вахтангову:
Дорогой, дорогой Евгений Багратионович, — прощайте!
— Завтра я буду в Симбирске.
— Лучше — до свидания!
Потому что расстаться с Вами, — я не смогу — во веки веков. — Никогда, — я это знаю лучше, чем что-нибудь другое, — единственное — без сомнения, колебания, — и единственно, за что душу могу отдать — Вы, Ваш Театр, — и Вам не изменю никогда. — За все бесконечно благодарю.
Очень, очень любящая Вас Соня Голлидэй».
С Вахтанговым Сонечка больше уже никогда не увиделась, в 1922 году он умер. А розовое платье Настеньки Яхонтов так и не привез.
«Сонечка Голлидэй, простите меня. Давно-давно уже свое проорали и казанские, и московские петухи и продолжают исправно орать по всей Р.С.Ф.С.Р., а платьице ваше висит по-прежнему, только уже не в Милютинском переулочке, а на углу Тверской и Камергерского.
Почему так, вы не спрашивайте,
Вы не выпытывайте.
Не скажу.»
«На углу Тверской и Камергерского» — потому что в 1924 году труппа Второй студии влилась в состав труппы Художественного театра.
В 1923 году Сонечку в Студии еще хорошо помнили. Ее имя упоминалось в шуточных стихах о спектаклях «Зеленое кольцо» и «Дневник студии»:
Сей пьесе надо называться
Не «Некуда», а «Никуда».
От скуки некуда деваться,
Зевков не скроешь никуда.
«Что за нелепейшая проба,
Мой Ергунов на сцену влез», —
Кричал Тургенев нам из гроба
В своем далеком Пер ла шез.
Средь них блистал, как перл в порфире,
Рассказ из «Белых» из «Ночей».
Вы где-то там, в широком мире,
Привет вам, Соня Голлидэй.