солженицын о смысле жизни
Людмила Сараскина. Воззвание А.И. Солженицына «Жить не по лжи!»: традиция, современный комментарий
Воззвание А.И. Солженицына «Жить не по лжи!»:
традиция, современный комментарий
Воззвание «Жить не по лжи!», ушедшее в Самиздат и на Запад 13 февраля 1974 года, назавтра после ареста Солженицына и в день его депортации из страны, готовилось в 1972–1973 гг. как призыв к кампании идеологического неповиновения. Известно, что в ходе работы над текстом подобный призыв был осознан как преждевременный и потому приобрёл форму обращения нравственного.
В чём была причина целевой переориентации воззвания, почему автор сознательно снижал градус протеста? Текст содержал вполне внятные объяснения. Мы (имелись в виду те, кому адресовалось воззвание) — бессильны… Всеобщая духовная гибель насунулась на всех нас… Мы трусливо улыбаемся и косноязычно лепечем… Мы безнадёжно расчеловечились… У нас не осталось ни твёрдости, ни гордости, ни сердечного жара… Мы боимся более всего на свете шагов гражданского мужества… Нам бы только не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку… Мы ничего не можем…
Социальный портрет общества образца 1970‑х, как его видел Солженицын, содержал такие свойства и характеристики, что призывать это общество к идеологическому, а тем более к гражданскому неповиновению было не только безнадёжно, но и бессмысленно. Чтобы бодаться с «дубом», следовало рассчитывать силы, иметь твёрдые намерения. Исходя из собственного опыта, Солженицын предлагал соотечественникам всего лишь личное неучастие во лжи. Тот из современников, кто соглашался с такой программой, должен был впредь не говорить, не писать, не подписывать и не печатать то, что, по его мнению, искажает правду, кем бы он ни был — агитатором, учителем, актёром, воспитателем. А также не проводить ложную мысль живописно, скульптурно, фотографически, технически, музыкально. Не ссылаться без внутреннего убеждения на официальные материалы — для страховки, из угождения, для карьеры. Не ходить против желания на митинги и демонстрации, не брать в руки фальшивые транспаранты или лозунги. Не голосовать за то или за того, чему или кому нет сочувствия; не присутствовать на заведомо лживых собраниях или покидать их (а также лекцию, спектакль, киносеанс), как только прозвучит пропагандистская ложь. «Вот это и есть наш путь, самый лёгкий и доступный при нашей проросшей органической трусости»[1], — писал Солженицын.
Трудно, кажется, было не заметить эту уничижительную поправку — про лёгкий путь и органическую трусость, однако потенциальные адресаты воззвания тогда почти не обратили на эту поправку внимания. Потому что другой путь, не столь лёгкий и не столь доступный, путь для людей, обладающих отвагой и гражданским мужеством, оставался в глазах общества зоной одинокого подвига. И напрашивался вопрос: был ли для автора воззвания пункт о личном неучастии во лжи эталоном и потолком протестного поведения?
В жизни Солженицына на рубеже 1960–1970 годов появилось новое измерение и новое содержание. За одиннадцать лет, что прошли после ссылки, в мае 1967-го, он впервые ощутил вкус своей разгромной победы над «дубом», и это ощущение было поистине захватывающим. А ведь был уже триумф «Ивана Денисовича», и был уже написан «Архипелаг», а сам писатель уже несколько лет пользовался легальным статусом и растущей известностью. Но именно тогда, в 1967-м, после публикации «Письма к IV съезду писателей СССР», он впервые мог сказать: «Блаженное состояние! Наконец-то я занял своеродную, свою прирождённую позицию! Наконец-то я могу не суетиться, не искать, не кланяться, не лгать, а — пребывать независимо!»[2] Пребывать независимо, не лгать, не искать, не кланяться и не суетиться — это был нравственный императив, обращённый к самому себе. Он высказался, и впредь ему не нужно было таиться и притворяться. Это был качественный прорыв из подполья и полуподполья на вольный воздух. Но градус свободы заключался не в пассивном уклонении от общественной лжи («пути лёгком и доступном»), а в публичном протестном поведении, резкой и дерзкой критике власти, открытом противостоянии системе. И дело было даже не в том, что он готов был пострадать за правду, — он хотел победить, то есть сокрушить ложь.
Показательно, что власть воспринимала «выпады» Солженицына (так она называла «Письмо к съезду») как запрещённый прием — удары против правил, поведение вне закона. И действительно, все общественные шаги Солженицына после этого письма — это поступки за рамками стандартов общения гражданина с властью, принятых и допустимых в советском обществе. Так, письмо секретарям правления СП СССР было названо одним из секретарей, С. Михалковым, «подлым и вызывающим». «В конце концов — ещё бы им меня не ненавидеть! Ведь я — отрицание не только их лжи, но и всей их лукавой прошлой, нынешней и будущей жизни»[3], — писал Солженицын. «Открытое письмо» секретариату СП РСФСР (ноябрь 1969 г.) было воспринято с ещё большим ужасом и негодованием — и уже не только властью, не только высшими функционерами Союза писателей, но и рядовыми братьями по цеху: «измена», гневались они, «нож в спину», «сумасшествие». Твардовский назвал это письмо антисоветской листовкой, прямым бунтом, предательством и злодейством. А Солженицын попытается объяснить Твардовскому, что воспринимает свою жизнь как постепенный подъём с колен, как переход от немоты к свободному голосу. Обращение к съезду, как и письмо в секретариат¸ скажет он, было моментом высокого наслаждения, освобождения души. Писатель, вырываясь из оков системы, каждый свой поступок сверял с историей: не стыдно ли будет через двадцать лет?
Отныне забота Солженицына состояла не только в намерении никогда не лгать, а в том, чтобы укрепить силу голоса, сказать всю главную правду, не прогибаясь и не снижая темпа. Это было уже совсем другое качество гражданского поведения. «Он был единственным среди нас со своим неповиновением… Ему не простили, что впервые, придя оттуда, рассказал, что там есть… Безумие его “Открытого письма” не в счет…», — писал Твардовский в своём дневнике.
Но не только литературные и партийные функционеры считали Солженицына безумцем. После «Письма Патриарху Пимену» (1972) значительная часть интеллигенции отвернулась от писателя, не приняв его призыва к духовному, религиозному освобождению от лжи. С письма к Патриарху, и ещё раньше — с романа «Август Четырнадцатого» начался раскол в рядах его читателей. «В первых вещах я маскировался перед полицейской цензурой — но тем самым и перед публикой. Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить всё точней и идти всё глубже. И неизбежно терять на этом читающую публику, терять современников, в надежде на потомков»[4].
Уже тогда Солженицын не питал иллюзий насчёт большинства своих читателей, то есть их открытости главной правде. «Со мной остаётся меньше, чем уходит»[5], — писал в тот момент Солженицын. Священник Всеволод Шпиллер в интервью, данном корреспонденту Агентства Печати Новости 18 февраля 1974 г., заявил, что не считает Солженицына религиозным писателем. Правда христианства другая, настаивал о. Всеволод. Он бросал упрёк Солженицыну в отсутствии любви, а «Письмо Патриарху» объявлял высокомерным и пренебрежительным. Видя выражение церковности прежде всего в молитвенной практике Церкви, он не принял «активизма» Солженицына и даже объявил этот «активизм» профанным. Солженицын обвинялся в том, что не смог приблизиться к духовному опыту Церкви, и был заподозрен в стремлении внести в неё раскол.
Реакция советского официоза и представителей Русской Православной Церкви, которые дали себя использовать в момент высылки Солженицына как его непримиримых критиков, была тождественной: «активизм» Солженицына трактовался как деятельность одновременно и антисоветская, и антицерковная. Как символично было это «распни», исходящее и от светской власти, и от власти духовной, и от власти толпы! Но вот Н.А. Струве, напротив, писал, что в православных кругах на Западе «Письмо Патриарху» было встречено всеобщим сочувствием — все увидели в обращении Солженицына не только и не столько осуждение Патриарха, сколько тревогу за бытие Церкви[6].
Тревогу за бытие страны выражал Солженицын и в «Письме вождям», предостерегая правительство от грозящей национально-государственной катастрофы. Письмо носило обличительный и бескомпромиссный характер, было вызовом, за который писатель готов был платить самую высокую цену. Естественно, что весь официоз солидарно увидел в нём крамолу. «Государством проклятый, госбезопасностью окольцованный» Солженицын оставался одиночкой, и его риторическое «Мы» в воззвании «Жить не по лжи!» никак не могло относиться к нему самому. Но именно так он понимал русский жребий, и только сетовал, что желающих выбрать его остаётся всё меньше.
«Что же делать?»[8] — восклицал Толстой. И сам отвечал: «Простое, спокойное, правдивое исполнение того, что считаешь хорошим и должным, совершенно независимо от правительства, от того, что это нравится или не нравится ему. Что может сделать правительство с человеком, который не хочет публично лгать, поднимая руку, или не хочет детей отдавать в заведение, которое считает дурным, или не хочет учиться убивать людей, или не хочет участвовать в идолопоклонстве, или не хочет участвовать в коронациях, встречах и адресах, или говорит и пишет то, что думает и чувствует. »[9]
История ХХ века показала, что из трёх способов борьбы с неправедной властью надолго (хотя, быть может, и не навсегда) одержал верх путь насилия, безоговорочно осуждённый Толстым. К тому моменту, когда воззвание Солженицына «Жить не по лжи!» ушло в мир, толстовский завет — жить по совести и правде, согласно человеческому достоинству, отказаться от лжи во всех её проявлениях — уже давно воспринимался как утопия, а сам Толстой как мечтатель-максималист. Ибо количество лжи, необходимое для уютного общественного самочувствия, за восемь десятилетий многократно возросло, общество привыкло и притерпелось ко лжи, не чувствуя, за малым исключением, ни стыда, ни боли. Третий путь, предложенный Толстым, не сработал на уровне масс, но оставался образцом для одиночек. Потому что слова Толстого о людях — прямых, правдивых, мужественных, не уступавших никому своего человеческого достоинства — прямо относились и к нему самому, автору «Войны и мира», создателю «Анны Карениной». Девизами его собственной практики было не только личное переживание правды, но и громкое, на весь мир, публичное её отстаивание (отсюда выросло и его знаменитое «Не могу молчать!»)[11].
По сути дела, Толстой опробовал, а Солженицын на новом витке истории применил третий и четвертый путь: третий адресовался как бы всем, четвертый — относился только к тем, кто способен был решиться на большее. Но вот что важно: с точки зрения и Толстого, и Солженицына третий путь (жить по правде, отвергать ложь) — это самый минимум общественного протеста, мирный путь, не требующий жертв, способ сохранения для рядового, но честного человека своего внутреннего «Я» и своего душевного комфорта. Это возможность для каждого, не вступая на путь гибельной борьбы с режимом, где на кон ставится жизнь и свобода, чувствовать себя порядочным человеком, а не конформистом-предателем. Необходимо подчеркнуть, что Солженицын никогда никого не призывал к активным формам борьбы, к открытому столкновению, предлагая лишь пассивное сопротивление тем тысячам поверивших ему людей, которые согласно логике политического противостояния могли бы стать пушечным мясом. В условиях советского тоталитарного строя Солженицын сберёг людей, помог им сохранить не только обычный уклад жизни, но и самоуважение. «Дело прочно, когда под ним струится кровь»[12], — писал в XIX веке Н.А. Некрасов: персонаж его стихотворения, Гражданин, призывая идти в огонь «за честь отчизны, за убежденье, за любовь», имеет в виду, конечно же, свою, а не чужую кровь. В этом смысле Солженицын, как и Толстой, отказавшись от насильственных методов борьбы, не соблазнившись толкнуть «малых сих», не защищённых мировой известностью, на открытое противостояние, дали миру фундаментальный урок подлинного гуманизма[13].
Другое дело, чем на самом деле стало воззвание Солженицына «Жить не по лжи!» для миллионов соотечественников. И главное — осознавалось ли оно ими как минимум общественного сопротивления? Думаю, что нет. Думаю, что с точки зрения рядового человека — это был самый максимум, трудно выполнимый как раз потому, что лишал тех привилегий, которые дает путь мнимой, показной лояльности режиму. Мирно, но непримиримо противостоять системе ложных ценностей, и даже пребывание вне системы этих ценностей тоже оказалось немалым испытанием, которое выдержали далеко не все, кто тогда прислушивался к Солженицыну.
За рамками воззвания оставался вопрос: чтó считать за правду? Правда Солженицына, знакомая читателям его сочинений, никогда не казалась абсолютной и самоочевидной (и эта правда во многих пунктах резко расходилась с правдой Л.Н. Толстого). За рамками воззвания остался и другой ряд трудных вопросов — живут ли по правде граждане свободного мира? Обеспечивают ли политические свободы свободу жить не по лжи? За рамками воззвания остались конкретные примеры (кто уже живет не по лжи) и «инструкция по применению» — всегда ли возможно жить не по лжи в частной жизни и в тех случаях, когда эта ложь щадит слабого? И вообще: где границы принципа? Как вести себя с врагом, соперником, конкурентом? Даже если Солженицын имел в виду только общественное, а не бытовое, семейное, личное поведение граждан, каждый серьёзный человек хотел проверить принцип, испытать его универсальность. Потому только с первого взгляда императив Солженицына мог показаться делом лёгким и скорым, рецептом простым и понятным. Мысль, которую по призыву Солженицына надо было разрешить каждому максималисту-соотечественнику, требовала полного пересмотра бытия и сознания. Вроде бы лёгкий и доступный путь на деле оказывался труднопреодолимым барьером.
Как вследствие моральных призывов Л.Н. Толстого, так и вследствие воззвания А.И. Солженицына общественной лжи не убавилось. Скорее, она стала другой, более изворотливой и хитрой, менее однообразной и не столь тупой, как прежде. Предложенный Солженицыным 35 лет назад мягкий кодекс сопротивления неправде оказался совсем не таким лёгким и доступным, как думалось писателю. Жить не по лжи тем труднее, что по вопросу «что считать за правду?» общество расколото даже не надвое, а на множество частей, у которых разная правда, разные идеалы, разные кумиры, а стало быть, и разные понятия о составе лжи. Ложь и правда образуют ныне совсем не чёрно-белую, а пёструю мозаичную картину. Ложь, даже самая чудовищная, примелькалась и уже мало кого возмущает; правда же, какой бы болезненной она ни была, не слишком опасна, ради неё ничем не жертвуют, за неё ничем не расплачиваются, она допущена и позволена, но чаще всего на неё просто не обращают внимания. К тому же правда и ложь порой неотделимы друг от друга и живут в симбиозе. Произошло то, чего больше всего боялась русская литература XIX века, — правда и ложь стали нуждаться друг в друге, сосуществуя как равноправные версии.
Воззвание Солженицына в контексте его судьбы касается самых сокровенных глубин человеческого существования — не только государства, но и каждой отдельной личности, ибо подразумевает веру в способность даже одного человека противостоять всеобщему конформизму. Однако на наших глазах девиз «Жить не по лжи!» превращается в расхожий и исключительно удобный слоган для всякого рода съездов и конференций, газетных заголовков и журнальных рубрик. То есть повсеместно и ежечасно профанируется — так же, как, например, знаменитое достоевское «Красота спасёт мир». Девизу ставят задорные вопросы в духе жёлтой прессы («с кем писатель живёт не по лжи?), а порой даже уличают в отсутствии подлинной (т. е. православной) духовности: «Солженицын много говорит… о необходимости упрочения российской государственности и сбережения русского народа — но нигде не отвечает на вопрос: а для чего? Солженицын постоянно призывает жить не по лжи… А зачем?»[16] Ортодоксальный критик Солженицына, подозревая писателя в недостатке веры («Не деист ли он — в своих суждениях о Боге?»[17]) спешит подсказать писателю, зачем и для чего надо жить не по лжи — чтобы «крепить веру», ибо «нравственность не цель, а средство»[18].
Нынешние социологи и политические философы, спрошенные, может ли современное общество следовать девизу Солженицына, откровенно признаются, что чем больше живут, тем больше понимают, как просто и в то же время как невероятно сложно осуществить на практике эту заповедь. Ибо эта этическая «привилегия» доступна очень узкому кругу людей — ведь она влечёт за собой слишком много малоприятных общественных, служебных и личных последствий. Все понимают, что жить по правде — это не значит просто не лгать. Это ещё значит не молчать, из соображений целесообразности и политкорректности, это значит — не признавать и лжи во спасение. На вопросы — можно ли всё время говорить одну только чистую правду? В политике? В семейной жизни? В медицине? В юриспруденции? В быту, наконец. — и социологи, и философы-моралисты уверенно отвечают: нет, нельзя: вся правда непереносима.
«Что, если бы вас вдруг заставили всегда говорить одну только правду?» — на этот отечественных вопрос социологов отвечали российские граждане всех возрастов, с разным уровнем достатка. Оказалось, люди в большинстве своем радостно готовы обманывать государство, скрывая доходы, получая зарплаты в конвертах, при этом к политикам у них требования много выше, чем к самим себе. «Мы врём, значит, мы существуем» — таков откровенный ответ респондентов социологических опросов. «Врать и не бояться» — этот совет популярного депутата думы воспринимается сегодня всего-навсего как милый постмодернистский эпатаж (поскольку в иных случаях этот депутат говорит обратное: «не врать и не бояться»). «Ложь — не правовой термин», — заявляют юристы. Адвокат работает не для истины, а для своего клиента — так устроено право со времён Древнего Рима. Адвокат правды не знает и знать её не хочет. Адвоката интересует, доказано ли обвинение. Адвокат может чувствовать, что клиент лжёт, но он никогда не сделает ничего, чтобы ему навредить. Понятие правды и лжи относительно — это краеугольный камень юриспруденции. Полную истину не знает никто, поэтому истиной считается доказанность или недоказанность обвинения в суде.
«Одно слово правды весь мир перетянет», — сказал однажды Солженицын[19], напомнив излюбленную народную пословицу. Современное общество это запомнило, но, тем не менее, научилось бойко отвечать: не пойман — не вор, не обманешь — не продашь. Ответ на девиз «Жить не по лжи!» (даже если он касается только отношений человека с государством), сегодня проблематичен как никогда. Ибо едва встаёт вопрос «Что считать за правду?», никто никого не слышит и ни о чём договориться не может. Отказаться от лжи как от нормы жизни при расколотой памяти и разорванном сознании, при торжестве рыночной психологии и всевластии денег оказывается делом непосильным. Эту ношу наше общество пока не потянуло, потому смотреть правде в глаза не любит. А литература, кино и телевидение как будто даже рады представить мораль условностью, ложь и правду ситуативными, истину многозначной и потому призрачной. Литературные и экранные персонажи успешно усваивают, что в мире есть не только свет и тьма. Есть ещё сговоры, уступки, соглашения, жизнь не по правде, а «по понятиям». Потому они, эти персонажи, предают друг друга, используют компромат, провокации, ловушки. Герои, слывущие положительными, учатся бить аккуратно, чтобы не оставалось следов. Они думают, что действуют во имя добра, но не ведают, что зло уже перетянуло их на свою орбиту.
Остаётся урок Солженицына, великий пример одинокого противостояния и победы над своим страхом и слабостью, а значит и шанс, что огонь одной единственной жизни озарит, а может быть, и преобразит массу человеческих туманностей.
[1] Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхне-Волжское книжное изд-во, 1995. Т. 1. С. 189.
Дрянь-человек и псевдо-классик А.И. Солженицын. Косноязычный графоман с «говорящей» фамилией
8 октября 2016 года в Москве произошло событие, о котором трусливо умолчали практически все средства массовой информации «свободной» России. На воротах московского музея истории ГУЛага два молодых активиста РКСМ(б) повесили чучело Александра Солженицына.
К чучелу была прикреплена табличка с надписью, в которой Солженицын был назван «первейшим врагом», «вравшим нам про ГУЛаг», и утверждалось, что он «глумился над правдой». В 2015 году табличка с надписью «Предатель» была повешена на памятник Солженицыну во Владивостоке.
Эти происшествия, которые российские власти стараются не афишировать и «не замечать», являются индикаторами того, что народ устал от непонятного лицемерия нынешних властителей России. Которые говорят красивые и правильные слова, но при этом открывают всевозможные «Ельцин-центры», финансируют «Гайдаровские форумы» и включают в школьную программу насквозь лживые произведения бездарного графомана, объявленного «великим писателем» и чуть ли не «классиком русской литературы». Того самого, что писал о Великой Отечественной войне в своём многостраничном пасквиле «Архипелаг ГУЛаг»:
«Немцы были гуманны не только по отношению к военнопленным. Великие блага они несли всему населению в оккупированных областях. Немцы, во-первых, поразили население своей любезностью и галантностью. Во-вторых, кто-то надоедливо твердит, будто на захваченной земле они создавали лагеря уничтожения, открывали крематории и тому подобное, – это чепуха, на самом деле они открывали нечто совсем другое. Пришли немцы и стали церкви открывать. В-третьих, некоторым энергично-деятельным людям, томившимся в безвестности, немцы создали условия для реализации их своеобразных способностей и честолюбивых надежд.»
Посмотрите на фотографию одного из таких «энергично-деятельных» людей:
Это бывший полицай Алекс Лютый (Юхновский Александр Иванович). В Кадиевке (Стаханов, Луганская область) свои «своеобразные способности» он реализовывал, лично сбрасывая в шурфы шахт местных жителей, подозреваемых в связях с партизанами. После войны скрывался под фамилией Мироненко. Был опознан случайно выжившей Верой Кравец, которой на момент «казни» было 12 лет.
А как вам такой перл Александра Исаича:
«Ну и что, если победили бы немцы? Висел портрет с усами, повесили бы с усиками. Всего и делов!»
Забыл дописать: «и пили бы баварское пиво».
Ну а Сталинград, по утверждению Солженицына, отстояли, разумеется, штрафные батальоны и роты, которые этот фальсификатор назвал «цементом фундамента Сталинградской победы».
Маршал Василий Иванович Чуйков, один из главных героев Сталинграда, с возмущением писал:
Есть в «Архипелаге» и такие строки:
«Лагерь для советских военнопленных под Харьковом был очень сытым лагерем, среди комендантов лагерей встречались прямо-таки гуманнейшие меценаты, попал, допустим, в плен наш солдат, который по довоенной профессии был пианистом, и что же? В плену его пожалел немецкий майор, комендант лагеря, – он помог ему начать концертировать».
Вас елеем ещё не забрызгало? Слёзы умиления не потекли?
Примерно о том же, кстати, писал, обращаясь к красноармейцам, и небезызвестный предатель А. Власов в «Манифесте» от 12 апреля 1943 года:
«Лживая пропаганда стремится запугать вас ужасами немецких лагерей и расстрелами. Миллионы заключённых могут подтвердить обратное».
Так что совершенно справедливо называли в СССР Солженицына «литературным власовцем».
Герой Советского Союза Владимир Карпов писал Солженицыну:
«Да, были предатели на войне. Их толкали на чёрное дело трусость, ничтожность душонки. Но есть предатели и в мирное время – это вы, Сахаров и Солженицын! Сегодня вы стреляете в спину соотечественникам».
Вдова Солженицына, Н. Светлова даже в 2010 году проявила принципиальность, заявив 10 сентября на презентации первой партии школьного тиража «Архипелага»:
«Из книги убран материал о героях России – власовцах. Нужно, чтобы прошло несколько десятилетий, чтобы народ России дошёл до понимания того, что это были настоящие патриоты своей страны».
Я очень надеюсь, что таких «патриотов России» мы никогда не увидим.
Графоман, объявленный великим писателем
При этом написаны все эти, с позволения сказать, опусы Солженицына совершенно ужасным, неряшливым, невероятно тяжёлым слогом, его язык архаичен и пропах нафталином. Лично мне чтение его книг буквально «царапает мозг». Поэтому сейчас, в процессе работы над этой статьёй, я просто сжимаю зубы, будучи вынужден вновь обращаться к корявым строкам трудов этого бездарного графомана.
Об отсутствии у Солженицына малейшего литературного таланта писал и бывший посол США в СССР Д. Бим:
«Первые варианты его рукописей были объёмистой, многоречивой сырой массой, которую нужно было организовать в понятное целое. они изобиловали вульгаризмами и непонятными местами. Их нужно было редактировать, и мы приставили к этому очень важному для нас делу соответствующих людей из спецслужб».
Русский эмигрант, писатель и литературный критик Н.И. Ульянов заметил эту работу американских «литературных негров». Он пишет в газете «Новое русское слово» (1 августа 1971 года):
«Произведения Солженицына не написаны одним пером. Они носят на себе следы трудов многих лиц разного писательского вкуса и склада, разных интеллектуальных уровней и разных специальностей».
Та же картина, кстати, наблюдается и в случае с Виктором Резуном, нагло присвоившим себе псевдоним «Суворов»: антисоветские опусы, изданные от его имени, написаны разными людьми, это просто бросается в глаза и видно невооружённым глазом.
А вот как оценил тот же «Архипелаг ГУЛаг» Карел Ездинский, сотрудник чехословацкой редакции радиостанции «Свободная Европа»:
«Литературная чушь первого разряда, но антикоммунистически направленная, а потому ценная.»
Как сказал когда-то философ, писатель и публицист А. Зиновьев (лишённый советского гражданства в 1978 году и пересмотревший свои взгляды после распада СССР):
«Метили в коммунизм, а попали в Россию.»
А теперь скажите, вам не кажутся издевательскими строки правительственной телеграммы, направленной по случаю смерти Солженицына его вдове в 2008 году?
«Вся жизнь Александра Исаевича была отдана Отечеству. Он служил ему как истинный гражданин и патриот и всем сердцем болел за судьбу российского народа, за справедливое устройство страны.»
«Простой советский заключённый, ему товарищ – брянский серый волк»
Обстоятельства ареста Солженицына загадочны и непонятны. Ни с того ни с сего он вдруг пишет с фронта ряд писем, в которых открыто оскорбляет Верховного Главнокомандующего (Сталина), сообщает о планах основать подпольную организацию «Общество истинных ленинцев», предлагает своим корреспондентам организовываться в конспиративные «пятерки». Он что, идиот? Не знает, что все письма с фронта (во всех армиях, не только в советской) перлюстрируются? Прекрасно знает. И понимает, что любая контрразведка, хоть советская, хоть польская, хоть британская (и так далее), придёт за автором такого письма. Значит, хочет, чтобы его арестовали? А почему?
Дело, вероятно, в том, что Солженицына решили перевести на передовую. Да, вы не «ослышались»: «фронтовик-артиллерист» Солженицын воевал фактически в тылу – в должности командира батареи звуковой разведки. То есть находился примерно в 3-5 километрах от линии фронта и по звуку вражеских орудий пытался определить их координаты. Друзья детства – К. Симонян и Л. Ежерец называли Солженицына самым трусливым человеком из всех, кого они видели. И выдвинули версию о «моральном самостреле».
Следствие по делу Солженицына длилось всего 9 дней. За это время он написал доносы на своих друзей, знакомых, и даже на жену, которая, не зная об этом, носила ему передачи на Лубянку и в Бутырскую тюрьму.
Чехословацкий журналист Ржезач Томаш в книге «Спираль измены Солженицына» рассказывает о разговоре, который состоялся у него со следователем, который вёл дело будущего нобелевского лауреата. Тот сообщил, что Солженицын относился к типу «мягкотелых» подследственных,
«которые сами прямо даются вам в руки. Помимо правды, они излагают и свои домыслы, лишь бы отблагодарить вас. Для меня было просто невероятно – как можно так оклеветать самых близких людей!»
Николай Виткевич, друг детства Солженицына (ножом пальцы резали и на крови в дружбе клялись), по его доносу был осуждён на 10 лет. Он был поражён, когда следователь дал ему почитать показания бывшего «друга»:
«Когда в процессе реабилитации мне показали донос Солженицына, это был самый страшный день в моей жизни. Он писал о том, что якобы с 1940 года я систематически вёл антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина… Я не верил своим глазам. И представьте себе! – в них содержались доносы и на его жену Наталию Решетовскую, и на наших друзей Шурика Кагана и Лидию Ежерец. Чудом избежал ареста и К. Симонян.»
К.С. Симонян, известный хирург, профессор, лечащий врач академика Ландау, вспоминал о вызове к следователю госбезопасности в 1952 году. Тот попросил его дать пояснения по доносу Солженицына:
«Я начал читать и почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы. На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что с детства я, якобы, был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисталинской деятельности.»
В конце беседы Симонян спросил следователя:
«Скажите, зачем Солженицын сделал это перед самым окончанием срока заключения?»
Ответ был следующим:
«Да он просто дрянь-человек.»
И кто здесь вызывает симпатию? Трусливый «борец с режимом» А.И. Солженицын, оклеветавший жену и друзей? Или «кровавый чекист», быстро разобравшийся в этом деле и отпустивший несправедливо оклеветанного хирурга?
Неудивительно, что Симонян потом весьма нелицеприятно отзывался об этом диссиденте. А Солженицын с лицемерным сожалением ответил ему в «Архипелаге ГУЛаг»:
«Ах, жаль, что тебя тогда не посадили! Сколько ты потерял!»
Без комментариев. Нет слов.
В дальнейшем Солженицын ещё не раз продемонстрирует свою трусость. По собственному признанию, он был завербован в «стукачи» и получил псевдоним «Ветров». Простодушно поясняет читателям:
«Страшно-то как: зима, вьюги да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи. Куда ехать, зачем ехать, если можно остаться?»
В одном из писем Солженицын сообщает об условиях содержания в центральной политической тюрьме:
«Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма — настоящий курорт. И здесь не рвутся гранаты, не грохочут орудия.»
Подтверждается версия о «моральном самостреле» Солженицына, выдвинутая К. Симоняном и Л. Ежерец.
Но как неплохо устроился тогда в «страшном ГУЛаге» Александр Исаевич: спать ему тепло и сухо, бельём обеспечен, в шахматы играет, книжки почитывает. И оклеветанная им жена исправно передачки носит. А в «шарашке Марфино» – вдобавок к пайку полкило белого хлеба каждый день и сливочное масло в придачу, любые книги из Ленинской библиотеки, игра в волейбол, свободное пользование радио, работа по специальности в акустической лаборатории. Настолько расслабился и обнаглел зэк Солженицын, что начальству хамить стал. Поэтому и отправили его в Экибастузский лагерь, где он тоже не бедствовал: предложив услуги стукача администрации, получил вначале должность бригадира, а потом стал библиотекарем.
Лев Николаевич Гумилев в библиотеке Карагандинского лагеря написал книгу «Хунну», а находясь в больнице Омского лагеря – работу «Древние тюрки», на основе которой потом защитил докторскую диссертацию. Библиотекарь Солженицын собирал слухи и сплетни. Например, такие:
«Рассказывают (опять ему кто-то рассказывает!), что в декабре 1928 года на Красной Горке (Карелия) заключенных в наказание (не выполнили урок) оставили ночевать в лесу и 150 человек замерзли насмерть. Это обычный соловецкий прием, тут не усумнишься.»
Есть необходимость комментировать эту байку? Или и так всё понятно? Если бы охранники утром не досчитались хоть одного человека, все пошли бы под трибунал. Вот в чём, действительно, не усомнишься.
Но наш псевдоклассик продолжает бредить:
«На Кемь-Ухтинском тракте близ местечка Кут в феврале 1929 года роту заключенных, около 100 человек, за невыполнение нормы загнали на костер, и они сгорели.»
Страх открытого огня – безусловный инстинкт, и обойти его невозможно. Оказавшись перед стеной пламени, люди забывают даже о страхе высоты и прыгают с балконов или крыш многоэтажных домов.
Чувствуете разницу между двумя лагерными библиотекарями: Гумилевым и Солженицыным?
Надо сказать, что у настоящих зэков байки Солженицына вызывали две реакции: у одной половины – смех, у другой – злость с матом. Варлам Шаламов, например, относился ко второй категории. И писал:
«Я считаю Солженицына человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.»
Верили Солженицыну только российские либеральные интеллигенты (искренне, по глупости) и зарубежные кураторы (по долгу службы).
Но один хороший поступок в Экибастузском лагере стукач Солженицын-Ветров всё же совершил: донёс руководству о подготовке восстания западноукраинских националистов. Правда, из шкурных соображений: узнал, что первым делом бандеровцы будут расправляться с выявленными стукачами. Так и написал в конце своего доноса:
«Ещё раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами.
После «многолетних непрерывных страданий» в лагерях Солженицын прожил 89 лет. А большинство настоящих фронтовиков не дожили и до 70.
В школьные годы я ещё успел послушать рассказы настоящих фронтовиков, которые пережили все эти страшные годы. Это были мои родственники, их друзья и знакомые, соседи. И знаете, что мне бросилось в глаза? Они ничего не знали о «сталинских репрессиях»! Вы можете такое представить? По ночам, значит, «воронки» разъезжают, «сталинские сатрапы» людей хватают без разбора, а сослуживцы, родственники, соседи этих «невинных жертв» ничего не замечают?
Во время семейных праздников, выпив, фронтовики иногда вспоминали о пресловутом докладе Хрущёва. Из этих рассказов следовало, что реакцией общества на хрущевские измышления был шок. Люди не знали, что, оказывается, все эти годы они жили в «полицейском государстве», в котором «половина населения сидела, половина – охраняла». Один из таких старичков в порыве откровенности рассказал, что пошёл тогда в райком и швырнул партбилет в лицо первому секретарю. Пояснив тому, что делает это потому, что Хрущёв, как бы помягче сказать, «оклеветал Партию». Секретарь промолчал (видимо, был с ним полностью согласен) и никаких оргвыводов, и тем более репрессий не последовало: с работы не уволили, с очереди на квартиру не сняли, путёвки в санаторий давали каждый год и так далее.
Я, кстати, за всё время жизни видел только одного человека, родителей которого сослали при Сталине – в 90-ые годы ему льготы назначили, и он «королём ходил». При этом знавшие его люди шептали, что дед-то у него самым настоящим кулаком и мироедом был.
«Книга, обманувшая весь мир»
Многие диссиденты (и в России, и за рубежом) вначале не приняли «Архипелаг ГУЛаг» и считали эту книгу вредной для своего движения. Причина была в чудовищных фальсификациях и измышлениях, в которые, как казалось, не сможет поверить ни один человек. Увы, поверили, пусть и на время. Зато сейчас вторым и почти официальным названием этого грязного пасквиля на СССР является «Книга, обманувшая весь мир».
У Солженицына не было доступа к архивам и документам. Он собирал сплетни, слухи, лагерный фольклор. Данные о «Печерлаге», например, он получил «случайно от зэка, имевшего к ним в то время доступ». «Супернадёжный» источник, не правда ли?
Но и от себя добавил немало. В результате Варлам Шаламов, поначалу много рассказывавший Солженицыну о своей жизни в лагерях, резко изменил к нему отношение и отдал такое распоряжение:
«Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.»
Солженицын публично призывал президентов США оказывать давление на СССР и социалистические страны. А Варлам Шаламов писал:
«И Западу и Америке нет дела до наших проблем, и не Западу их решать.»
Чувствуете разницу между порядочным человеком и предателем?
Но так что же у Солженицына с цифрами и фактами?
После выхода «Архипелага» руководители Центрального архива через журнал «Знания – народу» издевательски обратились к Солженицыну:
«Приезжайте в Москву. Документы ждут вас.»
Ответа, естественно, не последовало.
В 1941 году, по утверждению Солженицына, «у нас были 15-миллионные лагеря».
В том же втором томе «Архипелага» он пишет:
«Жертв сталинских репрессий было 66,7 миллионов человек.»
А в интервью, которое Солженицын дал в 1976 году на испанском телевидении, он, видимо, забыв об этой цифре, говорит уже о 110 миллионах «жертв социализма». В этом же интервью он похвалил недавно умершего диктатора Франко и предостерёг испанцев от демократических преобразований.
Кстати, Йозеф Геббельс, при всей своей беззастенчивой наглости, говорил лишь о 14 миллионах репрессированных в СССР. Жалкий дилетант! Как же далеко ему до нашего «Иудушки» Александра Исаевича!
Между тем комиссия по реабилитации жертв политических репрессий, созданная в годы Перестройки членом горбачевского Политбюро Яковлевым, определила точные цифры. Оказалось, что за всё время существования Советской власти, с 1919 по 1990 годы, по политическим статьям было осуждено 3 786 094 человек, из них расстреляно – 642 980 человек. Причём 90 % этих арестов и казней пришлись на два года – 1937 и 1938. Во главе НКВД тогда стоял страдающий от комплекса неполноценности педераст Николай Ежов. Голова этого карлика закружилась от свалившейся на него власти. Чтобы избавиться от него, пришлось вызвать в Москву человека, который меньше всего на свете хотел работать в системе НКВД и мечтал о карьере инженера и строителя. И звали его Лаврентий Берия.
Несмотря на все старания, реабилитировать комиссии Яковлева удалось лишь около 800 тысяч человек: остальные (почти три миллиона) были осуждены справедливо и оснований для реабилитации найдено не было.
Бандеровцы, «зелёные братья», бывшие полицаи, как правило, получали шесть лет ссылки (всего лишь!). И только если имелись стопроцентные доказательства их участия в военных преступлениях и расправах над мирными жителями, они осуждались на 10 лет лагерей. Здесь их ждали полностью оплачиваемый девятичасовой рабочий день, трудовая книжка, полный соцпакет и, непонятно с какого перепугу, хрущёвская амнистия к десятилетию Победы – в 1955 году. Только в Западную Украину тогда вернулись более 20 000 ОУНовцев.
Ещё одна чудовищная ложь Солженицына – утверждение о массовых репрессиях в Ленинграде:
«Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934-35-м. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее.»
То есть за два года якобы были арестованы 650 тысяч человек. Город должен был просто обезлюдеть. По официальным данным, 93 % арестованных в СССР составляли мужчины. Таким образом, если принять данные Солженицына, в Ленинграде должно было остаться лишь 250 тысяч трудоспособных мужчин. Кто же тогда работал на многочисленных заводах и фабриках Ленинграда, на железных дорогах и на предприятиях городского хозяйства? И кто массово пошёл в народное ополчение после начала Великой Отечественной войны?
Давайте теперь посмотрим, какую долю составляли в СССР заключённые в пересчёте на 100 тысяч населения. В 1930-ые гг. (самый разгар террора) в советских тюрьмах и лагерях находились в среднем 583 осуждённых на 100 000 человек населения. В «демократической» России в 1992-2002 гг. – 647 заключённых на 100 000 населения. В «супердемократических» США в тот же период – в среднем 626 человек на 100 тысяч населения. То ли массовых репрессий в СССР в 30-ые годы не было, то ли ещё более масштабные репрессии проводились 90-ые годы XX века в Ельцинской России и в США.
На какие сроки осуждались политзаключённые в СССР? Видимо, минимум на 10 лет? Оказывается, в 1936 году 42,2 % из них были осуждены на срок до 5 лет, 50,7 % получили срок 5-10 лет. До 1937 года 10-летний срок был максимальным.
А как обстояли дела со смертностью в «сталинских лагерях»? Солженицын, не моргнув и глазом, утверждал: умирали по 1 % от всех заключённых в сутки (!).
«Говорят (опять говорят – кто говорит, где и когда?), что в первую зиму, с 1931 на 1932 г., сто тысяч и вымерло – столько, сколько постоянно было на канале (Беломорско-Балтийском). Отчего ж не поверить?»
Действительно, отчего же не поверить лжецу Солженицыну – при условии, что читать его пасквиль будет имбецил.
На самом деле смертность в лагерях в мирное время не превышала среднюю по стране. Обычный паёк заключённых соответствовал таковому вольнонаёмных рабочих, а паёк штрафников был в пять раз выше Ленинградской блокадной нормы обычных рабочих-мужчин.
А теперь оцените такой отрывок от Солженицына:
В этом месте вспоминаются строки о Москве из отвратительного (во всех смыслах) стихотворения Бродского «Представление»:
«Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик.»
И эпиграмма Валерии Вьюшкиной:
«Нет, было подлецу отнюдь не всё равно!
Ведь Гитлер для него – герой буржуйской воли!
Антисоветский бред его проходят в школе!
Грехов у Солженицына-лжеца – полно!
Вермонтский прохиндей, наглеющий всё боле,
Он к Рейгану взывал: «Социализм доколе
Терпеть вы будете?! Москву пора давно
Имеется в виду выступление Солженицына, показанное в фильме «Цена мира и свободы», который был создан по заказу американского «Комитета по существующей опасности» (1978 год). Солженицын говорит там о нашей стране:
«Концентрируется мировое зло, ненавистное к человечеству. И оно полно решимости уничтожить ваш строй. Надо ли ждать, что оно ударит ломом в вашу границу и что американская молодёжь должна будет умирать на границах вашего континента?»
То есть завуалированный призыв к удару по СССР всё же был.
А вообще, всё это, конечно, смешно: трус и стукач Солженицын угрожает надзирателям. Не опасается ни тумаков от них получить, ни прибавки срока за политическое заявление. И вдобавок прекрасно осведомлён о секретном «Атомном проекте», а также о планах президента США Трумэна.
Не выдерживают критики и завышенные цифры Солженицына о количестве зэков на Колыме, где «9 месяцев зима – остальное лето», и не только заключённых, но и все товары и припасы привозят один раз в год – в навигацию. И до сих пор численность населения регулируется возможностью его реально прокормить.
В заключение этого небольшого рассказа напомню: 9 сентября 2009 года приказом министра образования и науки Российской Федерации А. Фурсенко насквозь лживый антисоветский и антироссийский пасквиль Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» был включён в школьную программу.
В возрасте, когда детям очень хочется любить свою родину, учителя современной России вынуждены заставлять их читать глупые и страшные сказки об «империи зла».
Символом этой идеологической диверсии против будущих поколений, и отношения российских властей к мнению подавляющего числа граждан страны, вероятно, можно назвать вот этот недавний «подарок» москвичам, который можно увидеть на Болотной площади: