сестра зощенко леля биография
Зощенко проще далась война, чем детство
Он прошел Первую мировую, был ранен, едва пережил газовую атаку, но самыми страшными воспоминаниями называл детские. Именно те, о Лёле и Миньке, которые многие с удовольствием (или потому что положено образованным людям?) читают детям.
Что за депрессия
Друзья называли Зощенко «глыба мрака». Он мало разговаривал, мог днями не видеться с женой, будучи на одной даче, не рвался общаться с детьми. Писатель удивлялся, откуда берется смех в его книгах, потому что внутри смеха не было.
«Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски. Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской… Я пробовал менять города и профессии. Я хотел убежать от этой моей ужасной тоски. Я чувствовал, что она меня погубит».
К 30 годам состояние стало невыносимым физически.
«Я еле передвигался по улице, задыхаясь от сердечных припадков и от болей в печени… На курорты я перестал ездить. Вернее, я приезжал и, промаявшись там два-три дня, снова возвращался домой, еще в более страшной тоске, чем приехал».
Истоки «уродства» писатель последовательно ищет в воспоминаниях.
Что страшного было в детстве
«Он на прощание целует маму. И мама целует его. И даже они обнимаются. Одевшись, мы уходим. По дороге мама вдруг начинает бранить меня. Она говорит:
— Ах, зачем ты увязался со мной.
Мне странно слышать это. Я вовсе не увязывался. Она сама потянула меня в мастерскую. И вот теперь недовольна.
— Ах, как я жалею, что взяла тебя с собой. Без тебя мы бы окончательно помирились.
Я хнычу. Но я хнычу оттого, что не понимаю, в чем я виноват. Я вел себя тихо. Даже не бегал по мастерской. И вот такая несправедливость».
Мама Зощенко ищет доказательства неверности по карманам, устраивает сцены, а между делом использует ничего не понимающего ребенка в качестве переговорщика.
«Мама лежит на диване и плачет. Я подхожу к ней. Мама протягивает мне цветную открытку. На открытке какая-то красивая дама в боа и в шляпе.
– Правда, я похожа на эту даму?
Желая утешить маму, я говорю:
– Да, немножко похожа.
Хотя я и не вижу особенного сходства.
– В таком случае пойди к папе, покажи ему эту открытку и скажи: «Папа, погляди, как похожа на нашу маму».
Угрюмо я спрашиваю:
– Так нужно. Я не могу тебе объяснить, для чего. Ты слишком мал.
– Нет, ты все-таки скажи. Так я не пойду.
– Ну как тебе объяснить… Папа посмотрит на эту открытку и скажет: «Ах, какая у нас интересная мама…» И будет относиться ко мне добрей.
Это объяснение не вносит ясности в мою голову. Наоборот, мне кажется, что папа увидит несходство и еще больше рассердится на маму.
С большой неохотой я иду в комнату, где работает папа… Ничего не вышло. Я так и знал.
Закрыв лицо руками, мама плачет. Мое сердце разрывается от жалости. Я даже согласен вторично идти к отцу с этой дурацкой открыткой, но мать не разрешает мне этого».
А так мама Зощенко решает проблемы с учителем: «Я тебя считала умным и развитым мальчиком, а он говорит, что у тебя еще недостаточное умственное развитие… Ах, тебе будет трудно жить на свете. Ты трудный ребенок. Ты похож на отца. Я не верю, что ты будешь счастливый».
Не та же ли это мама, которая в рассказе «Самое главное» (уже не из автобиографии, но все еще почему-то для детей) «очень и очень грустила, потому что у нее был трусливый сынок»? А когда сынок вон лез из тоненькой кожи, чтобы стать в маминых глазах лучше, она вздыхала, называла его «глупым мальчиком» и заносила над головой новую планку?
Что в итоге
Зощенко так и не связал свое состояние с травмами из «Страшного мира».
«Да, конечно, некоторые сцены весьма печальны. Но не более печальны, чем это обыкновенно бывает. У каждого умирает отец. Каждый видит слезы матери. У каждого случаются школьные огорчения. Обиды. Волнения. И каждого страшит гроза, наводнения и бури. Нет, ни в одной истории я не нашел несчастного происшествия, которое испортило мою жизнь, создало мне меланхолию и тоску… Обыкновенное детство. Немного трудный ребенок. Нервный. Обидчивый. Весьма впечатлительный».
В итоге он находит причину во младенчестве. Анализирует сны, препарирует образы, додумывает события, которые могли и, судя по обрывочкам воспоминаний о маминых воспоминаниях (понимаете, да?), происходили.
По версии Зощенко, те происшествия, которые младенческий мозг воспринял однажды как опасность (удар грома во время кормления грудью, отбирающая рука и т.п.), по мере развития сознания находили новые доказательства (рык тигра, просящая рука нищего – навязчивые кошмары о тиграх и нищих), укоренялись, разрастались и в итоге вышли из-под контроля.
Зощенко. Дом, который остался в его памяти
Зощенко. Кусочки мозаики к портрету. Дом, который остался в памяти.
Зощенко именно петербургский писатель. С молоком матери, впитал он неповторимые петербургские черты: холодноватую сдержанность, такт и отзывчивость. Был органичен в этом городе. Не переносил хамства (во всех его проявлениях) и унижения человеческого достоинства. Был верен чести офицера и дворянина. Когда (в середине 40-х) над ленинградской писательской организацией сгустились тучи, то многие его собратья по перу (особенно те, кто не был тут рожден) уехали в Москву и счастливо дожили «до могил на Новодевичьем». Он остался в Ленинграде и испил обрушившиеся кары сполна.
Адрес этот – Васильевский остров, 9-ая линия, дом 70 кв.6
Судя по пронзительным строкам из Главной книги писателя («Перед восходом солнца»), этот дом оставил особый след в его душе:
«У меня сердце упало, когда я подошел к воротам этого дома. Боже мой! Как все здесь мне было знакомо. Я узнал лестницу, маленький сад, ворота, двор. Я узнал почти все. Но как это было не похоже на то, что было в моей памяти. Когда-то дом казался огромной махиной, небоскребом. Теперь передо мной стоял захудалый трехэтажный домишко. Когда-то сад казался сказочным, таинственным. Теперь я увидел маленький жалкий скверик. Казалось, массивная высокая чугунная решетка опоясывала этот садик. Теперь я трогал жалкие железные прутья не выше моего пояса. Какие иные глаза были тогда и теперь! Я поднялся на третий этаж и нашел дверь нашей квартиры. Мое сердце сжалось от непонятной боли. Я почувствовал себя плохо. И судорожно схватился за перила, не понимая, что со мной, почему я так волнуюсь. Я спустился вниз и долго сидел на тумбе у ворот. Я сидел до тех пор, пока не подошел дворник. Подозрительно посмотрев на меня, он велел мне уйти».
И кто бы из почитателей таланта Зощенко удержался, чтобы не пройти по этим следам?
Решетка в воротах сохранилась, как и остатки тубы возле ворот…
Мой пульс явно превышал положенный ритм, когда я впервые поднималась по этим лестничным ступенькам, а через распахнутое на площадке окно во двор виднелся этот «скверик».
Дверь в квартиру №6 на 2-м этаже квартиру была новой, метлиически-бронированной и никаких эмоций не вызвала. Тут мне, очень кстати, вспомнилось, что в послереволюционные годы с нумерацией квартир происходили всякие метаморфозы. А главная состояла в том, что ранее не считающийся жилым 1-й этаж, изменил свой статус, и нумерация квартир стала начинаться уже со служебных помещений расположенных на нем. Стало быть, бывшая квартира №6 могла теперь стать 9-й на третьем этаже…
Вот эта дверь осталась прежней, такой, какой были все двери в этом доме ещё при Зощенко. И именно она дала толчок нахлынувшим ощущениям…
Вдруг зазвучали за ней голоса многочисленных детей большого семейства, послышались звуки пианино. Промелькнули на лестнице лёгкие тени старших сестер Зощенко Елены и Валентины. Одетые в коричневые гимназические шерстяные платья с высокими воротниками и в черные фартуки, они спешили на занятия в Василеостровскую гимназию.
***
Квартира была большая (не менее 5 комнат): гостиная (она же столовая), комната родителей, детская, комната старших девочек, Минькина комната. Кабинета отца в этой квартире не было. В то время он работал над мозаикой для музея Суворова и снимал отдельную мастерскую неподалеку (на набережной реки Смоленки). Из прислуги имелись кухарка и нянька.
Нянька Татьяна спала в детской, где обитали младшие Зощенко: Люма(Юля), Тата(Тамара),Володя и недавно родившаяся Верочка. Эта самая Татьяна потом станет почти членом семьи. После смерти матери семейства она будет опекать её осиротевших (остающихся в Петрограде) ещё не очень взрослых детей. А позже, в 20-е, станет нянькой для сына Валентины Зощенко – Коки Истомина.
Периодически менявшиеся кухарки (Ольга, Паша, Груша…) обитали в кухне.
За входной дверью была скромная прихожая, справа был коридор, в который выходили двери жилых комнат, а заканчивался он дверью на кухню, имевшую выход на чёрную лестницу. Первой в коридоре была дверь в самую большую комнату в квартире – гостиную. Здесь обедали, принимали гостей и устанавливали ёлку. Здесь играли дети и устраивались домашние спектакли. Из неё дверь вела в родительскую комнату. А по другую сторону коридора располагались комнаты детей.
Когда родители уходили в театр или в гости, старшей среди детей оставалась сестра Леля (Елена). Вторая сестра, Валя, тихонько сидела у себя в комнате с книгой. А Минька принимал участие во всех рискованных затеях старшей сестры Елены (Лели), за что им доставалось от родителей.
Впрочем, физических наказаний отец не признавал: считал это устаревшим методом. Лишь однажды (на памяти Михаила) в гневе дернул за косичку Лелю, особенно возмущенный её выходкой. Предпочитал внушения и беседы. О том, чего детям нельзя делать и почему.
Были у него и другие воспитательные методы. Вот как он поступил, чтобы показать сыну, что жадничать плохо (Рассказ «Я не виноват»):
«Сидим за столом и кушаем блины.
Вдруг отец берет мою тарелку и начинает кушать мои блины. Я реву
Отец в очках. У него серьёзный вид. Борода. Тем не менее он смеётся. Он говорит:
— Видите, какой он жадный. Ему для отца жаль одного блина.
Я говорю:
— Папа, хочешь мой суп?
Папа говорит:
— Нет, я подожду, когда принесут сладкое. Вот если ты мне сладкое уступишь, тогда ты действительно добрый мальчик.
Думая, что на сладкое клюквенный кисель с молоком, я говорю:
— Пожалуйста. Можешь кушать моё сладкое. Вдруг приносят крем, к которому я неравнодушен. Пододвинув к отцу моё блюдце с кремом, я говорю:
— Пожалуйста, кушай, если ты такой жадный.
Отец хмурится и уходит из-за стола.
Я выхожу из-за стола, не дотронувшись до сладкого.
Вечером, когда я лежу в кровати, подходит отец. У него в руках мое блюдце с кремом.
Отец говорит:
— Ну, что ж ты не съел свой крем?
Я говорю:
— Папа, давай съедим пополам. Что нам из-за этого ссориться?
Отец целует меня и с ложечки кормит кремом».
Мать иногда применяла к детям «порку тонким пояском», объясняя это так: «чтобы запомнилось».
***
Непоседливая и энергичная Леля не признавала запретов. Запросто могла, подставив стул, достать с камина мамины часики (что было строго запрещено) или пробраться в закрытую от детей дверь с наряженной к приходу гостей ёлкой, чтобы рассмотреть подарки и попробовать развешенные на ней угощения.
***
Когда Минька ещё не учился в гимназии, а сестра уходила на учёбу, ему было скучно. Он выходил в этот двор, но доходил только до ворот – не дальше тумбы. Он был послушен и боязлив. И всё же любопытство брало в нём верх: однажды он вышел за ворота на улицу и был сбит велосипедистом. От страха и боли Минька громко закричал, и перепуганная мама, отругав велосипедиста, быстро унесла его на руках домой…
***
Дом был гостеприимным. Часто приходили в гости художники – друзья отца. В гостиной обстановка была бесхитростная, но солидная. В центре стоял большой овальный стол. Сверху, на него спускалась висячая лампа с белым фарфоровым абажуром ярко освещавшая стол и лица присутствующих. За него усаживались гости. Во главе, у самовара сидела бабушка. Горел камин. Вдоль стен располагались: пианино, массивный диван и буфет. На стенах были развешаны многочисленные картины отца (и подаренные ему работы друзей) и его рисунки со смешными сюжетами.
Старшим детям иногда разрешалось присутствовать за ужином с гостями. На одном из таких вечеров, Минька попытался согреть на кончике ножа замерзшее масло над стаканом своего взрослого соседа и с ужасом наблюдал, как оно плюхнулось в этот стакан, а ничего не подозревающий гость, всё это размешал и выпил…
***
Иногда это семейство отправлялось в гости к бабушке (крестной шестерых внуков) и её мужу-академику, жившим неподалеку на Малом проспекте. Из рассказа Зощенко «У бабушки» мы знаем об их внешности: «Дедушка толстый, грузный. Он похож на льва. А бабушка похожа на львицу. Лев и львица сидят за столом. Это мамина мама. У нее седые волосы. И темное, удивительно красивое лицо. Мама сказала, что в молодости она была необыкновенная красавица». Можно узнать об укладе их дома, где за обедом дедушка сам разливает суп в тарелки большой ложкой. И понять, что с этим дедом у будущего писателя взаимоотношения тоже не сложились(впрочем, этот, как его называл Михаил Зощенко «неродной дед», как и его полтавский дед умерли вскоре, после описанных событий). А бабушку он любил.
***
Родители никогда не спорили и не выясняли взаимоотношений при детях:
« Улыбаясь, папа говорит маме:
— Мне нужно с тобой поговорить.
Они оба уходят в гостиную.
Леля подходит к двери. Прислушивается. Потом говорит:
— Нет, все хорошо. Ничего плохого не будет. Ручаюсь.
Я спрашиваю Лелю:
— А что у них произошло?
Леля говорит:
— Все женщины сходят с ума от нашего папы. Это чересчур расстраивает маму.
Вскоре из гостиной выходят наши родители. Я вижу, мама не особенно довольна, но все же ничего.
Папа на прощанье целует мамину руку. И уходит ночевать в свою мастерскую. Это через три дома от нас.
***
Наконец, и Михаил поступил в гимназию. В 8-ю мужскую Василеостровскую на той же, 9-й линии, что и их дом, напротив женской гимназии, в которой учились сестры (на 8-й линии). Несколько избалованный, капризный и болезненный мальчик. Маленького роста, обидчивый и обладавший обостренным самолюбием. Тяжело ему пришлось в заведении с устоявшимися строгими правилами и классическим набором предметов. А он хотел заниматься лишь тем, что ему интересно. Жил в своём мире. Постоянно получал от учителей замечания, что «сидит на уроке с отсутствующим видом». Как то, в виде эксперимента шёл до гимназии: «210 шагов от угла Большого проспекта с закрытыми глазами, тычась на людей и задевая стены и тумбы. При этом мысленно считаю шаги». За что получил выговор от классного наставника, с которым столкнулся у дверей.
Уроков дома он не готовил. Но много читал. Остался на 2-й год во 2-м классе за двойки по русскому и немецкому. И, видимо, имел серьёзный разговор с отцом по этому поводу – следующий учебный год он закончил без троек. Но, это было единственный успешный год в его обучении.
Рассказы «Учитель истории» и «Хлорофилл» приоткрывают нам обстановку и нравы в гимназии и то, как непросто складывались там отношения у гордого маленького гимназиста с окружающими.
В выпускном классе конфликт с одним недалёким преподавателем (и его последствия) чуть не привёл к настоящей трагедии: Михаил, не допущенный к выпускным экзаменам за неудовлетворительную оценку по сочинению, пытался покончить с собой.
Из заключения школьного врача, по поводу произошедшего: «ученик 8 класса Зощенко во все время пребывания в 8-й гимназии отличался спокойным уравновешенным характером, причем в его поступках и действиях не было никаких таких проявлений, которые указывали бы на возможность такого случая. Замечалась в нем лишь несколько повышенное чувство самолюбия».
В этой гимназии настоящих друзей у него так и не появилось. Они появились позже, в юности, когда он жил на Петербургской стороне.
***
Изучая биографию Зощенко и историю его семьи, мне удалось сделать маленькие открытия, внеся свою лепту в зощенковедение. И всё же, гораздо больше, чем знание точных дат, адресов и фактов его биографии меня интересовало именно КАК жил этот Дон Кихот советского времени, посмевший пойти с пикой своей сатиры на монстра политической машины с нечеловеческим лицом. Как он нашёл свой особый стиль и язык в литературе. Добился огромной популярности. Достойно перенёс свалившиеся беды. Тихий, и сдержанный. Мягкий и уступчивый с любимыми и друзьями. Разный. Всегда находившийся с детьми на одной волне и по-детски же обидчивый. До того, что под влиянием минуты мог вызвать на дуэль друга или попытаться покончить с собой. Жесткий при посягательствах на его творческие замыслы.
Очень хочется, наконец, представить полный образ этого человека. Со всеми его привычками и предпочтениями. Из плоти и крови, а не из лозунгов тех, кто сначала травил его как врага, а потом возносил в мемуарах на пьедестал как святого.
***
С другими моими публикациями по этой теме можно познакомиться тут:
Михаил Зощенко: странный брак и скоротечные романы популярного писателя
Михаил Зощенко родился 10 августа 1894 года в городе Сестрецке. Во время Первой мировой войны Зощенко получил тяжелейшее отравление газами, которое впоследствии вызвало болезнь сердца. После демобилизации Михаил некоторое время подрабатывал сапожником, столяром и милиционером. В 1920–1921 годах Зощенко написал свои первые произведения из цикла «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова», которые сразу же принесли ему широкую известность. В течение следующих 10 лет рассказы Зощенко стали невероятно популярны, а сам автор находился в зените славы, по праву став признанным классиком русской литературы. В материале рубрики «Кумиры прошлого» мы расскажем о карьере, жизни и любви писателя Михаила Зощенко.
Однажды в 1936 году к известному психиатру пришел человек с признаками дистрофии и стал жаловаться на беспричинную тоску и потерю аппетита. Врач осмотрел ипохондрика и прописал перед едой… читать юмористические рассказы: «Лучше всего, батенька, возьмите томик Зощенко». «Доктор, — грустно вздохнул пациент, — я и есть Зощенко»… «Граждане! Осторожно! Трамвай отправляется. Следующая остановка — «Улица Зощенко Росси» — так в 20-х годах постоянно оговаривался один ленинградский кондуктор (на самом деле остановка называлась «Улица зодчего Росси»).
А как не оговориться, когда кругом только и разговоров, что о рассказах молодого юмориста. Читатели воображали его балагуром, «своим в доску» парнем, который по-простецки описывает разные случаи, не иначе как из собственной жизни: то в баню пошел, а у него одежду сперли, то повел одну «аристократку» в театр, а она давай дорогущие пирожные в буфете поедать, то на коммунальной кухне соседи передрались. С кем не бывает! Да и язык у Зощенко не какой-нибудь там интеллигентский, неизвестно в каких университетах усвоенный, а самый что ни на есть пролетарский, на котором в любом трамвае разговаривают. Словом, свой человек!
По стране гуляло несколько десятков самозванцев, выдававших себя за Зощенко на манер «детей лейтенанта Шмидта». Один из «Зощенок» был брачным аферистом, и Михаилу вечно приходили разгневанные письма от обманутых провинциальных девиц. Зато в Ленинграде писателя знали в лицо и никогда ни с кем не путали. Ему невозможно было выйти на улицу без того, чтобы кто-нибудь не ткнул пальцем: «Гы-ы-ы! Зощенко. » «Вы не первый совершаете эту ошибку. Должно быть, я действительно похож на писателя Зощенко. Но я — Бондаревич», — неубедительно врал виновник ажиотажа и уходил прочь. Его речь была вовсе не похожа на речь пролетария. А походка напоминала чаплинскую: «трудная и грустная походка обиженного жизнью человека» — определял друг Зощенко Чуковский.
Как-то Корней Иванович сказал: «Миша, вы — самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант и деньги. Все 150 000 000 населения страны должны жадно завидовать вам». Зощенко ответил: «А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. И никого из людей видеть не могу. У нас условлено с женою: чуть придет человек, она говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти. Я надеваю пальто и ухожу»…
Бывало, что он пропадал из дома надолго. Однажды друзья обнаружили его в мансарде у одного фотографа на Невском. «Вторую неделю не бреется, — таинственным шепотом сообщил фотограф. — Сидит и молчит». Зощенко вообще считал, что веселого в жизни мало. И что его сатирические рассказы скорее грустны. Впрочем, когда он сочинял, сам смеялся так, что соседи возмущенно стучали в стену. Но потом приносил свои сочинения в редакцию и читал, сохраняя на лице самое мрачное выражение. Кажется, во всем Ленинграде не было человека, меньше похожего на автора зощенковских рассказов, чем сам Зощенко…
Офицерские романы
Отчасти его ипохондрия объяснялась физическим нездоровьем. Желторотым юнцом Зощенко отправился добровольцем на германскую войну, заслужил пять орденов, чин штабс-капитана и порок сердца. Он наглотался отравы, пока кричал своим гренадерам: «Газы! Всем надеть маски!», и только потом сам натянул противогаз. Дорога до лазарета была усеяна десятками мертвых людей и сотнями воробьиных тушек. Добравшись, Зощенко выпросил у сестры милосердия спирта и… потерял сознание. Доктор сказал тогда: «С больным сердцем нельзя пить ни капли». — «Но у меня никогда не болело сердце!» — «Теперь будет болеть».
Увидев, каким Миша вернулся с войны, его знакомая — хорошенькая Верочка Кербиц-Кербицкая, тоненькая, жизнерадостная, с каштановыми кудряшками, вечно в чем-то воздушном, вечно при шляпке — завыла, как воют деревенские бабы. Когда-то, еще студентом, Миша писал ей в альбом: «Мы (мужчины) не верим в любовь, но говорим, преступно говорим… иначе нет дороги к женскому телу. Не ищите любви — верьте страсти».
Встретившись теперь, они стали по-настоящему близки и в конце концов поженились. Вот что Зощенко написал об этом событии: «На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка. Я везу эти вещи на новую квартиру. В моей жизни перемена. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне: «Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне». Я пошел в загс с этой женщиной. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону».
Когда Зощенко стали много печатать, гонорары полились рекой, и со временем жена значительно изменила меблировку: спальный гарнитур в стиле Людовика XVI, картины в золоченых рамах, фарфоровые пастухи и пастушки, в углу — раскидистая пальма. Сам Зощенко по рассеянности, кажется, и не замечал всех этих изменений. Но когда один его друг пришел в гости и воскликнул: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» — вид у хозяина сделался самый обескураженный.
Злополучная ли пальма виновата или просто очередной приступ хандры, но только очень скоро Зощенко стал ощущать себя неуютно в собственном доме. От то уходил, то возвращался и тогда устраивал жене сцены: «Какой ты тяжелый человек! Я не могу оставаться здесь, я чувствую, что заболеваю от разговоров с тобой». — «Ты вовсе не обязан приходить». «Я должен иметь обед, я имею право требовать минимальной заботы о моем белье и помощи в переписке!» Потом стал кричать: «Ты старая баба, иди к черту, ты мне надоела!» А «старой бабе» было 29 лет… Впрочем, новорожденного сына — Валерия, Валечку, Вальку — Михаил обожал.
Хотя хорошим отцом не был. Однажды, слегка навеселе, склонился над колыбелькой сына, не вынимая изо рта тоненькой папироски, и уронил столбик пепла на распашонку — рубец на плече Валерия долгие годы напоминал об этой истории. Впрочем, за 38 лет семейной жизни Вере Владимировне приходилось прощать мужу очень многое. Хватило бы на десяток разводов, но Зощенки предпочитали сохранить свой странный брак. И это при том, что Михаил Михайлович постоянно изменял.
Его романы друзья называли «офицерскими» — за скоротечность и некоторый цинизм. «Глупенькая и пустая, но с необыкновенным темпераментом. Замечательная женщина!» — говорил он об одной дамочке, которая подошла к нему на пляже со словами: «Хочу вам отдаться!» Тем женщинам, которые соответствовали его вкусу (большегрудые и чтоб непременно замужем), Зощенко нашептывал: «В первобытные времена дам хватали за загривок и тащили в кусты». Он охотно бывал у своих любовниц дома, приятельствовал с их мужьями… «Конечно, я немного шлюха», — признавался он одной из своих пассий. Да только вот избавления от тоски вся эта пикантная круговерть почти не приносила. Его жизнь казалась ему самому все пустее, все бессмысленнее. Даже творчество уже не спасало!
К сорока годам приступы тоски сделались совершенно невыносимыми, Зощенко почти совсем не мог ни есть, ни спать — ему мешали то трамваи, то капающий кран… Он страшно похудел и измучился. Вот тогда-то и состоялся тот визит к психиатру. А не получив от медицины вразумительного совета, Михаил осознал: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Под руку как раз попалась книга профессора Фрейда «Теория неврозов». Метод показался Михаилу Михайловичу интересным… Словом, он принялся перетряхивать собственное прошлое.
Лечение по Фрейду
Старшая сестра — Елена — шепнула на ухо: «Все женщины сходят с ума от папы, это чересчур расстраивает маму». А мать сказала: «Ваш отец никого не любит. У него закрытое сердце». «А у меня тоже закрытое сердце?» — спросил Миша. — «Да». — «Значит, я тоже не буду никого любить?» — «Да, наверное, и ты будешь таким. Это большое несчастье — никого не любить».
«Ну и пусть я никого не буду любить. Главное — быть талантливым», — решил тогда Миша. Он вырос с ощущением, что неталантливым быть стыдно. В его дворянской семье творчеством занимались все. Отец делал мозаичные панно и писал картины в духе передвижничества, мать сочиняла рассказы для газеты «Копейка». Миша и сам с детства знал, что будет писателем. К тому же был один гастролирующий гипнотизер, большой умелец гадать на картах.
Он предсказал: «Миша, ты станешь большим писателем. Правда, кончишь плохо». Но за выпускное сочинение в гимназии — написанное самым изысканным языком, с пышными эпитетами и цветистыми оборотами, — Миша получил единицу, да еще с припиской «полная чушь». Вот и проглотил с отчаяния кристалл сулемы. Слава богу, откачали! Но о писательстве он решил больше не мечтать.
Кем только он не успел побывать! После Февральской революции угодил на должность коменданта почты и телеграфа в Петрограде. Потом служил секретарем полкового суда в Архангельске. Потом — после Октябрьской революции — снова оказался в Петрограде, на низеньком табурете в подвале напротив Академии художеств, с чьим-то потрепанным сапогом на коленях, подметкой и рашпилем в руках. Как ни странно, работа сапожника ему нравилась.
А какие дивные словечки и выражения ему приходилось слышать, работая в мастерской! Потом — снова война, Гражданская. Миша в Красной армии, его брат Владимир — в Белой… Потом по болезни сердца Зощенко комиссовали, и он переменил еще с десяток профессий: от инструктора по кролиководству и куроводству до сыскаря в уголовном розыске. Ему, дворянскому юноше, довелось окунуться в самую гущу простонародной жизни, временами забавной, а временами дикой и уродливой. Но от судьбы не уйдешь! В 1919 году он пришел учиться в литературную студию. Это было славное время! Начинающие литераторы разводили кипятком бурый порошок, носивший гордое название «кофе», и топили камин скукоженными эсеровскими листовками. Говорят, листовки были выловлены из воды — в дом, оставленный после революции хозяином, сначала вселились эсеры, а потом беспризорники, открывшие все краны и устроившие потоп…
В студию приходили самые разные люди: и энергичные футуристы, и высокомерные формалисты. Приходил даже один бездомный старичок, чтобы просто поспать в тепле. Однажды Зощенко посмотрел на спящего и сказал: «Вполне прелестный старичок!» Как же все смеялись! Потом он подарил студийцам еще много выражений, сделавшихся крылатыми: «довольно свинство с вашей стороны», «блекота и слабое развитие техники», «подпоручик ничего себе, но — сволочь». Так формировался его литературный стиль, не имевший ничего общего с былыми гимназическими опытами. В студии Зощенко уважали: во-первых, за талант, а во-вторых, за отвагу. Просто однажды ему, безоружному и щуплому, пришлось утихомиривать бугая военного, по пьяной лавочке рубившего шашкой воздух во дворе студии. Все восхищались его мужеством, а он все вспоминал, как когда-то в юности считал себя трусом…
Он потому и дошел до дистрофии: двухлетним крохой он узнал, что есть — плохо.
Конечно, дело не в том, что у него было какое-то особенно несчастное детство. У каждого малыша случаются потрясения и печали. Видно, всему виной его дар обостренного восприятия — тот дар, который в конце концов и сделал его писателем… Как бы то ни было, Михаилу Михайловичу удалось невозможное: выявив несколько «раздражителей» собственной психики и раскрыв их символический смысл, он действительно почувствовал, что выздоравливает! Правда, один психиатр, с которым Зощенко поделился опытом самолечения, ужаснулся: заниматься психоанализом самого себя — весьма опасное занятие! Но факт остается фактом: с тех пор никаких приступов тоски, зверский аппетит и прекрасный сон! «Каждое утро я просыпаюсь теперь счастливым, — гордился Зощенко. — Каждый день для меня праздник, день рождения. Никогда я не испытывал таких приливов безграничного счастья».
Катастрофа
Увы! Обновленный, счастливый, здоровый Зощенко заразился традиционной для русского писателя «болезнью»: по примеру Гоголя и Льва Толстого ему захотелось проповедовать истину. Он был уверен: достоверно описав свой путь к избавлению от несчастий, он принесет гораздо больше пользы своему народу, чем сочинительством веселых рассказов. И задумал автобиографический роман под названием «Перед восходом солнца». Он считал эту книгу главным делом своей жизни…
Началась война. На фронт Михаила Михайловича не взяли — ему было уже 47 лет, к тому же больное сердце… Он остался в Ленинграде. «Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов, — вспоминал Зощенко. — Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились». Он безумно боялся за свою книгу. И боялся погибнуть, так и не дописав ее.
Вскоре ему предложили эвакуацию в Алма-Ату. Ленинградскому Союзу писателей предоставляли по шесть мест в самолете в месяц — персональные списки эвакуируемых утверждались Военным советом. Семью пришлось оставить в Ленинграде. Тем более что Валерий в рядах ополченцев защищал подступы к городу, а Вера Владимировна ни за что не хотела покидать сына. Через немецкий фронт вместе с Зощенко летели двадцать тетрадей рукописей с оторванными ради уменьшения веса коленкоровыми переплетами.
В 1943 году в журнале «Октябрь» вышли первые главы романа, и разразилась катастрофа. Журнал «Большевик» писал: «Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране не много найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем». Рабочим и крестьянам никогда не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко. Как мог он написать эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?» Психоанализ в Стране Советов не приветствовался…
Дальше — больше.
В августе 1946 года в знаменитом постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» Зощенко был заклеймен как пропагандист «гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь» и вскоре был изгнан из Союза писателей, а также из всех журналов, с которыми сотрудничал. Ни на одну работу — даже сапожником — его не брали. Призрак нищеты снова встал перед ним во всем своем безобразии, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не всенародная любовь. По утрам Михаил Михайлович открывал свой почтовый ящик и находил там конверты с деньгами от совершенно неизвестных людей.
С людьми известными все обстояло сложнее: «Прости, Миша, у меня семья, дети», — шепотом винился бывший друг, перед тем как публично оскорбить его на очередном собрании. Зощенко впал в прежнюю хандру и снова почти перестал есть. К нему вернулся сон о нищем с ножом в руке, вернулась и болезнь… А впереди были долгие годы никчемной жизни — день за днем, прожитые в ощущении, что ты — ходячая опасность для близких, что писать незачем, что надежды нет.
Когда страсти немного улеглись и литературный круг снова приоткрылся для Зощенко, было поздно. После долгого затворничества Михаил Михайлович показался на публике весной 1958 года, на праздновании 90-летия Горького. «Ни одной прежней черты! — ужаснулись друзья. — Словно труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что говорит!» Впрочем, говорил он нудно и путано, словно слабоумный. «Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, и этот полупустой взгляд. Задушенный, убитый талант» — записал Чуковский. На прощанье Михаил Михайлович сказал: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Через три месяца его не стало.
Он умер совсем не так, как полагается великому писателю. Просто ему сначала сообщили о назначении персональной пенсии, а потом прислали бумагу из сберкассы с требованием предъявить справку о заработке за последний месяц. И Зощенко испугался, как бы пенсию не отобрали: как раз накануне впервые за много лет он получил случайный гонорар. Напрасно знакомый адвокат успокаивал его — Зощенко ничему уже не верил. Его мысли путались — к примеру, вместо снотворного люминала он просил теперь линолеум.
Жена просила домашних не поправлять его и делать вид, что все в порядке. Впрочем, 21 июля к больному вернулась осмысленная речь. И он сказал следующее: «Как странно, Верочка, как странно. Как же нелепо я жил. » И сел, положив голову ей на плечо, тесно прижавшись, как очень давно с ней не сидел… Той же ночью его не стало.
Похороны в стиле Зощенко
Еще в 20-х годах, когда слава Зощенко была в зените и любовь к нему — всенародна, находились люди, которые считали: ради пустой развлекательности писатель забывает о правдоподобии. Один из таких недоброжелателей, преуспевающий критик, однажды увязался за ним по дороге из «Госиздата»: «Товарищ, где вы видели такой омерзительный быт? Теперь, когда моральный уровень. » Он не договорил, потому что прямо посреди Литейного проспекта к их ногам упала обезглавленная тощая курица. И тотчас из форточки четвертого этажа ближайшего дома высунулся человек с безумными от ужаса глазами: «Не трожьте мою куру! Моя!» Сердобольный Зощенко остановился, чтобы посторожить пропажу. Наконец, человек выскочил из подворотни, поднял курицу и, не поблагодарив, помчался к трамваю. И тут на писателя налетел другой человек оказавшийся истинным владельцем курицы: он обвинил в похищении Михаила Михайловича. Едва отбившись, Зощенко обратился к критику: «Теперь, я думаю, вы сами увидели»…
Впрочем, такой уж он был человек: притягивал абсурд, как магнит железо. Чего стоит хотя бы женщина-электрик, обвинившая Михаила Михайловича в том, что он подделал заявку на замену электрических пробок: «Вы не можете быть Михаилом Зощенко. Михаил Зощенко — писатель, и он умер. Вы, наверное, предок писателя Зощенко?» Каждый день почтальон приносил ему по мешку писем, одно другого нелепее. Например, один гражданин из провинции предлагал себя в сотрудники: «Я буду писать, а вы сбывайте, деньги пополам».