с толстая моя жизнь читать
С толстая моя жизнь читать
Дневники в двух томах
Художественная литература, 1978
8 октября. Опять дневник, скучно, что повторение прежних привычек, которые я все оставила с тех пор, как вышла замуж. Бывало, я писала, когда тяжело, и теперь, верно, оттого же.
Эти две недели я с ним, мужем, мне так казалось, была в простых отношениях, по крайней мере мне легко было, он был мой дневник, мне нечего было скрывать от него.
А со вчерашнего дня, с тех пор, как сказал, что не верит любви моей, мне стало серьезно страшно. Но я знаю, отчего он не верит. Мне кажется, я не сумею ни рассказать, ни написать, что я думаю. Всегда, с давних пор, я мечтала о человеке, которого буду любить, как о совершенно целом, новом и чистом человеке. Я воображала себе, и это были детские мечты, с которыми до сих пор трудно расстаться, что этот человек будет всегда у меня на глазах, что я буду знать малейшую его мысль, чувство, что он будет во всю жизнь любить меня одну и, не в пример прочим, мы оба, и он и я, не будем перевешиваться, как все перебесятся и делаются солидными людьми. Мне так милы были все эти мечты! Благодаря им я стала П. будто бы любить; одним словом, любя свои мечты, я сделала П. приложением к ним[1]. Увлечься и идти дальше было нетрудно, да и никогда я не стояла, а всегда шла, не задумываясь, вперед.
Теперь, когда я вышла замуж, я должна была все свои прежние мечты признать глупыми, отречься от них, а я не могу. Всё его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним. Разве когда будут другие цели в жизни, дети, которых я так желаю, чтоб у меня было целое будущее, чтоб я в детях своих могла видеть эту чистоту без прошедшего, без гадостей, без всего, что теперь так горько видеть в муже. Он не понимает, что его прошедшее – целая жизнь с тысячами разных чувств, хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная бог знает на кого и на что. И не понимает он еще того, что я ему отдаю всё, что во мне ничего не потрачено, что ему не принадлежало только детство. Но и то принадлежало ему. Лучшие воспоминания – мое детское, но первое чувство к нему, которое я не виновата, что уничтожили, за что? Разве оно дурно было? Он протратил свою жизнь, свои силы и дошел до этого чувства, пройдя столько дурного; оно ему кажется так сильно, так хорошо потому, что давным-давно прошла та пора, когда он сразу мог стать на хорошее, как стала я теперь. И у меня в прошлом есть дурное, но не столько.
Ему весело мучить меня, видеть, как я плачу от того, что он мне не верит. Ему бы хотелось, чтоб и я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько он, чтоб и я поняла лучше хорошее. Ему инстинктивно досадно, что мне счастье легко далось, что я взяла его, не подумав, не пострадав. А я не буду плакать из самолюбия. Не хочу, чтоб он видел, как я мучаюсь, пусть думает, что мне всегда легко.
И стала я сегодня вдруг чувствовать, что он и я делаемся как-то больше и больше сами по себе, что я начну создавать себе свой печальный мир, а он свой – недоверчивый, деловой. И в самом деле, показались мне пошлы наши отношения, и я стала не верить в его любовь. Он целует меня, а я думаю: не в первый раз ему увлекаться. И так оскорбительно, больно станет за свое чувство, которым он не довольствуется, а которое так мне дорого, потому что оно последнее и первое. Я тоже увлекалась, но воображением, а он – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые он любил, которыми любовался, как и мной пока любуется.
Пошло, правда, но не от меня, а от его прошедшего. Что же мне делать, а я не могу простить Богу, что он так устроил, что все должны, прежде чем сделаться порядочными людьми, перебеситься. И что же мне делать, когда мне горько, больно, что мой муж попал под эту общую категорию. А он еще думает, что я не люблю его; так что же мне бы за дело было, если бы я не любила его, кто и что занимало его прежде, нынче или будет занимать когда-нибудь потом.
Дурно, безвыходное положение; как доказать любовь человеку, который с тем женился, что «я иначе не могу, а она меня не любит». А есть ли минутка в моей жизни теперь, где бы я вызвала что-нибудь из прошедшего, чтоб пожалела о чем-нибудь, или есть минутка, когда бы я не только не любила его, но могла бы подумать о возможности разлюбить его? И неужели в самом деле хорошо ему, когда я плачу и начинаю чувствовать сильнее, что у нас есть что-то очень непростое в отношениях, которое нас постепенно совсем разлучит в нравственном отношении? Вот, кошке – игрушки, а мышке – слезки. Да игрушка-то эта непрочна, сломает – сам будет плакать. А я не могу выносить того, что он меня будет понемножку пилить, пилить. А он славный, милый. Его самого возмущает всё дурное, и он не может переносить его. Я, бывало, как любила всё хорошее, всей душой восхищалась, а теперь всё как-то замерло; только что станет весело, пристукнет он меня.
9 октября. Вчера объяснились, легче стало, совсем даже весело. Хорошо мы нынче верхом ездили, а все-таки тесно. Такие я сегодня видела тяжелые сны, не помню их всякую минуту, а тяжело на душе. Опять мама сегодня вспоминала, ужасно стало грустно, а вообще хорошо.
Прошлого не жаль, всегда, однако, его буду благословлять. У меня в жизни было много счастия.
Муж, кажется, покоен, верит, дай бог. Я вижу, это правда, что я ему даю мало счастия. Я вся как-то сплю и не могу проснуться. Если б я проснулась, стала бы другим человеком. А что надо для этого – не знаю. Тогда бы он видел, как я люблю его, тогда я могла бы говорить, рассказать ему, как я его люблю, увидела бы, как бывало, ясно, что у него на душе, и знала бы, как сделать его совсем счастливым.
Надо, надо скорей проснуться. Сон этот напал на меня с тех пор, как я выехала летом из Покровского в Ивицы. Потом на время я проснулась, потом, как переехали в Москву, опять заснула – и с тех пор почти не просыпалась. Надо мной что-то тяготеет. Мне всё кажется, что я скоро умру. Теперь это странно, потому что у меня муж. Я слышу, как он спит, а мне одной страшно. К себе он меня не подпускает, и мне это грустно. Так противны все физические проявления…
11 октября. Ужасно, ужасно грустно. Всё более и более в себя ухожу. Муж болен, не в духе, меня не любит. Ждала я этого, да не думала, что так ужасно. Кто это думает о моем огромном счастии? Никто не знает, что я его не умею создавать ни для себя, ни для него. Бывало, когда очень грустно, думаешь: так зачем жить, когда самой дурно и другим нехорошо? И теперь страшно: всё приходит мне эта мысль. С каждым днем он делается холоднее, холоднее, а я, напротив, всё больше и больше люблю его. Скоро мне станет невыносимо, если он будет так холоден. А он честный, обманывать не станет. Не любит, так притворяться не станет, а любит – так в каждом движении видно.
С толстая моя жизнь читать
Мемуары Софьи Андреевны Толстой «Моя жизнь», начатые 24 февраля 1904 года, охватывают годы 1844-1901. Последние девять лет остались недописанными.
Софья Андреевна тщательно готовилась к написанию своей книги. Дневники Толстого, по ее словам, «служили дорогим материалом»; она делала выписки из своих дневников и из своей переписки с Толстым, из писем разных лиц к Толстому и к ней. Материалы и черновики «Моей жизни» хранятся в Ясной Поляне.
Мемуары С. А. Толстой представляют собой нынешний документ жизни и быта семьи Толстых во всем богатстве, сложности и тонкости внутри семейных отношений. Одновременно это панорама широких и чрезвычайно естественных общественных связей всей толстовской семьи. Социальная, политическая, культурная жизнь России того времени’ нашла в жизни семьи Л. Н. Толстого свое удивительно глубокое и рельефное отражение.
Многим, и не только близким, людям Софья Андреевна читала свои записки, желая узнать мнение о них. Знал о записках и Толстой и одобрял их. В январе 1907 года, когда записки были доведены до18?8 года, Софья Андреевна читала их М. С. Сухотину. «Меня интересовали 1876-1877 года, как те года, в которые совершился этот удивительный перелом в душе Л. Н.,- записал М. С. Сухотин в своем дневнике.-. К сожалению, переход этот совершился вне наблюдения С. А., и она отмечает это как факт, не будучи в силах дать ему какое-либо психологическое объяснение». Сухотин рассказал Толстому, «как неполно С. А. описала эту эпоху его жизни. Он подумал и сказал: «Да, пожалуй, и трудно было бы полнее и последовательнее описать; мне и самому это представляется чем-то необъяснимым, каким-то скачком, чем-то, что нельзя ничем наполнить». «
Летом 1897 года Толстой, намереваясь уйти, в прощальном письме жене писал:
«. с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это. благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне». Намерения своего Толстой тогда не выполнил, и письмо это Софья Андреевна узнала уже после смерти Толстого. А в последнем письме 1910 года из Шамордина Толстой также писал: «Не думай, что я уехал, потому что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе чем поступаю».
Из «Яснополянских записок» Д. П. Маковицкого известно, что, едва выехав из Ясной Поляны, по дороге к станции Толстой сказал после долго молчания: «Что теперь Софья Андреевна, жалко ее». И всю последнюю неделю жизни мысль о Софье Андреевне тревожила Толстого. Дежурившая возле Толстого в последний день его жизни дочь Татьяна Львовна вспоминала, как отец, подозвав ее, сказал: «Многое падает на Соню, Мы плохо распорядились». Сказав это, он потерял сознание.
После смерти Толстого Софья Андреевна продолжала писать свои записки и к ноябрю 1912 года довела их до 1897 года. Спустя три года, в декабре 1915 года, она возобновила работу, закончив жизнеописание 1901 годом. Несколько глав из «Моей жизни» Софья Андреевна сама опубликовала в 1912 и 1913 годах. Но полностью автобиография не публиковалась.
В конце 20-х годов в связи со столетием со дня рождения Толстого Сергей Львович стал готовить к публикации дневники матери. Работая над предисловием к дневнику трагического 1919 года, он сообщал Татьяне Львовне в сентябре 1933 года: «Читал я последнее время «Мою жизнь» нашей матери. Многое мне уяснилось, но в двух словах не умею это выразить, какую она прожила несчастную жизнь!» В предыдущем письме 1929 года он писал: «Вероятно, когда-нибудь «Моя жизнь» будет издана, но сейчас едва ли это желательно и возможно».
Прошло шестьдесят восемь лет после смерти Толстого. Время унесло многое, что служило препятствием к публикации записок Софьи Андреевны. Нет уже тех, кто обвинял Софью Андреевну, нет тех, перед которыми Софья Андреевна, понимая, что ей предстоит суд истории, старалась оправдаться. Быть может, справедливее по отношению к «Моей жизни» принять определение Софьи Андреевны из ее последнего письма Толстому (оно осталось не посланным). Она писала в нем, что хочет «не оправдаться, а только объяснить» свое поведение.
30 марта 1906 года Д. П. Маковицкий записал слова Софьи Андреевны, относящиеся к «Моей жизни», что она «распорядится не печатать ее раньше чем через 50 лет после своей смерти».
Пришла пора приступить к опубликованию «Моей жизни», помня письмо А. Г. Достоевской к Софье Андреевне, посланное 7 ноября 1910 года: «Если Вашему почившему мужу довелось дожить до 83-х лет, то этим вся Россия обязана Вам. Вашим неустанным заботам и Вашей горячей любви к: нему. » Предлагаем вниманию читателей некоторые страницы этой рукописи.
Как только я вступила в Ясную Поляну, тетенька Татьяна Александровна передала мне все домашнее хозяйство. Мне легко было взять на себя эту деятельность, она была привычна.
Вошла я в хозяйственные переговоры с Дуняшей и бывшим еще крепостным поваром Николаем Михайловичем. Он был в молодости музыкантом, флейтовщиком в оркестре старого князя Волконского, деда Льва Николаевича.
— Амбушюру (embouchure *) потерял, ваше сиятельство,- с грустью и улыбочкой иронии отвечал Николай Михайлович.
Вообще меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны. Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками. Я часто колола себе с непривычки рот. Спал Лев Николаевич на грязной сафьяновой подушке, без наволоки. И это я изгнала. Ситцевое ватное одеяло Льва Николаевича было заменено моим приданым, шелковым, под которое, к удивлению Льва Николаевича, подшивали тонкую простыню. Просьба моя о ванне тоже была удовлетворена.
Учителя сельских школ
Сначала я всегда присутствовала при совещаниях Льва Николаевича с учителями школ, но вскоре, сделавшись беременна, я. не могла выносить табак, Я вообще всю жизнь его не выносила и потом. Лев Николаевич неоднократно бросал в жизни курить, но снова возвращался к закоренелой своей привычке и только к старости совсем бросил курить.
В то время маленькая гостиная или столовая наполнялась сразу таким дымом от куренья шести мужчин, что у меня темнело в глазах, я убегала, поднималась рвота, и я ложилась у себя в спальне одна, огорченная, что не могу участвовать в интересах и делах Льва Николаевича.
То же было и с хозяйством. Лев Николаевич хотел меня приучить к скотному и молочному делу и водил меня на скотный двор. Я старалась смотреть и считать удои, сбивание масла и прочее. Но вскоре от запаха навоза у меня делалась тошнота и рвота, и меня бледную, шатающуюся уводили домой.
Помня это, старик проездом с дочерью заехал в Ясную Поляну, не зная о женитьбе Льва Николаевича, о которой он им объявил тут же. Меня позвали знакомиться. Как всегда конфузясь, я быстро вбежала в комнату, где были гости, и была поражена красотой высокой молодой девицы, которая, пристально посмотрев на меня, спросила:
— Как, Лев Николаевич, эта девочка ваша жена?
Как сейчас помню все это. На мне было очень коротенькое, коричневое, суконное платье, широко сшитое на беременность. Его заказывал и покупал, сам Лев Николаевич, говоря, что за кринолином (широкая юбка со стальными обручами) и за шлейфами он свою жену не найдет; да и неудобно такое одеяние в деревне. Я и потом долго ходила в коротких платьях.
Никольское и Черемошня
В ноябре мы в эту же осень поехали с Львом Николаевичем в его чернское именье Никольское-Вяземское на лошадях, в карете. Никольское от Ясной около 100 верст. Льву Николаевичу нужно было туда ехать по хозяйству. В Сергиевском мы ночевали, ехали довольно долго, и погода была сырая, скучная, осенняя.
Вскоре приехал к нам в Никольское лучший друг Льва Николаевича Дмитрий Алексеевич Дьяков. Что это был за милый, остроумный, веселый и ласковый человек. Он и на всю последующую жизнь остался нашим лучшим и самым близким другом. Он и детей моих крестил:
Таню и Илью. Со мной он обошелся как с ребенком: бережно, шутливо. Он стал нас звать к себе, в его богатое имение Черемошню, где в то время находилась его семья. Лев Николаевич обрадовался этому приглашенью, думая оставить меня на время в Черемошне и свободно заняться хозяйством. Дьяков тут же пригласил нас и 11 ноября увез нас на своей тройке, уже в санях к себе в Черемошню.
Я видела, что Лев Николаевич первый раз испугался за свою свободу и ему были неприятны мои капризы. Тем не менее мы уехали в Никольское вместе, и я чувствовала себя хотя и виноватой, но вполне счастливой, что не рассталась с Львом Николаевичем, хотя в Никольском было очень неудобно, холодно и еда была ужасная, грязно и неумело приготовленная старательным Алексеем Ляхиным.
Возвращение в Ясную Поляну. «Казаки»
В Никольском пробыли недолго, не помню сколько, и вернулись в Ясную Поляну. Лев Николаевич был в то время очень занят печатаньем в «Русском вестнике» «Казаков» и «Поликушки».
Держать корректуру «Казаков» взялся сам Катков, и я помню, что Лев Николаевич был иногда недоволен работой Каткова, который слегка коснулся и поправкой самого слога (стиля), а именно, например, «-вместо слова «который» ставил «что», и Льву Николаевичу неловко было это ему говорить, но когда мог, он восстановлял свои слова.
Жизнь в Ясной Поляне опять установилась правильно: утром я с работой сижу внизу, в кабинете Льва Николаевича, молча, он пишет, потом идет гулять или по хозяйству. Когда же я не могла гулять, тогда я дома рисовала, читала или играла на фортепиано, очень плохом, старинном, особенно поражавшем меня бедностью звуков после прекрасного рояля Беккера, на котором мы играли дома.
Писательство и декабристы
Впоследствии он говорил, что не мог продолжать историю декабристов, потому что разочаровался в них. Но интересоваться ими Лев Николаевич никогда не переставал и еще в нынешнем 1905 году он с увлечением перечитывал записки Якушкина, Завалишина, Розена и других.
Задумав писать роман времен декабристов, Лев Николаевич решил, что ему надо показать прежде всего, кто они были, из каких семей, какого воспитания и направления, какое было влияние на них предшествовавших войн и событий. Тогда Лев Николаевич начал свое повествование с 1805 года.
Иногда же какой-нибудь тип, или событие, или описание не удовлетворяли Льва Николаевича, и он бесконечное число раз переправлял и изменял написанное, а я переписывала и переписывала без конца.
Помню, я раз очень огорчилась, что Лев Николаевич написал цинично о каких-то эпизодах разврата красавицы Елены Безуховой. Я умоляла его выкинуть это место; я говорила, что из-за такого ничтожного, малоинтересного и грязного эпизода молодые девушки будут лишены счастья читать это прелестное произведение. И Лев Николаевич сначала неприятно на меня огрызнулся, но потом выкинул все грязное из своего романа.
Лев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе, иногда слушал меня, даже как будто обрадуется моему замечанию, а когда не в духе, то рассердится и скажет, что это мелочи, не то важно, важно общее и т. д.
Помощь перепиской, впоследствии держанием корректуры, переводами и составлением фраз и рассказов для «Азбуки» и 4-х «Книг для чтения», для «Круга чтения» теперь, в нынешнем году, я оказывала Льву Николаевичу всю мою долгую жизнь с ним.
Лев Николаевич эту весну страшно увлекался пчелами. Купил несколько ульев у моего деда Исленьева, читал книги, делал рамочные ульи и имел такой вид, что для него теперь центр всего мира составляет пчельник и потому все должны исключительно интересоваться пчелами. Я старалась проникнуться всей значительностью пчелиной жизни, но трудно этого достигала.
Занятия пчелами отвлекали Льва Николаевича от дома и от меня, и я часто скучала и даже плакала в одиночестве. Пойду на пчельник, иногда сама снесу Льву Николаевичу обед, посижу там, иногда пчела меня ужалит, и иду одинокая домой.
Когда в хозяйстве были неудачи, а это было довольно часто, Лев Николаевич приходил в отчаяние и в дурное настроение. Я даже пишу сестре, что ездили с Левочкой кататься на Могучем, ехали страшно скоро, и было так весело, что забыли про хозяйственные неприятности.
Еще что я наблюдала в своем писателе-муже, это то, что он, кажущийся такой необычайно тонкий психолог, часто совсем не знает людей, особенно если эти люди новые и малознакомые.
В каждом человеке Лев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его. Но если в тип этот случайно вкрадется черта характера, нарушающая цельность типа, Лев Николаевич ее не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: «А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить. » «Не может быть»,- отрицает Лев Николаевич. Или: «Ты поэтизировал такую-то А. А., считал ее высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа». Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение.
Рождение первого сына
Тяжело мне будет описывать событие рождения моего первого ребенка, событие, которое должно было внести новое счастье в нашу семью и которое вследствие разных случайностей было сплошным страданием, физическим и нравственным.
Ждала я родов 6 июля, а родился Сережа 28 июня, по-видимому преждевременно вследствие моего падения на лестнице.
Моя мать приехала, кажется, только за день, а детское приданое, сшитое и посланное моей матерью к рождению ребенка, не поспело, а было еще в дороге. Жила у меня акушерка, полька, воспитанная и учившаяся при Дерптском университете акушерству, вероятно, в тамошних клиниках. Звали ее Марья Ивановна Абрамович, она была вдова и имела единственную дочку Констанцию, для которой и трудилась всю жизнь.
Марья Ивановна принимала всех моих детей, кроме одного, к которому не поспела,- Николушки, умершего 10-ти месяцев, следовательно, она была моей помощницей 25 лет, так как между первым моим сыном Сережей, родившимся в 1863 году, и последним, Ванечкой, родившимся в 1888 году, было 25 лет разницы.
Маленькая, белокурая, с маленькими ловкими руками, Марья Ивановна была умная, внимательная и сердечная женщина. Как умильно-ласково она обращалась тогда со мной, считая меня ребенком и как-то по- матерински любуясь мной.
В ночь с 26 на 27 июня я почувствовала себя нездоровой, но, встретившись с сестрой Таней, у которой болел живот, и сказав ей и о моей боли, мы обе решили, что мы съели слишком много ягод и расстроили себе желудки. Мы болтали и смеялись с ней, но боли ее утихли, а мои стали обостряться. Я разбудила Льва Николаевича и послала его позвать Марью Ивановну. Она серьезно и озабоченно всю меня осмотрела и, выйдя в соседнюю комнату, торжественно объявила Льву Николаевичу: » Роды начались». Это было в 4 часа утра, 27. Июньские ночи были совсем светлые, солнце уже взошло, было жарко и весело в природе.
Лев Николаевич очень взволновался; позвали мою мать, стали делать приготовления, внесли люльку высокую, липового дерева, неудобную, сделанную домашним столяром.
Страданья продолжались весь день, они были ужасны. Левочка все время был со мной, я видела, что ему было очень жаль меня, он так был ласков, слезы блестели в его глазах, он обтирал платком и одеколоном мой лоб, я вся была в поту от жары и страданий, и волосы липли на моих висках; он целовал меня и мои руки, из которых я не выпускала его рук, то ломая их от невыносимых страданий, то целуя их, чтобы доказать ему свою нежность и отсутствие всяких упреков за эти страдания.
Иногда он уходил, заменяла его моя мать. К вечеру из Тулы приехал доктор Шмигаро, маленький полячок, главный доктор ружейного Тульского завода; за ним послали по просьбе акушерки, которая видела, что роды очень затягиваются.
Зловещая тишина была в минуту рождения ребенка. Я видела ужас в лице Льва Николаевича и страшное суетливое волнение и возню с младенцем Марьи Ивановны. Она брызгала ему воду в лицо, шлепала рукой по его тельцу, переворачивала его, и наконец он стал пищать все громче и громче и закричал.
Читать онлайн «Моя жизнь»
Автор Софья Толстая
Толстая Софья Андреевна
ПРОМЕТЕЙ. Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей»
Том двенадцатый. 150-летию со дня рождения Л. Н. Толстого посвящается
С. А. Толстая
Моя жизнь
С. А. Толстая начала писать свои воспоминания, которым она сама дала название «Моя жизнь», 24 февраля 1904 года. Она не успела закончить свой обширный труд, хотя продолжала работать над записками и после смерти Толстого в 1910 году; к декабрю 1915 года они охватывали годы с 1844 по 1901 год. Последние девять лет жизни с Толстым остались недописанными.
Мемуары состоят из восьми частей, в каждой из которых материал расположен по отдельным главам, посвященным либо отдельным лицам, либо событиям, либо произведениям Толстого.
Мемуаристка пользовалась выписками из дневников в писем Толстого, писем к Толстому, своей собственной перепиской с разными лицами и другими находящимися в ее распоряжении материалами.
Отсутствие нужных ей материалов приводило иногда к отрывочности записей, фрагментарности, неполноте в освещении тех или иных событий.
«Стараюсь писать больше то, что касается Льва Николаевича,— пишет она в записи 1894 года,— как несомненно самого значительного и любимого члена семьи».
Упорно продолжая свой труд, Софья Андреевна часто сомневалась в его необходимости и ценности, поэтому читала отрывки, советовалась, рассказывала окружающим о своей работе над записками. «Вечером читала отрывками Варе и Душану Петровичу свои записки «Моя жизнь»,— записывает она в «Ежедневнике» 25 ноября 1916 гола,— и оба очень одобрили и хвалили мой труд» (указанное издание, с. 440).
Во имя чего писала С. А Толстая свои записки, чего ждала от своего труда? Довольно распространенным было мнение, что «Моя жизнь» была написана Софьей Андреевной Толстой в свою защиту перед грядущими поколениями. Это как бы умаляло значение ее труда, предопределяло отрицательное к нему отношение.
Во «Вступлении», написанном в день начала работы, сама С. А. Толстая пишет о «неверных сведениях», которые существуют о ней и которые ей бы хотелось рассеять своими воспоминаниями. Но пишет она не только и не столько о «неверных сведениях» и «резких недоразумениях», которые необходимо опровергнуть, сколько о многотрудной, разнообразной жизни семьи Толстого. А кроме того, почему это обязательно плохо, если Софья Андреевна Толстая стремится реабилитировать себя?Это ее право. Мы можем соглашаться или не соглашаться с ее аргументами, но рассказ о ее жизни, о ее ошибках и заблуждениях помогает понять многое и в ней, и в Толстом.
Нельзя сказать, что мемуары «Моя жизнь» были малоизвестны. Небольшие отрывки из них публиковались в периодической печати еще самой С. А. Толстой; использовались они в исследованиях о Толстом, включались в комментарий мемуарной литературы о писателе. И все-таки этот источник до последнего времени был известен только в отрывках, по которым трудно было представить мемуары в целом. 150-летний юбилей Толстого впервые дал возможность познакомить самого широкого читателя с довольно обширным, целостным материалом из «Моей жизни».
Редакция журнала «Новый мир» отдала многие страницы своего восьмого номера за 1978 год воспоминаниям С. А. Толстой с 1862 по 1901 год.
Теперь на страницах альманаха «Прометей» продолжается знакомство с новыми страницами «Моей жизни».
Софья Андреевна называет свои записки наивными и пишет, что они «о будничной, материнской жизни» (указанное издание, с. 348), но это придает особую естественность ее повествованию.
Отстаивая самостоятельность своих взглядов, С. А. Толстая могла быть наивна в своих оценках событий и людей, она не всегда могла понять огромный духовный мир, которым жил Толстой, но в каких-то чертах она под стать Толстому: трудолюбива, есть в ней и смелость, и сила воли, и известная проницательность, и прямодушие, не лишена она и литературного таланта.
Важно также отметить (чему доказательство многие страницы ее воспоминаний), что с ранних лет, еще не будучи женой Толстого, она понимала, что перед ней человек необыкновенный и писатель необычайной талантливости.
Уже в первые годы семейной жизни она чувствовала необъятность духовной жизни Толстого. «Недосягаема была для нас эта гениальная душа, по-своему одинокая и величественная»,— пишет она. Все дальше уходил Толстой от семьи в своем духовном одиночестве, и С. А. Толстая с горечью признается, что «требования духовные Льва Николаевича были не по силам его семье».
Субъективность мемуаров «Моя жизнь», разумеется, дает возможность для очень различного их восприятия. Они искренни, в этом их «незащищенность» перед читателем, который может по-своему оценить 48-летнюю семейную жизнь Толстых. Хотелось бы только напомнить мудрые и справедливые слова Максима Горького, писавшего в очерке «О С. А. Толстой»: «Жить с писателем, который по семи раз читает корректуры своей книги и каждый раз почти заново пишет ее, мучительно волнуясь и волнуя; жить с творцом, который создает огромный мир, не существовавший до него,— можем ли мы понять и оценить все тревоги столь исключительной жизни?
Комментарий составлен кратко, учитывая недавнее переиздание «Дневников» С. А Толстой и обширный справочный материал в литературе о Толстом.
Публикация и подготовка текста
И. А. Покровской и Б. М. Шумовой
Государственный музей Л. П. Толстого
ВСТУПЛЕНИЕ
В прошлом году Владимир Васильевич Стасов просил меня написать мою автобиографию для женского календаря. Мне показалось это нескромно, и я отказалась.
Но, чем больше я живу, тем более вижу, сколько накопляется разных недоразумений, неверных сведений по поводу моего характера, моей жизни и многого, касающегося меня. А так как я, сама по себе, ничего не значу, а значение моей совместной 42-х летней супружеской жизни с Львом Николаевичем не может быть исключено из его жизни, то я решилась описать, пока еще только по воспоминаниям, свою жизнь. Если будет время и возможность, постараюсь включить еще некоторые подробности и хронологические сведения, взятые из писем, дневников и прочих источников.
Постараюсь быть правдива и искренна до конца. Всякая жизнь интересна, а может быть, и моя когда-нибудь заинтересует кого-нибудь из тех, кто захочет узнать, что за существо была та женщина, которую угодно было богу и судьбе поставить рядом с жизнью гениального и многосложного графа Льва Николаевича Толстого.
Часть I
1855. ЗАНЯТИЯ И ДЕЖУРСТВО