роль аксиньи в тихом доне актриса
Угасшая звезда Эммы Цесарской: За что изгнали из кино советскую звезду, сыгравшую Аксинью в первой экранизации «Тихого Дона»
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
Советская кинозвезда и американский инженер
Эмма Цесарская, появившаяся на свет в 1909 году, с детства мечтала о карьере пианистки. В 16-летнем возрасте она приехала из Екатеринослава в Москву, но поступила не в музыкальное училище, а в киношколу. И уже спустя два года вместе со своими однокурсниками впервые появилась на «Совкино», где прошла фотопробы на роль свахи в картине Преображенской и Правова «Бабы рязанские». Но Эмма была настолько яркой и талантливой, что её заметили сразу. И первая её кинороль оказалась одной из главных. Так 18-летняя актриса начала свой путь в искусстве, который с самого начала был очень успешным.
В 1930 году она сыграла Аксинью в «Тихом Доне» Шолохова. На эту роль Эмму Цесарскую утвердили без единой пробы. После этой работы вся страна была уверена в том, что Эмма – настоящая казачка. На самом же деле деревенскую жизнь она изучала лишь по книгам.
В 1929 году фильм «Бабы рязанские» демонстрировался в США. Зара Виткин, молодой американский инженер, всерьёз увлечённый идеями социализма, пришёл на показ вместе со своей сестрой. Увидев на экране Василису, которую играла Эмма Цесарская, Зара был не просто очарован. Он влюбился буквально с первых секунд в эту яркую, живую и невероятно красивую девушку.
Почему-то он мгновенно уверился: ему срочно надо ехать в Советский Союз. Тем более, что иностранных специалистов активно приглашали на работу в молодую страну. Его вообще привлекала идея равенства и братства, он считал СССР перспективной страной, которая даёт надежду на будущее всему миру.
Подстёгиваемый своими чувствами к незнакомой пока советской красавице, Зара Виткин оформил визу через Акционерное общество «Амторг», занимавшееся подбором инженеров, чьи таланты могли быть использованы для индустриализации молодой Страны Советов. Уже в апреле 1932 года он пересек границу СССР и надеялся на скорую встречу с Эммой Цесарской.
Учитель и способная ученица
По прибытию в Москву Виткину предстояло не только устроиться на работу, но ещё и разыскать предмет своей страсти. Если с первым всё было понятно, то поиски актрисы иногда казались ему просто безнадёжными. Благодаря приятелям Зара Виткин узнал, что Эмма снимается в Крыму.
Он проектировал дома для рабочих и всё больше погружался в советскую действительность.
Разочарован он не был, считая, будто высокая идея всеобщего равенства и братства стоит того, чтобы за неё немного пострадать. Куда больше его волновала возможность (или невозможность) встречи с актрисой. И в то время, когда он уже почти оставил свои надежды, Зара встретил Эмму Цесарскую просто на улице, на Петровке.
Он шёл за ней, даже не представляя себе, как познакомится с актрисой, но на его счастье, вскоре она встретила знакомую, которую сам Виткин уже встречал. Это тоже была актриса Клавдия, к которой и подошёл Зара, а девушка уже представила его Цесарской. Правда, особого внимания на нового знакомого Эмма не обратила. Но первый шаг был сделан и вскоре Клавдия вместе со знакомым инженера Юджином Лайонсом, корреспондентом United Press International, организовали встречу Цесарской и Виткина.
Зара увидел её вблизи, смог рассмотреть и окончательно увериться в своих чувствах. Впрочем, на актрису новый знакомый тоже произвёл впечатление. Правда, они совершенно не могли разговаривать: Эмма не знала иностранного языка, Зара Виткин не изъяснялся на русском. Кому пришла в голову мысль о том, что американец должен давать уроки английского языка Эмме Цесарской, неизвестно. Но вскоре Эмма и Зара стали регулярно встречаться.
Он готовился к занятиям, выбрав весьма необычную методику: Виткин писал Эмме письма, в каждое вводя всё новые слова. Общались они поначалу с помощью словарей, но Эмма оказалась способной ученицей и вскоре могла уже понять разговорную речь, а после и вполне сносно изъясниться на английском.
При этом Зара был уверен, что у него с актрисой роман, а сама Эмма даже спустя полвека утверждала: она никогда не была влюблена в американского инженера. Но он строил планы, говорил о браке. Она же просто изучала язык, надеясь когда-нибудь сняться в Голливуде. На все разговоры о будущей семье актриса отвечала молчанием, но Зара принимал его за согласие.
Зимой 1934 года Эмма очень изменилась. Она перестала появляться на людях вместе с Виткиным, категорически отказывалась от выезда в США даже при наличии отчётливой перспективы сделать там карьеру.
Трагедии и судьбы
В феврале 1934 года Зара Виткин выехал из России. В то время практически над каждым иностранцем, приехавшим строить новое государство и работать на его благо, нависла реальная угроза ареста. Виткин был хорошим специалистом, его даже пытались удержать, но разочарование в советском строе и явное нежелание Эммы быть с ним вместе сыграли свою роль в том, что инженер вернулся на родину.
После своего возвращения он написал книгу о своей жизни в СССР. Большую часть произведения он посвятил любимой женщине. Правда, издатели отказывались печатать его творение, а когда Виткин скончался в 1940 году, родственники сожгли рукопись инженера. Лишь благодаря Юджину Лайонсу сохранилась фотокопия рукописи, которую в 1989 году издал историк из Калифорнии Майкл Гелб. Он приехал к актрисе, расспрашивал её о романе с Виткиным, однако и через полвека она не раскрыла всех своих тайн.
Эмма Цесарская смогла безболезненно пережить знакомство и тесное общение с иностранцем, но счастливое замужество актрисы обернулось для неё настоящей трагедией. Супруг актрисы Макс Станиславский был капитаном государственной безопасности и занимал небольшую должность в НКВД.
В марте 1937 года он был арестован после того, как в рядах НКВД начались массовые чистки. Эмму Цесарскую вместе с полуторагодовалым сыном выселили в барак на окраине столицы, куда перевозили всех жён репрессированных силовиков. Однако мама и брат актрисы сумели добиться разрешения для известной актрисы жить вместе с ними и забрали Эмму вместе с малышом домой.
Однако на карьере Цесарской был поставлен крест. Её совершенно перестали снимать и даже на афишах фильмов с её участием фамилию просто зачёркивали. Даже почти законченный фильм с участием актрисы пересняли, взяв на роль вместо неё Зою Карпову.
В конце лета 1938 года Эмма Цесарская попала на приём к Семёну Дукельскому, новому председателю Комитета по кинематографии. Этому предшествовало письмо, написанное актрисой Вячеславу Молотову по совету Михаила Шолохова, симпатизировавшего своей Аксинье. После приёма у Дукельского Цесарской было позволено сниматься в небольших эпизодических ролях. Однако о былой славе речь уже не шла.
Когда к ней в 1989 году приехал Майкл Гелб, актриса была очень сдержана во время беседы. Она явно не собиралась открывать все свои тайны американскому историку, несмотря на его рассказ о судьбе Зары Виткина и его книге, в которой он так много слов посвятил женщине, которую любил. Спустя всего полгода после этого визита Эмма Цесарская скончалась.
Не слишком счастливой оказалась судьба и другой актрисы, сыгравшей Аксинью в следующей экранизации «Тихого Дона». Элину Быстрицкую и сегодня считают одной из самых красивых актрис, но она часто оставалась без ролей в театре и в кино. Она состояла в браке 27 лет, тщательно скрывая свою личную жизнь от посторонних.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:
Зинаида Кириенко: «Это я предложила Элину Быстрицкую на роль Аксиньи в «Тихом Доне»
— Зинаида Михайловна, первую роль, которая принесла вам большой успех, вы сыграли еще студенткой?
Благо краска еще осталась. Учитывая опыт мамы, сестра развела краску погуще. Ночью будит меня: «Ида, я потеряла волосы! Я лысая!» Я посмотрела — действительно, у нее на голове короткий ежик из корней волос. Значит, пережгла. Говорю: «Давай скорее касторовое масло». Втерли ей масло в голову и сидим, чего-то ждем. И тут одновременно начали хохотать: «Ну а дальше что? Чего мы ждем? Вырастут волосы, что ли?» На другой день Элла говорит: «Краска-то осталась. Давай ее разбавим и тебя подкрасим». Ошибки предшественниц меня не научили, соблазн был велик… Стали красить. Но остатков краски хватило лишь на половину головы. Элка побежала в аптеку за хной, она в продаже всегда имелась. Намазали вторую половину. В результате половина головы у меня стала темной, половина — рыжей. А у меня репетиция! Делать нечего: повязала платочек и пошла на студию Горького.
Мы репетировали с актрисой Анастасией Филипповой, которая сыграла в фильме мать Мелехова. Нужно было сыграть сцену, в которой Наталья проклинает Григория. Войдя в образ, я совершенно забыла про свои волосы. И вот «мать» говорит: «Примечаю я за тобой, опять ты не такая стала. Аль с Гришкой у вас что получилось?» Как Шолохов пишет: «У Натальи жалко задрожали обветренные губы: «Он, маманя, опять с Аксиньей живет». И дальше надрывная драматическая сцена. Я вошла в раж, сорвала с головы платок и, простирая руки к потолку, будто к грозовому небу, стала проклинать Григория, обливаясь слезами. Помню, когда я упала на стол (в финале сцены Наталья бросается на землю), у меня было состояние: «Я сделала это!» И тут я увидела на столе платок и сразу все вспомнила. Слышу, как Герасимов говорит: «Все свободны». «Уф, не заметил», — думаю. Но тут он посмотрел на меня: «А ты останься!» Как же он меня ругал за то, что покрасилась! И ни слова о том, как сыграла. Меня это так возмутило, что я взбунтовалась: «Не нужна мне ваша Москва, не нужен ваш ВГИК, и вы мне не нужны вместе с Шолоховым и вашим «Тихим Доном»!» Я зарыдала и опять бросилась на стол, а Герасимов испугался, он не ожидал такого взрыва. Подошел, погладил по голове, как ребенка: «Ладно, ладно, успокойся. Будешь ты играть Наталью! Только голову приведи в порядок».
— А как вы девочкой из станицы Новопавловской Ставропольского края поступали во ВГИК?
— Я прошла длинный путь, прежде чем оказаться во ВГИКе. В станичной библиотеке нашла справочник вузов, из которого узнала о существовании института кинематографии. У меня появилась тайная мечта стать его студенткой. В Москве у меня жила тетя, к которой я и рванула в 1949 году, окончив семилетку, — хотелось в столицу, поближе ко ВГИКу. Но сперва надо было получить среднее образование, и я поступила в Планово-финансовый техникум железнодорожного транспорта. Мои романтические представления о Москве быстро развеялись. Жила в общежитии в пригороде. До сих пор с неприязнью вспоминаю запах пережаренной картошки, которую девчонки готовили на общей кухне. Саму картошку ребята воровали на соседних огородах. В общем, вся эта взрослая жизнь оказалась мне не по вкусу, и после первого семестра тетя по моей просьбе забрала документы из техникума. Чтобы не потерять год, второй семестр отучилась в Техникуме механизации сельского хозяйства. Тут учился мой старший брат, он был отличником и договорился с директором техникума, чтобы меня приняли условно. Но я ушла и из этого учебного заведения. С сентября вернулась в девятый класс родной школы, где и проучилась еще два года. И только получив аттестат, отправилась в Москву — во ВГИК.
В то лето курс набирал Юлий Райзман, а Тамара Макарова была членом приемной комиссии. Я прошла три тура, но не увидела себя в списке поступивших. Оказалось, что меня и Эдика Бредуна приняли условно, а это значит, что мы остаемся без общежития и без стипендии. Сидели мы с Эдиком, растерянные, в коридоре, и вдруг подходит Тамара Федоровна и обращается ко мне: «Знаешь что, приезжай на следующий год. Мы с Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым будем набирать курс». Макарова — красавица, богиня, «хозяйка Медной горы», и вдруг эта небожительница говорит со мной! Я отнеслась к разговору серьезно и уехала домой со спокойной душой. А Бредун остался учиться у Райзмана. Мы с Эдиком потом были партнерами в фильме «Казаки».
Через год я вернулась в Москву. К Герасимову поступала, уже зная, что будет на экзаменах. После первого тура Тамара Федоровна подошла ко мне и сказала, чтобы я подготовила сцену Ульяны Громовой и Вали Филатовой из «Молодой гвардии», а еще отрывок из «Демона» Лермонтова. С этим я и пришла на второй тур. Отрывки приняли хорошо, и меня попросили сымпровизировать: «Представь, ты заходишь в свою квартиру, чувствуешь запах гари. Это пожар. Что делать?» Я открыла воображаемую дверь в воображаемую комнату, принюхалась и стала метаться в панике… А ноги разъезжаются!
Дело в том, что мама для Москвы купила мне чешские кожаные туфли на слоеной картонной подошве. Паркетные полы во ВГИКе были натерты мастикой, и моя обувь сильно скользила. Я, наверное, очень комично выглядела, неуклюже пытаясь «собрать ноги». Но мне сказали, что все хорошо. Третий тур — собеседование. Именно на коллоквиуме решалась судьба многих. Герасимов спросил меня: «Кто твои любимые актеры? И почему ты решила стать артисткой?» Я обожала Аллу Тарасову в «Без вины виноватые» и Веру Марецкую в фильме «Член правительства». «Я хочу стать такой артисткой, — был мой ответ, — чтобы зрители, глядя на меня на экране, переживали так же, как я переживала, когда смотрела на любимых актрис в кино». Со мной параллельно поступали две красивые и эффектные девушки из Ленинграда. Глядя на них, я сильно сомневалась в своих шансах. Каково же было мое изумление, когда я увидела свою фамилию в списке поступивших, а ленинградских девочек — нет.
— Снова жили в общежитии?
— Нет. Моя кузина уехала с мужем-военным на место его службы, и я поселилась у тетки на Земляном Валу. Оттуда на двух троллейбусах с пересадкой добиралась до ВГИКа. Поступивших было 23 человека. Из них институт окончили только 11. Помню, была у нас такая Гуна Милевич, латышка, — дисциплинированная и педантичная, как большинство прибалтов. Из общежития она к восьми утра уже приходила в аудиторию, хотя занятия начинались в девять. Бах у нее был любимым композитором — играла она его строго по нотам. В перерыве просим ее: «Гуна, сыграй нам что-нибудь легкое — повальсировать». Не может. Тогда ее за фортепьяно сменяла Люся Гурченко — та могла! И вот Гуна Милевич все спрашивала: «Сергей Аполлинарыч, когда я делаю этюд, как я должна войти, как сесть по сыстэме Станиславского?» Герасимов ей отвечал: «Систему Станиславского просто надо знать — раз уж ты в этой профессии. А куда сделать шаг — налево или направо, она тебя не научит. Можно изучить все системы и не стать актером». И ведь не стала Гуна актрисой… Еще двое, Лева Поляков и Наташа Фатеева, перевелись в нашу группу на последнем курсе. С Наташиным первым мужем — Леней Тарабариновым — я снималась в «Поэме о море». Высокий такой блондин с крупными чертами лица. Он остался в Харькове, а Фатеева переехала в Москву.
— Как работалось с Герасимовым, какой он был режиссер?
— Даже не знаю, как описать метод Сергея Аполлинариевича… Он сам был грандиозным актером, мог показать любой характер! Например, в «Тихом Доне» 19 дублей подряд снимали эпизод сватовства Натальи. У Даниила Ивановича Ильченко, игравшего моего свекра, никак не получалось органично хромать при ходьбе. И Герасимов все 19 дублей подряд показывал, как надо хромать, пока у Ильченко не вышло правильно! Или Боря Новиков, который играл брата Натальи, в одном эпизоде так смачно жевал огурец, что не заметил, как к его губе прилипла семечка (возможно, он это сделал специально, чтобы придать образу комедийности). А Герасимов не любил, когда переигрывают. Сергей Аполлинариевич остановил съемку и сказал: «Боря, посмотри на себя в зеркало.
Ты видел, чтобы у казака семечка висела на губах? Кто такой казак? Это — мужик, это — воин. Он всегда собран!» И сразу Боря уловил эту удаль казачью! Или еще пример. В сцене драки Гришки и Степана (мужа Аксиньи) сама Аксинья пряталась под телегой и тряслась от ужаса. Она должна была высунуться и посмотреть, что там происходит, не поубивали ли мужики друг друга. И вот из-под телеги выглядывает хорошенькое личико Быстрицкой. Герасимов на нее просто набросился — без грубых выражений так «придавил», так отчитал, что актриса разрыдалась, не как Аксинья, а как Лина Быстрицкая, и залезла под телегу оскорбленная. Тогда Герасимов говорит оператору Рапопорту: «Володя, приготовься снимать, актриса готова. Мотор, начали!» И тут снова высовывается Аксинья, но уже с опухшим от слез лицом — то, что надо для сцены! Когда сняли, Быстрицкая подошла и поцеловала режиссера — она все поняла. Вот это тоже его метод.
— Вы первая на своем курсе снялись в кино. Герасимов вас пригласил на главную роль в картину «Надежда»…
— Это была короткометражка для международного фильма-альманаха из пяти новелл — «Роза ветров». Пять стран — пять историй: китайская, французская (там играли Симона Синьоре и Ив Монтан), итальянская, бразильская и советская. Общей темой картины стала борьба женщин за мир. Собирал этот фильм голландский прогрессивный режиссер-документалист Йорис Ивенс. Первоначально моя героиня-комсомолка должна была ехать в Северную Корею на войну помогать братскому народу в борьбе с «югом». Но Йорес Ивенс прочитал наш сценарий и сказал: «Не надо касаться других стран. Ищите тему у себя». А какая у нас была главная тема? «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я!» Эта песня звучала по радио с утра до вечера — мобилизовывала молодежь осваивать целинные земли на благо Родины. Тоже была своего рода борьба за мир, просто другим способом. И Сергей Аполлинариевич отправил мою героиню покорять целину.
— Правда ли, что вы были влюблены в Герасимова?
— Да. Мы все были влюблены в своего мастера. Ему было под пятьдесят, но он не был старым. Но и красивым не был. Человек энциклопедических знаний, он воспринимался как выдающаяся личность, вне какой-то внешности. И вот, помню, мы снимали сцены «Надежды» в Сталинграде, я пришла на репетицию к Герасимову в гостиницу (съемочная группа и артисты жили в другом месте). Я пришла чуть раньше, и, пока мы ждали моего партнера Колю Довженко, Сергей Аполлинариевич стал меня расспрашивать: «Зина, а расскажи про свою жизнь до ВГИКа». Жили мы сложно, и я ему стала рассказывать про маму с отчимом, которых на год арестовали, потому что их оклеветали, про бабушку, которая потеряла сына и дочь, про отца, которого видела лишь однажды в жизни…
Эти воспоминания и песня так всколыхнули мои эмоции, что я разревелась: «Сергей Аполлинариевич, вам, наверное, все рассказывают про свою жизнь?» — «Да, — ответил мастер, — но так еще никто не рассказывал!» А я… Никогда не забуду, как сквозь слезы вдруг сказала: «Сергей Аполлинариевич, я люблю вас!» Герасимов от меня не ожидал такого признания и растерялся. Он относился ко мне как к подопечной, а не как к объекту женского пола. Стоит передо мной и говорит: «Знаешь, ты — молодец! Я твоими чувствами и признанием очень дорожу, но надо быть мужественной». Потом подошел ко мне совсем близко, сказал: «А у тебя ушко как пельмешка! Ничего, деточка, это все замечательно» — и поцеловал по-отечески в щеку. А я думаю: «При чем тут пельмени?» Потом узнала, что Герасимов известный ценитель этого блюда. Со временем я успокоилась, увлечение прошло. А Герасимов никогда не возвращался к этому разговору.
— А на третьем курсе мастер пригласил вас сниматься в «Тихий Дон» в роли Натальи. С исполнителями других ролей он гораздо дольше не мог определиться.
— Сам роман «Тихий Дон» по велению Тамары Федоровны Макаровой я начала изучать с начала второго курса. И никак не могла прочитать сцену смерти Натальи — так мне ее было жаль, переживала ужасно. За год сроднилась с этой героиней. А ранней осенью 1956 года, то есть в начале третьего курса, начались пробы — репетиции к фильму «Тихий Дон» на киностудии Горького.
А Григория Мелехова должен был играть Александр Шворин. Это был молодой, здоровый, объективно красивый артист. Но его подвела дисциплина: один раз не явился на репетицию, другой раз был не в форме — и Герасимов снял его с роли. Я была в павильоне в тот день, когда на площадке появился Петр Глебов — кстати, коллега Шворина по Театру Станиславского. Он искал, где подзаработать, и режиссер по актерам Клавдия Ивановна пригласила Глебова на роль офицера — подыграть в общей сцене Игорю Дмитриеву, который пробовался на роль Листницкого. Ему даже реплику дали. И вот раз сыграли сцену, другой… Сергей Аполлинариевич спрашивает: «А кто эту реплику подает?» Клавдия Ивановна отвечает: «Это актер из Театра Станиславского». Так Петр Глебов вытянул счастливый билет.
Хотя Глебов и внешне-то не очень подходил: он был старше Григория Мелехова, у него нос «уточкой». А в кадре у Григория, как в романе Шолохова, «турковатый» нос с горбинкой. Поэтому зрители после выхода фильма Глебова зачастую не узнавали, что, конечно, обижало и огорчало актера. Наш художник-гример Смирнов всегда подолгу работал с лицом Глебова, а группа обычно сидела и «ждала нос». Идеальный грим удалось подобрать не сразу, он корректировался в процессе съемок. Все любовные сцены Аксиньи и Григория снимались до поездки на Дон. Потом мы уехали в экспедицию, а когда вернулись в Москву и посмотрели снятые ранее кадры — пришли в ужас! На экране Григорий не походил сам на себя, нос смотрелся грубо.
Пришлось все любовные сцены Аксиньи и Григория переснимать. В общем, с «носом Глебова» пришлось помучиться! Как-то снимали сцену, где мы с Григорием в арбе лежим. Идет первый снежок, и Мелехов признается: «Чужая ты какая-то, как энтот месяц, не холодишь, не греешь. Не люблю я тебя, Наталья, ты уж на меня не гневайся. Хоть и жалко тебя, а нет на сердце ничего. Пусто, как зараз в степе». После чего камера выхватывает безумные, наполненные слезами глаза Натальи. Снимали это ранней осенью. Накануне небольшой снег действительно выпал, но стремительно таял. Его остатки собирали в бороздах и через сито рассыпали на нас. Небольшой комок снега из этого сита выпал прямо на лицо Глебову. Нос сразу пришел в негодность. Пришлось восстанавливать грим и все переснимать.
— А у вас, напротив, грима было по минимуму…
— Никакого особенного грима не было, накладывали только тон — настоящие казачки не подчеркивали красоту косметикой. А в некоторых сценах и того хуже — меня буквально присыпали дорожной пылью. Не было у меня там возможности блистать. Зато гримеры мне шрам делали — тот, который остался у Натальи после попытки самоубийства. Сначала просто рисовали. Но, как пишет Шолохов, Наталье «шею-то покривило». И это надо было сыграть. Помню, как снимали сцену, когда я пришла к Аксинье: она стирает, а я попросила воды, пью, потом сажусь и говорю: «Ты отбила у меня мужа, отдай мне Григория, ты жизнь мою сломила». Тут Аксинья идет на меня, стряхивая с рук мыльную пену: «Мужа тебе, ах ты, гадюка подколодная. Да ты первая отняла у меня Гришку! Ты, а не я! Ты ж знала, что он жил со мной, зачем замуж шла?» Снимаем сцену, Быстрицкая на меня надвигается, я невольно отворачиваю голову… Герасимов командует: «Стоп!» Я досадую: «Сергей Аполлинариевич, зачем вы съемку остановили? У меня уже и слезы подступили к глазам!» — «Играешь-то ты верно, а куда твою голову потянуло? Кто тебе поверит, что Наталья пришла перекошенная и вдруг так развернулась?» И гримеры стали мне шрам не рисовать, а клеить — кожу стягивало, и я невольно склоняла голову и не забывала про свое «увечье». Сцены со шрамом снимали три дня, и под конец шея уже сильно болела от постоянного напряжения. Но зато зрители так нам поверили, что часто потом спрашивали: «А у вас шрам на шее еще остался? Покажите!» И чтобы избежать подобных вопросов, я стала на свои творческие вечера надевать платья с открытой шеей.
На самом деле шрам мог и остаться… Никто не догадался сделать муляж косы или хотя бы затупить ее для сцены неудавшегося самоубийства Натальи. Герасимов просто говорил: «Ты смотри, шею не порань!» Сперва были репетиции, чтобы я приноровилась, потом я бросалась на косу… После этого три дня болели все мышцы. Вот такой это был эмоциональный рывок — такое нервное напряжение! Даже в самой природе ощущалось какое-то остервенение — стояла небывалая жара, воздух раскалился до 56 градусов. А мы в закрытых блузках под горло, с длинными рукавами, в юбках с подъюбниками. Грим не успевали поправлять: у артистов моментально потели лица. Со мной в этом плане было легко — у меня лицо не «отмокает».
Снимали мы на хуторе Диченском, на реке Северский Донец — художники нашли невероятно живописные места. Дом Мелеховых — декорация, дом Аксиньи — декорация. А вот хата моей Натальи была настоящая — на хуторе нашелся дом, который полностью соответствовал шолоховскому описанию. Там все было: и плетень, и ворота, и закуток, где коса висела. А еще художники поставили церковь из фанерных листов на месте фундамента, оставшегося от разрушенного храма. Снаружи она смотрелась как настоящая, а внутри — деревянные леса. Местные бабульки потом плакали, просили, чтобы декорацию не разбирали, чтобы остался хоть такой храм.
Помню, в знойный полдень снимали сцену как раз у церкви: я выхожу после службы, крещусь, низко кланяюсь и иду через площадь. А возле церкви народ толпится: кто-то вошел, кто-то вышел, пацаны болтаются — их играли местные мальчишки. Один из них должен был под общий смех про Наталью сказать: «Она со свекром спуталась, стало быть, через энто самое Гришка и убег с дому». А Боря Новиков, который играл моего брата, должен был сплетнику по загривку дать со словами: «Говори, да откусывай!» И эта, казалось бы, простая сцена стала настоящим испытанием! Жарища, я в который раз уже кланяюсь, прохожу, а мальчишки или засмеются раньше времени, или заранее начинают смотреть на Борю Новикова, еще до того, как он что-то сказал. И вдруг, когда вроде все пошло хорошо, Новиков, одурев от жары, путает текст: «Ты говори, да закусывай!» Герасимов всерьез разозлился: «Привык закусывать? Может, уже закусил сегодня?» А Боря действительно был любителем «расслабиться» — это его в итоге и погубило. Опять пришлось снимать все сначала!
— А как снимали ту самую «сцену проклятия», с пробы которой для вас все начиналось?
— Самое удивительное, что Герасимов, который все репетировал тщательнейшим образом, памятуя, как я сыграла эту сцену на пробах, больше со мной ее не проходил. Он знал, что я актриса двух-трех дублей, поэтому сыграю на пределе возможностей. Для съемки этой сцены нужна была гроза, а лето выдалось засушливое. Прикидывали, как будем снимать с поливальными машинами, но где взять темное небо? Уже думали, что придется обойтись без этого эпизода. И вдруг синоптики обещают грозу. Когда приехали на площадку, над нами действительно было страшное предгрозовое небо. Вполголоса несколько раз проговорили текст, расставили поливальные машины и приступили к съемке. Сначала идет наш диалог со «свекровью» в поле на иссушенной земле. Потом я, обращаясь к небу, проклинаю Григория, и начинает хлестать дождь — это нас стали поливать из трех брандспойтов, чтобы в кадре смотрелось эффектнее. Поэтому еще дубль при всем желании сделать было невозможно — земля и костюмы были мокрыми. И только когда мы сели в машину, пошел дождь! И какой! Сильнейший ливень. Как будто сам Бог дал нам и это небо, и гром в этот день.
— «Тихий Дон» известен не только на родине. Вы за границу ездили представлять фильм?
— С первой серией «Тихого Дона» меня отправили во Вьетнам. Летели мы через Китай. Тогда у нас отношения с этой страной были напряженными. В Пекине в посольстве был показ, картину приняли хорошо, но сдержанно. Нас предупредили, чтобы в городе мы ни в коем случае не садились на рикш: это могло быть расценено как знак высокомерия со стороны советских. В гостинице рано выключали свет — в стране экономили энергию. В общем, чувствовалось некое напряжение…
Когда мы вышли из самолета на трап в Ханое, увидели море голов — это были люди, которые специально приехали нас встречать на аэродром. В Китае ничего подобного не было, а тут — как будто космонавты или инопланетяне прилетели! Мы были первыми советскими посланниками, поэтому сам президент Хо Ши Мин принимал нас в резиденции. Это было в Ханое, а на юге страны шла война с французами. Летняя резиденции Хо Ши Мина оказалась скромной, как будто прозрачной, из тонких легких досок. На втором этаже хозяин показал нам свой кабинет: «Здесь я работаю, а здесь сплю» — и указал на плетеный диванчик с рогожкой на нем. Так скромно он жил. Потом был дружеский обед в нашу честь, президент держался очень просто, по-свойски — произвел на нас самое радужное впечатление. Меня он называл Зина Хонг, что в переводе означает «роза» — это самый большой комплимент женщине во Вьетнаме.
Потом у нас была недельная поездка по стране, мы встречались с шахтерами, со строителями канала, который пересекал границу с Китаем. Прямо в поле сидело пять тысяч человек, человеческое море уходило за горизонт. Мы выступали на специально выстроенной сцене, подсвеченные мощными фонарями. Это было незабываемо! Люди очень живо на все реагировали. У нас с первого дня был прекрасный переводчик Каотуи, а мы его звали просто Туйчик. Он так блестяще переводил. Юмор, малейшие тонкости — зрители, судя по реакции, улавливали все.
В Ханое в гостинице я спала под балдахином, края которого заправлялись под постель: ни один комар меня не беспокоил и спала я крепко. Однажды под утро просыпаюсь оттого, что слышу разговор. Вижу людей, они стоят у моей кровати и тихо что-то лопочут на своем языке. Среди них узнаю Туя. Он говорит: «Извините, мы пришли вас разбудить. Мы хотим заказать вам вьетнамский костюм. Для этого надо поехать в город, купить ткань и сделать замеры у мастера». Поехали, в магазине я выбрала белую ткань на штаны и малиново-красную на верхнее платье. Портной жил на улице, состоящей из каких-то глиняных времянок. Вместо дверей — просто проемы, окна тоже без стекол. Мы вошли к портному, он стал снимать с меня мерки. Когда закончили, я повернулась к «окну» и увидела, что на улице собралась толпа народу! Всем было любопытно, какой у меня рост (167 сантиметров), какое я заказала платье…
Спустя 25 лет мы снова оказались во Вьетнаме в составе делегации. Шли по улице и вдруг услышали крик: «Зина Хонг!» Какой-то мужчина бежал к нам. По-русски не говорил, но с нами был переводчик. Оказалось, это зритель, видевший меня четверть века назад! И он хотел выразить свой восторг. Это было невероятно трогательно. Сейчас, когда я с издательством АСТ работаю над книгой воспоминаний, многое всплывает в памяти. Фильму «Тихий Дон» больше 60 лет, а как будто мы снимали вчера. Да и о других съемках, режиссерах, партнерах есть что вспомнить. Надеюсь, книга получится интересной…