путь комет жизнь марины цветаевой
ПУТЬ КОМЕТ. Жизнь Марины Цветаевой.
Национальная премия «Золотой лотос», 2002
О КНИГЕ
«Путь комет — поэтов путь» — сказано в известном цветаевском стихотворении. К этой строке и восходит название книги. Это самая полная и интересная иллюстрированная биография поэта, опирающаяся на достоверные факты. Автор книги, Ирма Викторовна Кудрова — ведущий цветаевед, всемирно признанный биограф Марины Цветаевой.
Книга состоит из трех частей: «Молодая Цветаева» (текст ранее не публиковался), «После России» — о годах чужбины, проведенных поэтессой в Чехии и Франции, и «Гибель» — о возвращении Цветаевой на родину и о трагических событиях, приведших к ее безвременной кончине. Вторая и третья части — дополнены и исправлены по сравнению с предыдущими изданиями.
В книге использованы материалы, ставшие известными лишь в последнее время (из архива КГБ, а также архива Цветаевой, хранящегося в РГАЛИ). Текст сопровождается большим количеством фотографий, взятых преимущественно из личного архива автора.
Вопрос, с которым ко мне постоянно обращаются, меня саму ставит в тупик: почему вы занялись Цветаевой? Что заставило выбрать именно ее судьбу и ее поэзию как предмет литературных занятий и почему так надолго она заняла ваше внимание? Рационального ответа я найти не могу. Шучу в ответ: “необъяснимо как любовь”. Но это и в самом деле так. У той же Цветаевой где-то сказано: не мы выбираем наших героев — это они нас выбирают… Что-то тут угадано, хотя… Хотя я потому и пишу свои книги, что уже написанные мне чаще всего не нравятся. Между тем их авторы тоже могут сказать, что их “выбрала” героиня.
Я работала в Пушкинском Доме (Институт Русской Литературы Академии Наук СССР), когда на горизонте вдруг зажглась звезда Марины Цветаевой. Первые ее стихи я прочла перепечатанными на бумажных листочках. Потом однажды на стенде новых поступлений в библиотеке института увидела сборник научных трудов какого-то американского университета и в нем — странные письма той же Цветаевой, адресованные некоему Юрию Иваску. Странны они были и по стилистике, и по манере общения с адресатом. Чем-то привораживали, как и ее стихи, но я еще и не пыталась понять, в чем дело. О ней самой почти ничего не было известно, кроме трагического ее конца. Но очертания необычайной личности и чара поэзии были уже неоспоримы. То была чара личности независимой, волевой, дерзкой, решительно ни на кого не похожей. Такие всегда меня притягивали к себе. Я не терплю и теперь “овечьего” и безликого в девчонках, что, по моему мнению, оправдывало испокон веков упрочившуюся в общественном мнении “второсортность” женского пола. А тут звучал голос человека, обладавшего потрясающей независимостью от чужого мнения, уверенностью в себе и сознанием полной самодостаточности.
Прошло еще немало времени, и в некий неуследимый момент я сказала себе: это — мое. Я хочу над этим думать, я хочу дознаться, в чем тут дело и с чем это связано. И кажется, я хочу об этом написать.
А ведь я была вовсе не из тех, кто бредит поэзией, но всегда завидовала людям, помнящим наизусть множество стихов. На нашем курсе, когда я училась на филологическом в Ленинградском университете, была элитная группка студентов, составлявших время от времени популярные тогда у нас викторины. Чья это строка? Кто продолжит дальше? А кто автор вот этих стихов? А что еще написал этот поэт. По-моему, только они и знали ответы на свои загадки. Я чувствовала себя полной невеждой, но мне доставляло удовольствие слушать их, открыв рот.
Но жажда узнать натыкалась в ту пору на полное отсутствие материалов. Теперешний студент, избирающий для курсовой работы или диплома тему, связанную с Цветаевой, протянет руку, снимет с полки нужный том, прочтет тексты — и комментарии к ним — и письма, относящиеся к тому или другому периоду. И — твори, выдумывай, пробуй! Разве что он рискует сесть в лужу, выбрав среди статей и монографий первую попавшуюся. Риск немалый — бог весть что он там может прочесть! Но все равно — подано на блюдечке, и дальше уж дело нравственного и интеллектуального слуха отличить “трактовки” и школьное упрощенство от истины и достоверности.
Мое поколение причащалось к цветаевскому наследию гомеопатическими дозами, по чуть-чуть, с жадностью ловя новые публикации то прозы, то стихов, то пьес, то писем — в разных периодических изданиях и рукописных списках, выпрошенных у коллекционеров. В этой постепенности была своя прелесть — и свои плюсы. Мы входили в цветаевский мир постепенно, то восхищаясь, то застывая в шоке и столбняке, то отчаиваясь понять: слишком уж непривычно было то, что и как она нам сообщала.
Первой моей работой, связанной с цветаевской темой, стала статья рецензия в журнале “Звезда ” на книгу воспоминаний Анастасии Цветаевой. Случилось это еще в 1976 году. А тремя годами раньше, будучи в Москве в командировке, я отважилась придти к дочери Цветаевой Ариадне Сергеевне. Она поместила тогда свой адрес в Литгазете с просьбой присылать ей воспоминания о матери и ее тексты. Результатом этого моего визита была публикация в “Звезде” (тогда я уже работала там) трех небольших прозаических произведений Цветаевой, ранее не публиковавшихся.
При встрече я спросила А. С., написала ли она воспоминания о матери. И услышала в ответ: “А Вы представляете себе реального издателя таких воспоминаний?”
Вскоре мне удался хитроумно задуманный план. Я сочинила текст, автором которого якобы была А. С. Текст-“заявка” предлагала редакции журнала воспоминания о Марине Цветаевой, которые будут написаны дочерью поэтессы по памяти и сохранившимся дневникам давних лет. Я наугад проставила объем — чтобы не напугать нашего Главного — 4 авторских листа и наугад поставила срок представления готовой рукописи. Далее фокус состоял в том, чтобы подловить Главного (им был тогда Г. К. Холопов) в хорошем расположении духа — и подсунуть якобы пришедший по почте текст “заявки”. Все удалось в лучшем виде!
В Москву на адрес ни о чем не подозревавшей А. С. пришел уже договор на официальном бланке. Ни слова в ответ не пришло от А. С., но ровно в срок и ровно в обозначенном объеме из Москвы пришла рукопись. То была первая часть воспоминаний А. С. Эфрон о матери. И они были опубликованы в “Звезде” в 1973 и 1975 годах. Этой историей я горжусь, пожалуй, больше, чем своими собственными статьями.
Первой статьей о творчестве Цветаевой была та, что появилась в 1977 году в журнале “Север”; она называлась “Если душа родилась крылатой…”. Статья имела резонанс: меня очень порадовал одобрительный отклик, пришедший из Америки от человека, знакомого с Цветаевой лично — Юрия Иваска (мы с ним потом еще некоторое время переписывались), а также ободряющее письмо Вениамина Каверина.
Я перемежала занятия биографией попытками писать о цветаевских стихах и прозе. Меня больше привлекало размышлять над ее творчеством, но редакции, как прежде, так и теперь несравненно охотнее принимают что-нибудь биографическое, упорно уклоняясь от разговора поэзии: читателю это, считают они, скучно и непонятно. Вот откуда преобладание биографических работ о Цветаевой, на что время от времени сетуют иные. Если работаешь, хочется все же — не в стол!
Первой моей книгой стала “Версты, дали …”, вышедшая в 1991 году в Москве — книга об эмигрантских годах Цветаевой. Я начала, таким образом, издавать биографию “с середины”, потому что о молодой Цветаевой продолжала выпускать всё утолщавшиеся “Воспоминания” сестра Анастасия, а в хорошей книге Виктории Швейцер именно годы чужбины были освещены слишком бегло.
В 1991 году Е. Г. Эткинд пригласил меня участвовать в международном симпозиуме, посвященном 100-летию Цветаевой. Он состоялся в США в Нортфилде (штат Вермонт) летом того же 1991 года. Е. Г. “вывез” тогда из России на первую международную встречу тех, кто к тому времени уже проявил себя достаточно серьезными работами о Цветаевой — Белкину, Саакянц, Коркину. Через год уже в Париже прошла вторая международная цветаевская конференция — российское цветаеведение выбиралось из “катакомбного” своего периода, сумев накопить немалый багаж, но качество наших работ оставляло желать лучшего.
Перестройка открыла доступ к архивам КГБ. Благодаря этому в новом свете предстали последние годы жизни поэта. Вскоре в издательстве “Независимая газета” вышла в свет моя книга “Гибель Марины Цветаевой”. Однажды мне удалось издать и некоторое число моих статей о цветаевском творчестве — они вышли под совсем не подходящим, случайным названием “После России” в Москве в 1997 году.
Теперь, кажется, “довела” — биографию, и, даст Бог, книжку о цветаевском творчестве. Пора подбивать итоги. Сделала что могла, пусть следующие сделают лучше.
1892, 26 сентября — В семье профессора московского университета Ивана Владимировича Цветаева и его жены Марии Александровны (урожденной Мейн) родилась дочь Марина.
1902, осень — Отъезд вместе с младшей сестрой Анастасией и матерью в Италию (Нерви под Генуей).
1903, весна — 1904, лето — Сестры Цветаевы в пансионе сестер Лаказ в Лозанне (Швейцария).
1904, осень — 1905, лето — Сестры Цветаевы в пансионе сестер Бринк во Фрейбурге (Шварцвальд, Германия).
1905, осень — Возвращение в Россию: Ялта.
1906, июнь — Приезд семьи в Тарусу.
«Путь комет — поэтов путь» — сказано в известном цветаевском стихотворении. К этой строке и восходит название книги. Это документальное повествование о жизни поэта, опирающееся на достоверные факты. Часть первая — «Молодая Цветаева» — рассказывает о жизни Марины Ивановны до отъезда из Советской России в 1922 году.
Книга расширена за счет материалов, ставших известными уже после выхода первого издания книги (2002) в связи с открытием для исследователей архива Марины Цветаевой в РГАЛИ.
Поэт — издалека заводит речь.
Поэта — далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами… Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни,
Крюк выморочит… Ибо путь комет —
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности! — вот связь его! Кверх лбом —
Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с нарты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилии
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
— ибо путь комет
«Ты дал мне детство лучше сказки…»
Так написала Марина Цветаева в день своего семнадцатилетия в стихотворении «Молитва». Почти что сказкой предстают ее детские годы и в воспоминаниях Анастасии Цветаевой, младшей сестры. Но в живой жизни сказок нет: горечь всегда так недалека от радостей, что едва изумишься удаче, а уже на пороге беда. И если потом оглянешься — что вспомнится раньше? Чего там было больше — боли или радостей? А это уж как посмотреть.
Есть такие рисунки-тесты: на листе только белое и черное, и каждое — сплошным пятном. Бросишь первый взгляд: белый профиль прекрасной дамы. А вглядишься, сощурив глаза, — да и вовсе не дама! — черным пятном отчетливо проступают очертания разрушенного замка…
Две сестрички растут-подрастают в Трехпрудном переулке старой Москвы — в одноэтажном, с мезонином, деревянном доме, окрашенном коричневой краской; обитатели дома называют его «шоколадным».
Тополь растет перед входом в зеленый двор. В углу двора виден колодец, возле него суетятся утки; дворник возится с голубями. А вон там горничная с экономкой — они вытащили из дома старые кованые сундуки, перетряхивают барские наряды, укладывают зимние вещи.
Из окон дома слышны звуки рояля; нудные гаммы разыгрываются явно детскими руками. Потом наступает недолгая тишина, внезапно прорываемая бурей шопеновского этюда. Ну, это уж за роялем не дети — такая энергия звука, такая страсть в каждом аккорде!
Вскоре хлопает полосатая парадная дверь, и две девочки в легких пальтишках и матросских беретах выходят на прогулку, сопровождаемые бонной. Их маршрут привычен: по тихому переулку они направляются к Никитским воротам, потом поворачивают налево по Тверскому бульвару. Туда, где вдали черной застывшей фигурой виднеется памятник с вечно наклоненной головой. Иногда они поворачивают к Патриаршим прудам. Изредка их обгоняет пролетка, за чьим-то забором громко раскудахтались куры, запах борща и жареных пирожков вдруг пахнёт из открывшейся двери трактира. Шарманщик на перекрестке крутит свою шарманку.
Но вот все звуки заглушает колокольный звон. Звонят сразу во всех церквах, справа и слева, они тут на каждом шагу.
Дом Цветаевых в Трехпрудном переулке, 8 Макет В. Кудрявцева
Марина. Около 1894 г.
Полдень в Москве. Весна. 1902 год.
Скоро Пасха. А значит, недалеко и до лета. Девочкам осталось немножко потерпеть — и в Тарусу! В рай ее просторов, зеленых холмов и спусков, серебрящейся под солнцем Оки, ночных побегов через окно, когда все заснут на даче; в рай костров, разожженных на поляне, и страшных историй, рассказываемых при отблесках огня в плотно обступившем мраке. А лазанье по деревьям! Нарядные праздники у Добротворских… А сочные красные ягоды в лукошках, которые приносят загадочные молодухи-хлыстовки!
Да, впереди лето. Только никто в «шоколадном доме» еще не знает, что едва оно окончится — и жизнь семьи сделает крутой поворот. Врачи обнаружат у жены профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева чахотку и предпишут ей немедленную перемену климата. И тогда прощайте, Москва и Подмосковье! Уже на рождественских каникулах вместо саней и снежных баталий в Тарусе девочки увидят Италию…
Пока же старшей из девочек — домашние ее зовут то Мусей, то Марусей — еще нет десяти лет. Румяная большелобая толстушка не слишком улыбчива, и прислуга побаивается ее гневных вспышек. Может и башмаком запустить, и ногой оттолкнуть, не раздумывая. Семилетняя Ася обожает старшую сестру и старается подражать ей во всем.
Как всегда на прогулке, младшая болтает без умолку. Но старшая сегодня молчалива. В очередной раз ей досталось от матери — и обида острой болью захлестывает самолюбивое сердечко. Боль тем сильнее, что строгую, вспыльчивую и не слишком-то ласковую мать обе девочки боготворят. Боль и обида вспыхивают не впервые, но привыкнуть к ним Муся не может. Не сможет и забыть.
Об этих своих детских горестях спустя три десятка лет она расскажет в автобиографической прозе.
«Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
Хочу безе и беру эклер. Смущенная яснозрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:
Ты лети мой конь ретивый
Чрез моря и чрез луга
И потряхивая гривой
Отнеси меня туда!
— Куда — туда? — Смеются: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором) и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия — в пику мачехе (моей матери). А я — я, красная, как пион, оглушенная и ослепленная ударившей и забившейся в висках кровью, сквозь закипающие, еще не проливающиеся слезы — сначала молчу, потом — ору:
— Туда — далёко! Туда — туда! И очень стыдно воровать мою тетрадку и потом смеяться!»
В сказках у доброго отца часто злая жена, откуда и проистекают все беды детей. Нет, тут было не так. Отец в этой семье был замечательный — мягкий, добродушный умница и неутомимый труженик, и мать — разносторонне талантливая поклонница благородных королей и героев. И вот ведь — смеются! О, какая ранящая сила у такого смеха! Как глубоко в сердце зеленоглазой Муси входит это лезвие пренебрежения. Куда гуманнее было бы выпороть дитя ремнем, по старинке. Но ведь не за что. И старшие это, конечно, понимают. Понимают — но весело смеются над самой сокровенной тайной застенчивой девочки. Милым, добрым, умным взрослым не приходит в голову, как непереносима ее боль: все чувства у этого ребенка с рождения предельно, почти болезненно обострены. Это беда, с которой всегда трудно жить, но в ней же — и почва, и зерно, из которого прорастут в будущем ни с чем не сравнимые плоды.
Путь комет жизнь марины цветаевой
«Ты дал мне детство лучше сказки…»
Так написала Марина Цветаева в день своего семнадцатилетия в стихотворении «Молитва». Почти что сказкой предстают ее детские годы и в воспоминаниях Анастасии Цветаевой, младшей сестры. Но в живой жизни сказок нет: горечь всегда так недалека от радостей, что едва изумишься удаче, а уже на пороге беда. И если потом оглянешься — что вспомнится раньше? Чего там было больше — боли или радостей? А это уж как посмотреть.
Есть такие рисунки-тесты: на листе только белое и черное, и каждое — сплошным пятном. Бросишь первый взгляд: белый профиль прекрасной дамы. А вглядишься, сощурив глаза, — да и вовсе не дама! — черным пятном отчетливо проступают очертания разрушенного замка…
Две сестрички растут-подрастают в Трехпрудном переулке старой Москвы — в одноэтажном, с мезонином, деревянном доме, окрашенном коричневой краской; обитатели дома называют его «шоколадным».
Тополь растет перед входом в зеленый двор. В углу двора виден колодец, возле него суетятся утки; дворник возится с голубями. А вон там горничная с экономкой — они вытащили из дома старые кованые сундуки, перетряхивают барские наряды, укладывают зимние вещи.
Из окон дома слышны звуки рояля; нудные гаммы разыгрываются явно детскими руками. Потом наступает недолгая тишина, внезапно прорываемая бурей шопеновского этюда. Ну, это уж за роялем не дети — такая энергия звука, такая страсть в каждом аккорде!
Вскоре хлопает полосатая парадная дверь, и две девочки в легких пальтишках и матросских беретах выходят на прогулку, сопровождаемые бонной. Их маршрут привычен: по тихому переулку они направляются к Никитским воротам, потом поворачивают налево по Тверскому бульвару. Туда, где вдали черной застывшей фигурой виднеется памятник с вечно наклоненной головой. Иногда они поворачивают к Патриаршим прудам. Изредка их обгоняет пролетка, за чьим-то забором громко раскудахтались куры, запах борща и жареных пирожков вдруг пахнёт из открывшейся двери трактира. Шарманщик на перекрестке крутит свою шарманку.
Но вот все звуки заглушает колокольный звон. Звонят сразу во всех церквах, справа и слева, они тут на каждом шагу.
Полдень в Москве. Весна. 1902 год.
Скоро Пасха. А значит, недалеко и до лета. Девочкам осталось немножко потерпеть — и в Тарусу! В рай ее просторов, зеленых холмов и спусков, серебрящейся под солнцем Оки, ночных побегов через окно, когда все заснут на даче; в рай костров, разожженных на поляне, и страшных историй, рассказываемых при отблесках огня в плотно обступившем мраке. А лазанье по деревьям! Нарядные праздники у Добротворских… А сочные красные ягоды в лукошках, которые приносят загадочные молодухи-хлыстовки!
Да, впереди лето. Только никто в «шоколадном доме» еще не знает, что едва оно окончится — и жизнь семьи сделает крутой поворот. Врачи обнаружат у жены профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева чахотку и предпишут ей немедленную перемену климата. И тогда прощайте, Москва и Подмосковье! Уже на рождественских каникулах вместо саней и снежных баталий в Тарусе девочки увидят Италию…
Пока же старшей из девочек — домашние ее зовут то Мусей, то Марусей — еще нет десяти лет. Румяная большелобая толстушка не слишком улыбчива, и прислуга побаивается ее гневных вспышек. Может и башмаком запустить, и ногой оттолкнуть, не раздумывая. Семилетняя Ася обожает старшую сестру и старается подражать ей во всем.
Читать онлайн «Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой»
Автор Ирма Кудрова
Поэт — издалека заводит речь.
Поэта — далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами… Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни,
Крюк выморочит… Ибо путь комет —
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности! — вот связь его!Кверх лбом —
Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с нарты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилии
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Поэтов путь: жжя, а не согревая,
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
«Ты дал мне детство лучше сказки…»
Так написала Марина Цветаева в день своего семнадцатилетия в стихотворении «Молитва». Почти что сказкой предстают ее детские годы и в воспоминаниях Анастасии Цветаевой, младшей сестры. Но в живой жизни сказок нет: горечь всегда так недалека от радостей, что едва изумишься удаче, а уже на пороге беда. И если потом оглянешься — что вспомнится раньше?Чего там было больше — боли или радостей? А это уж как посмотреть.
Есть такие рисунки-тесты: на листе только белое и черное, и каждое — сплошным пятном. Бросишь первый взгляд: белый профиль прекрасной дамы. А вглядишься, сощурив глаза, — да и вовсе не дама! — черным пятном отчетливо проступают очертания разрушенного замка…
Две сестрички растут-подрастают в Трехпрудном переулке старой Москвы — в одноэтажном, с мезонином, деревянном доме, окрашенном коричневой краской; обитатели дома называют его «шоколадным».
Тополь растет перед входом в зеленый двор. В углу двора виден колодец, возле него суетятся утки; дворник возится с голубями. А вон там горничная с экономкой — они вытащили из дома старые кованые сундуки, перетряхивают барские наряды, укладывают зимние вещи.
Из окон дома слышны звуки рояля; нудные гаммы разыгрываются явно детскими руками. Потом наступает недолгая тишина, внезапно прорываемая бурей шопеновского этюда. Ну, это уж за роялем не дети — такая энергия звука, такая страсть в каждом аккорде!
Вскоре хлопает полосатая парадная дверь, и две девочки в легких пальтишках и матросских беретах выходят на прогулку, сопровождаемые бонной. Их маршрут привычен: по тихому переулку они направляются к Никитским воротам, потом поворачивают налево по Тверскому бульвару. Туда, где вдали черной застывшей фигурой виднеется памятник с вечно наклоненной головой. Иногда они поворачивают к Патриаршим прудам. Изредка их обгоняет пролетка, за чьим-то забором громко раскудахтались куры, запах борща и жареных пирожков вдруг пахнёт из открывшейся двери трактира. Шарманщик на перекрестке крутит свою шарманку.
Но вот все звуки заглушает колокольный звон. Звонят сразу во всех церквах, справа и слева, они тут на каждом шагу.
Полдень в Москве. Весна. 1902 год.
Скоро Пасха. А значит, недалеко и до лета. Девочкам осталось немножко потерпеть — и в Тарусу! В рай ее просторов, зеленых холмов и спусков, серебрящейся под солнцем Оки, ночных побегов через окно, когда все заснут на даче; в рай костров, разожженных на поляне, и страшных историй, рассказываемых при отблесках огня в плотно обступившем мраке. А лазанье по деревьям! Нарядные праздники у Добротворских… А сочные красные ягоды в лукошках, которые приносят загадочные молодухи-хлыстовки!
Да, впереди лето. Только никто в «шоколадном доме» еще не знает, что едва оно окончится — и жизнь семьи сделает крутой поворот. Врачи обнаружат у жены профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева чахотку и предпишут ей немедленную перемену климата. И тогда прощайте, Москва и Подмосковье! Уже на рождественских каникулах вместо саней и снежных баталий в Тарусе девочки увидят Италию…
Пока же старшей из девочек — домашние ее зовут то Мусей, то Марусей — еще нет десяти лет. Румяная большелобая толстушка не слишком улыбчива, и прислуга побаивается ее гневных вспышек. Может и башмаком запустить, и ногой оттолкнуть, не раздумывая. Семилетняя Ася обожает старшую сестру и старается подражать ей во всем.
Как всегда на прогулке, младшая болтает без умолку. Но старшая сегодня молчалива. В очередной раз ей досталось от матери — и обида острой болью захлестывает самолюбивое сердечко. Боль тем сильнее, что строгую, вспыльчивую и не слишком-то ласковую мать обе девочки боготворят. Боль и обида вспыхивают не впервые, но привыкнуть к ним Муся не может. Не сможет и забыть.
Об этих своих детских горестях спустя три десятка лет она расскажет в автобиографической прозе.
«Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
Хочу безе и беру эклер. Смущенная яснозрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:
Ты лети мой конь ретивый
Чрез моря и чрез луга
И потряхивая гривой
— Куда — туда? — Смеются: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором) и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия — в пику мачехе (моей матери). А я — я, красная, как пион, оглушенная и ослепленная ударившей и забившейся в висках кровью, сквозь закипающие, еще не проливающиеся слезы — сначала молчу, потом — ору:
— Туда — далёко!Туда — туда! И очень стыдно воровать мою тетрадку и потом смеяться!»
В сказках у доброго отца часто злая жена, откуда и проистекают все беды детей. Нет, тут было не так. Отец в этой семье был замечательный — мягкий, добродушный умница и неутомимый труженик, и мать — разносторонне талантливая поклонница благородных королей и героев. И вот ведь — смеются!О, какая ранящая сила у такого смеха! Как глубоко в сердце зеленоглазой Муси входит это лезвие пренебрежения. Куда гуманнее было бы выпороть дитя ремнем, по старинке. Но ведь не за что. И старшие это, конечно, понимают. Понимают — но весело смеются над самой сокровенной тайной застенчивой девочки. Милым, добрым, умным взрослым не приходит в голову, как непереносима ее боль: все чувства у этого ребенка с рождения предельно, почти болезненно обострены. Это беда, с которой всегда трудно жить, но в ней же — и почва, и зерно, из которого прорастут в будущем ни с чем не сравнимые плоды.
Редкий родитель угадывает судьбу своих детей. Ни отцу, ни матери просто не приходит в голову, что вот этой неуклюжей румяной Мусе судьба уготовила будущее блистательного поэта… Впрочем, не совсем так.
Записала и забыла. И бумагу дочери давала только нотную, так что строчки и рифмы Муся царапает каракулями на случайно найденных бумажных клочках. А все дело в том, что сама Мария Александровна одержима музыкой. Незаурядная музыкантша, она мечтает вырастить из старшей дочери пианистку — и посадит ее за рояль «злотворно рано» — девочке еще не исполнилось тогда и пяти лет.
Оттуда и этот эпизод за завтраком: отучить от глупостей!