Продолжение следует что это за письма
Как писать постскриптум? Все правила: от писем до продающих текстов
Бывало ли у вас, что статься, продающий текст или письмо уже написаны, но вдруг, уже после окончания основного массива текста, появляется еще какая-то мысль? Именно а таких случаях и нужен постскриптум. Постскриптум – это приписка к уже законченному письму или тексту.
Это тот инструмент, который позволит высказать все, что хочется, даже если текст уже закончен.
Постскриптум обозначается значком P. S. и ставится в самом конце письма, после подписи. Символ этот расшифровывается как post scriptum, то есть «после написанного».
Зачем писать P. S.
У постскриптума есть несколько основных значений в разных видах корреспонденции и написания текстов вообще:
Как правильно писать постскриптум
Правила русского языка достаточно четко регулируют правила написания этой части текста. Они регулируют, как пишется постскриптум сокращенно, его место расположения и так далее. Правила графического оформления:
Пример правильно оформленной приписки:
Текст с основной информацией
С уважением, Анастасия Владимировна. 1.05.2019
P. S. Постскриптум..
Стоит помнить, что постскриптум в конце переписки – это краткий элемент. Не стоит расписывать на половину страницы. Достаточно одной-двух строчек.
Сколько может быть постскриптумов
Использовать его можно сколько угодно раз. Это не будет нарушением правил. Сколько мыслей пришло в голову – столько и дописали. Но это касается личных переписок.
Важно помнить, что с точки зрения эффективности большое количество приписок в одном письме не помогает, а только вредит.
Некоторые читатели просто не доверяют тексту, если там более двух P. S., насколько бы хорошо они ни были созданы.
Как правильно писать: P. P. S. или P. S. S.
Часты споры, какое сокращение выбрать, чтобы написать двойной постскриптум. Варианта всего два:
Запомните, что эти два варианта – синонимы! Нет неправильного обозначения. Можно смело пользоваться тем или другим, как больше нравится.
Постскриптумы в продающих текстах
Постскриптум нашел применение и в деловой переписке, и в разного рода рассылках, и особенно в продающих текстах, где он и вовсе является отдельным приемом. Он выполняет сразу три важных задачи:
Занятой человек зачастую не читает продающие тексты или рассылки полностью. Он их “сканирует”: цепляется взглядом за отдельные элементы: заголовок, списки, подзаголовки.
И вот здесь-то постскриптум незаменим. Его реально читают, даже если не читают остальное. Использовать эту “фишку” можно и нужно. поскольку это приводит к реальному увеличению конверсии практически “на пустом месте”.
Глава 25 Навязчивый сервис
Дня через два после получения ссуды Надя вынула из почтового ящика три письма: от “ЗДОРОВЬЕ КОМФОРТ”, адрес: ООО “Почта Сервис”, а/я №35, Московский АСЦ, индекс 140961, в котором ей сообщили, что она выиграла 1 миллион рублей. Она, конечно, удивилась несказанно: ни в каких розыгрышах никогда не участвовала, и вдруг – выиграла миллион.
Есть такое определение: вежливая наглость. Предложили выписать по предоставленному каталогу и прислали БЛАНК ЗАКАЗА, в котором уже были впечатаны некоторые товары из каталога с указанием кода и цены. Оставалось вписать количество и сумму. В бланке заказа предусмотрен “Купон участника акции”, согласно этому купону нужно сделать заказ на 1100 рублей и получить 20000 рублей! Но и это ещё не всё! Сделай дополнительный заказ на определённую сумму, и получи премию в сто тысяч рублей!
В этом же конверте – бланк почтового перевода.
Кому: 170968 Федеральный клиент ООО “Почта Сервис” – предоплата.
Самое интересное в том, что в бланке заказа, в самом низу:
Шаг 3. Посчитайте “ИТОГО” и отправьте нам свой оплаченный заказ!
Причём, требуется отправить оплаченную квитанцию вместе с заказом.
Второе письмо: от какой-то компании “На дом”. Также на один миллион рублей! Аж дух захватывает! Не было полушки, да вдруг миллион! На бумаге – печать: ДИРЕКЦИЯ ПО ПРОВЕДЕНИЮ МАРКЕТИНГОВЫХ АКЦИЙ и подпись: А. Воронцов, директор “НА ДОМ”.
Третье письмо: также, как и первое, и второе, с обратным конвертом, с бланком, но уже от “SEKO” с навязчивым требованием заказать товары, в том числе с заказом на дополнительную скидку, и дополнительно за заказ на 1100 рублей, с заманчивым предложением получить дополнительно 20 000 рублей. Это за заказ на сумму 1100 рублей! Сумма вознаграждения указана уже в 2 миллиона рублей. Третьим пунктом, как и в указанных выше письмах, напечатано требование, оплатить заказ по каталогу и приложить квитанцию об оплате. Конечно, печать ДЕПАРТАМЕНТ НАГРАЖДЕНИЯ ЛУЧШИХ КЛИЕНТОВ и подпись Светланы Пономарёвой. В конце письма – адрес: ООО “Почта Сервис”, а/я № 37, Московский АСЦ, 140961 и номер телефона (495)787-22-82
В письме, подписанным Воронцовым Алексеем написано от руки, что явилось подозрительным – в наше время, когда развита компьютерная технология – и вдруг письмо от руки.
Уважаемый Алексей, пишет Вам (тщательно зачёркнуты имя, фамилия и отчество). Я являюсь клиентом “НА ДОМ” уже 5 лет. Я постоянно делаю заказы и с удовольствием пользуюсь … и т. д.
Но больше всего удивило Надежду, когда она получила письмо от НЕЗАВИСИМОЙ КОМИССИИ из книжной коллекции, так как она ничего из книг не выписывала – литература, предлагаемая организацией, Надежду не интересовала, да и цены за каждую книгу – больше тысячи рублей, а таких денег, даже при всём желании, Надя не могла позволить себе послать за книги, которые её были совершенно не нужны.
ВСЕСОЮЗНАЯ АКЦИЯ ЗАВЕРШЕНА
В случае признания Вас Главным победителем мы сможем сообщить вам следующее:
ОФИЦИАЛЬНОЕ ИЗВЕЩЕНИЕ О ВЫПЛАТЕ
Адресовано лично получателю:
Надежда Васильевна!
Завершена очередная Всесоюзная акция.
Надежда Васильевна!
Именно Вы признаны получателем 1 200 000 рублей.
Вручение назначено на 2018 года.
Да! Те заказы, которые Вы делали с 2017 года,
принесли Вам внушительную сумму:
1 200 000 рублей
Ниже – фото И. Николаевой и поздравление:
Надежда Васильевна!
Мои горячие поздравления с присуждением внушительного денежного приза – 1 200 000 рублей и признанием Вас Главным победителем Всесоюзной акции.
Вы получите деньги 1918 года (в любое удобное для Вас время)
На противоположной стороне листа напечатана
ИНСТРУКЦИЯ ПО ПОЛУЧЕНИЮ 1 200 000 РУБЛЕЙ
Шаг 1. Вырежьте и переклейте Марку подтверждения персональной идентификации Шаг 2. Сделайте заказ
и оплатите его, использую приложенную квитанцию Шаг 3. Сотрите защитный слой на Карте и укажите Код доступа на Бланке согласия на выплату 1 200 000 рублей Шаг 4. Отправьте
документы
в специальном
конверте для ответа
И дальше мелким шрифтом:
Москва
печати ДИРЕКЦИИ КАТАЛОГА и ФИНАНСОВОЙ ДИРЕКЦИИ с подписями.
Надежда никаких заказов в 2018 году, а тем более в прошедшем 2017 году ни делала, тем более, что в 2017 году она и слыхом не слышала о такой организации.
Но какое было удивление, когда Надежда открыла второе письмо: он было из этой же КНИЖНОЙ КОЛЛЕКЦИИ, но уже за подписью директора каталога “Книжная коллекция” Ирины Николаевой с бланком заказа, и впечатанными
Комплект из 2 книг “Эликсир молодости” за 1199 р.
“От великого до смешного” за 899 р.
Настенные часы “Волна” за 1099 р.
Но и это ещё не всё: внизу напечатано, как и во всех письмах навязчивое, рассчитанное на человеческую жадность:
Да, я делаю заказ на сумму от 1100 рублей и прошу отправить мне
праздничный сервиз “Цветы” в подарок
Да, я делаю заказ на сумму 1399 рублей и прошу выплатить мне
премиальный бонус 100000 рублей.
Во всех письмах присутствует эта приписка, только меняется, что прислать за получение бонуса.
Надя решила позвонить по указанному телефону, выяснить, не утка ли это. Позвонила. Долго слышала однотонные гудки, затем оператор произнесла, что телефон не подключен.
С завидной регулярностью она начала получать письма.
От “Здоровья и комфорта” пришло письмо с требованием выписать товары Монастырской аптеки с впечатанным “Масло Ангельское”, (3 уп.) за 1599 р. И серебряная монета “Святая Матрона” за 1199 р., но нумизматикой Надя никогда не занималась, у неё другие интересы, и одну монету, пусть даже серебряную, ей приобретать ни к чему.
Письмо от “На дом” сразу удивило и шокировало её. В письме чёрным по белому напечатано, что она получит сразу три выплаты на общую сумму 1220000 рублей в самое ближайшее время.
К письму приложена “копия” протокола внеочередного собрания.
Вторым пунктом: Сформировать список клиентов, сделавших заказы на протяжении последних трёх месяцев.
Но Надежда ни одного заказа не сделала, так как поняла, что это простое надувательство, рассчитанное на человеческую жадность, тем более, в интернете прочла об этих доброхотах.
Вскоре пришло письмо, где указана сумма выигранного приза два миллиона семьсот тысяч рублей за подписью Директора каталога и организатора акции В.С.Васильевой.
Самое интересное в этой циничной гонке явилось письмо ООО “Скай Лайн”
Жан Грандер
а/я 98, Московский АСЦ 140961
предлагается оплатить 1399 рублей за астральный амулет, который якобы защитит от любых видов порчи и сглаза; от врагов, злоумышленников и завистников; от разного рода посягательств на имущество; от диких зверей и агрессивного поведения домашних животных
в данном письме напечатано: Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОЧУ ПОМОЧЬ ВАМ СОВЕРШЕННО БЕСПЛАТНО. Ну, если 1399 рублей – совершенно ничего не стоят, особенно в таких стеснённых обстоятельствах, тогда, конечно, Б Е С П Л А Т Н О. тем более, что в конце месяца она может получить астрономическую сумму аж три миллиона рублей. Куда она будет девать такую огромную сумму? Нет, лучше не искушать судьбу
Наконец пришло ПОСЛЕДНЕЕ УВЕДОМЛЕНИЕ О ВРУЧЕНИИ… 2 500 000 рублей. Это было письмо-пальмерсон, подписанное директором каталога “Товары почтой” некой В.С. Васильевой. По трафарету навязывали сделать заказ по каталогу и оплатить его. Но какие два с половиной миллиона, ведь Надежда ничего не выписывала, хотя с постоянной регулярностью приходили письма с предложениями выписать товары – и вдруг – главный победитель акции!
Вскоре остался один корреспондент, упорно стремящийся облагодетельствовать Надежду Васильевну – ООО “Транс Почта-Сервис”, А.С. Воронцов
а/я 255 Москворецкий АСЦ 140961
ПРЕМИЯ за верность 50 000 р.
За какую верность? Надежда ни разу не ответила на навязчивые предложения выписать товары по прейскуранту – и вдруг – ЗА ВЕРНОСТЬ! И приписка: … по результатам акции признана самым верным покупателем каталога на основании установленных критериев в порядке предусмотренном постановлением Комитета дирекции.
Разумеется, Надежда игнорировала это письмо, так как давно поняла, что это лохотрон.
Но от ООО “Транс Почта Сервис” В. С. Васильева а/я 255 Московский АСЦ 140961
Интересная запись в письме: ВНИМАТЕЛЬНО ИЗУЧИТЕ ВСЕ ДЕТАЛИ НАШЕГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ И ОТПРАВЬТЕ СВОЙ ОТВЕТ КАК МОЖНО СКОРЕЕ! В СЛУЧАЕ ПРИЗНАНИЯ ВАС ГЛАВНЫМ ПОБЕДИТЕЛЕМ ТАК МОЖЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ
ИВАНОВА НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА,
ВЫ ПРИЗНАНЫ ОБЛАДАТЕЛЕМ ПРИЗОВОЙ КАРТЫ НА 1 300 000 РУБЛЕЙ И 50 000 РУБЛЕЙ!
Составлено: Тема документа:
О. А. Красильникова, Вручение 1 300 000 рублей
Служба вручения призов и 50 000 рублей
На отдельном листе дана ИНФОРМАЦИЯ О ГЛАВНОМ ПОБЕДИТЕЛЕ и так далее по трафарету. И опять-же форма заказа товара.
Конечно, Надежда с досадой отбросила это письмо.
«В продолжениЕ» или «в продолжениИ», как правильно?
В русском языке существуют оба слова: «в продолжении» и «в продолжение». Выбор правильного написания зависит от того, какой частью речи является это слово.
Чтобы понять, когда слово «в продолжении» пишется с буквой «и» и когда «в продолжение» с буквой «е» в конце, определим в контексте часть речи, к которой принадлежат эти лексемы.
Правописание слова «в продолжении»
Слово «продолжение» обозначает предмет и отвечает на вопрос что? Это существительное среднего рода единственного числа. «Продолжение» — это изменяемое слово. Оно заканчивается на буквосочетание -ие (окончание -е) и поэтому имеет окончание -и в предложном падеже в отличие от традиционного окончания -е существительных второго склонения.
Понаблюдаем:
Сравним:
В продолже́нии романа читатель узнает о дальнейшей судьбе героев.
Как видим, к слову «в продолжении» можно задать падежный вопрос. Это слово является полноправным членом предложения. Следовательно, это самостоятельная часть речи имя существительное в форме предложного падежа с окончанием -и.
В зависимости от содержания контекста слово «продолжение» с предлогом «в» может выступать также в форме винительного падежа:
В (во что?) продолжени е письма дедушка добавил малоизвестные факты о его юности.
Между предлогом и существительным в падежной форме можно вставить определение:
Чтобы различить эти формы существительного с окончанием -е или -и, зададим соответствующий падежный вопрос.
Написание предлога «в продолжение»
От этого существительного может быть образован однокоренной производный предлог, который пишется всегда с буквой «е» в конце.
В продолжение дороги он хранил упорное молчание.
Хранил молчание (когда? как долго?) в продолжение дороги.
Слово «в продолжение» не изменяется. В одиночку оно не является членом предложения. Это служебная часть речи предлог. Он используется вместе с существительным в форме родительного падежа, обозначая временной промежуток, в течение которого осуществляется действие:
Предлог «в продолжение» (дороги) пишется в два слова и с буквой «е» в конце. Он синонимичен производному предлогу «в течение», которым его можно заменить, чтобы понять, что это именно предлог со значением времени, а не омонимичная падежная форма существительного в форме винительного падежа.
Примеры
В продолже́ние нашего разговора направляю вам свое резюме.
В продолже́ние письма Анна только жаловалась на бытовые неурядицы.
В продолже́ние беседы многие спорные вопросы были выяснены нами до конца.
В продолже́ние осени беспрерывно шли дожди.
Аналогично различаем, как правильно пишутся слова:
продолжение следует
Смотреть что такое «продолжение следует» в других словарях:
Продолжение — напечатанная в выпуске (номере, томе) сериального издания часть произведения, начало которого было опубликовано в предшествующем выпуске (выпусках) этого издания и которое в данном выпуске не завершается. На странице, где начинается П., в сноске… … Издательский словарь-справочник
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ПРОДОЛЖЕНИЕ, продолжения, ср. Действие по гл. продолжить продолжать и продолжиться продолжаться. Продолжение начатой работы. Продолжение следует (примечание под неоконченным произведением, указывающее, что оно будет продолжено в следующем номере… … Толковый словарь Ушакова
продолжение — ждать продолжения • модальность, ожидание иметь продолжение • действие ожидать продолжения • модальность, ожидание получить продолжение • действие, начало продолжение следует • субъект, приближение / удаление (не) оставалось сомнений • действие,… … Глагольной сочетаемости непредметных имён
следует — вывод следует • действие, субъект окончание следует • субъект, приближение / удаление продолжение следует • субъект, приближение / удаление следует вывод • действие, субъект следует ответ • субъект, приближение / удаление … Глагольной сочетаемости непредметных имён
Продолжение (художественные произведения) — Продолжение концепция и сложившаяся терминология обозначающая развитие идеи художественного произведения. События при этом разворачиваются в одной и той же вымышленной вселенной и хронологически связаны друг с другом. Продолжение часто… … Википедия
Продолжение перечня архиепископов Кёльнских — Эта статья предлагается к удалению. Пояснение причин и соответствующее обсуждение вы можете найти на странице Википедия:К удалению/25 июня 2012. Пока процесс обсуждения … Википедия
продолжение — я; ср. см. тж. в продолжение 1) к продолжить продолжать и продолжиться продолжаться. Продолж … Словарь многих выражений
Продолжение рода — Копуляция брюхоногих моллюсков Helix pomatia Размножение способность организмов производить себе подобных, одно из основных свойств всех живых существ. Способность к размножению часто оценивают как отличительный признак живого. Содержание 1… … Википедия
продолжение — я; ср. 1. к Продолжить продолжать и Продолжиться продолжаться. П. начатой работы. П. учебного курса. 2. То, что располагается, следует непосредственно за чем л.; часть чего л. продолженного. Напечатать п. романа в следующем номере журнала. Одна… … Энциклопедический словарь
Ирония судьбы. Продолжение — Ирония судьбы, или «С лёгким паром». Продолжение … Википедия
Продолжение следует что это за письма
Речь по случаю присуждения Нобелевской премии,
произнесенная 7 декабря 1999 года в Стокгольме
Уважаемые члены Шведской академии, дамы и господа!
“Продолжение следует…” Таким уведомлением журналы и еженедельники в девятнадцатом столетии растягивали публикацию прозаических произведений. Роман с продолжением процветал. В то время как черным по белому в быстрой череде печатались глава за главой, срединная часть повествования еще только заносилась от руки на бумагу, а заключительная часть и придумана-то не была. Но читателя захватывали не только тривиальные страшные истории. Некоторые романы Диккенса так и появлялись частями. Толстовская “Анна Каренина” была романом с продолжением. Время Бальзака как усердного поставщика поточного массового товара, возможно, и обучило его, еще безымянного, технике достижения высокого накала перед самым окончанием полосы. Почти все романы Фонтане, например, “Пути и перепутья”, тоже сперва публиковались в газетах и журналах с продолжением, в связи с чем владелец “Фоссише цайтунг” возмущенно восклицал: “Да закончится ли когда-нибудь эта история потаскухи!”
Но прежде чем таким вот образом продолжать прясть волокно моей речи или распутывать его на побочные нити, следует упомянуть, что этот зал и пригласившая меня Шведская академия мне не чужие. В романе “Крысиха”, который появился почти четырнадцать лет назад и о катастрофическом течении которого по наклонной повествовательной плоскости, может быть, еще помнит тот или иной читатель, в Стокгольме перед примерно таким же смешанным обществом звучал панегирик в честь крысы, точнее говоря, лабораторной крысы.
Она получила Нобелевскую премию. Наконец-то, следует сказать. Ибо в списках предложений она давно уже стояла. Ее даже считали фавориткой. Она, беловолосая, красноглазая лабораторная крыса, чествовалась как представительница миллионов подопытных животных — от морских свинок до резус-макак. Она, в первую очередь она — так утверждает рассказчик в моем романе — дала возможность осуществить все эти нобелевские исследования и изобретения в области медицины, в частности, благодаря ей и были сделаны открытия Нобелевских лауреатов Ватсона и Крикка на прямо-таки безграничном опытном поле генных манипуляций. С тех пор можно более или менее легально клонировать, скажем, кукурузу, овощи, да и всякое разное зверье. Потому-то в конце упомянутого романа, то есть уже в постчеловеческую эру, захватывающие все большую власть человекокрысы носят название “ватсонкрикков”. В них объединено все лучшее из обоих видов. Крысиное начало в человеке и наоборот. Разводя эту породу, мир, кажется, хочет излечиться. После Великого Взрыва, когда выжили одни лишь крысы, тараканы и навозные мухи, рыбьи и лягушачьи икринки, пришла наконец пора упорядочить хаос, причем с помощью ватсонкрикков, поразительнейшим образом спасшихся.
Но поскольку эта словесная нить завершалась предупреждением “Продолжение следует…” и речь по поводу присуждения Нобелевской премии лабораторной крысе не была некой забавной концовкой романа, я могу теперь основательно заняться повествованием как формой выживания и формой искусства.
Повествовать люди стали с самого начала. Еще задолго до того, как род человеческий стал упражняться в письме и постепенно обзаводиться алфавитом, каждый что-то рассказывал другому, и каждый слушал, что другой ему рассказывает. Вскоре среди еще не научившихся писать появились люди, которые умели больше и лучше других рассказывать или правдоподобнее врать. А среди них опять-таки те, кто спокойному течению повествования искуснее ставил запруду, после чего позволял накопившейся массе выйти из берегов, разлиться по разветвленным рукавам и, не иссякнув, вдруг неожиданно обрести широкое речное ложе — там оказывалось и множество прихваченного по пути дрейфующего добра, из которого строились побочные сюжетные линии. Эти самые ранние рассказчики не зависели от света дня или лампы и дело свое вполне могли делать и в темноте, более того, сумерки и темь усиливали напряжение, их не пугали ни безводные пустыни, ни грохочущие водопады, а при надобности — скажем, по причине всеобщей усталости — они прерывали повествование обещанием “Продолжение следует…”, и потому вокруг них собиралось много слушателей, которые хотя тоже умели рассказывать, но не так неистощимо.
О чем же рассказывалось, когда никто еще не умел писать, записывать? Поначалу, со времен Каина и Авеля, много, видимо, говорилось о смертоубийстве. Материал давала и месть, в особенности кровная месть. Расхожей темой издавна стало уничтожение народов. Могли рассказ вести о наводнениях и засухах, о тучных и тощих годах. Не избегали и долгих перечислений имущества в виде скота и людей. Рассказ, чтобы звучать правдоподобно, не должен был чураться длинных семейных списков — кто после кого и кто от кого появился на свет божий. По подобному же принципу строились и рассказы о героях. В спросе были и поныне популярные, многажды рассказываемые истории о любовных треугольниках, а также о чудищах — помеси человека и зверя, что хозяйничали в лабиринтах или подстерегали добычу в прибрежных камышах. Не говоря уж о легендах о богах и идолах, равно как и о полных приключений морских путешествиях, — легендах, которые, переходя из уст в уста, оттачивались, дополнялись, варьировались, меняли смысл на противоположный и в конце концов записывались одним рассказчиком, которого будто бы звали Гомером, или целым коллективом рассказчиков — как в случае с Библией. С тех пор существует литература. В Китае, Персии, Индии, на Перуанском нагорье и в других местах, где возникала письменность, были рассказчики, которые в одиночку или коллективно сделали себе имя как литераторы или оставались анонимными.
У нас, столь прочно освоивших письменность, сохранилось воспоминание о рассказанных вслух историях, об устном происхождении литературы. Если же мы забудем, что изначально все рассказываемое сходило с губ, порой спотыкаясь, запинаясь, затем, будто подгоняемое страхом, торопливо или же, словно оберегая выдаваемую тайну от чересчур уж многочисленных посвященных, шепотом, который опять-таки сменялся громким голосом, перекрывающим хвастливые восклицания или вопросы тех, кто во все времена с высоко поднятым хоботом вынюхивал, что откуда пошло, — если мы все это, кичась письменностью, забудем, тогда наше повествование станет насквозь бумажным, лишенным влажного дыхания.
Хорошо, что в нашем распоряжении много книг, которые прошли испытание временем, как их ни читай — хоть тихо, хоть громко. Они-то и служили мне примером. Когда я был молод и поддавался обучению, такие мастера, как Мелвилл или Дёблин, но и Библия на лютеровском немецком, толкнули меня к тому, чтобы писать, произнося слова вслух, мешая чернила со слюной. Так и продолжалось. И на пятом десятке моего с удовольствием носимого писательского ярма я разжевываю свои волокнистые, тягучие фразы в податливую кашу, в прекрасном одиночестве проборматываю их про себя и только то выпускаю на бумагу, что нашло свою переливчатую тональность, обрело звук и отзвук.
Да, я люблю свою профессию. Благодаря ей я обзавожусь обществом, которое хочет многоголосо заявить о себе и по возможности точно запечатлеться в рукописи. Когда я читаю вслух перед публикой свои давно сбежавшие от меня или присвоенные читателем книги, где написанное и выраженное обрело наконец покой, — именно тогда я охотнее всего встречаюсь с ними. Тогда перед молодой, рано отлученной от языка, перед седоголовой, но все еще не насытившейся публикой написанное и выраженное слово опять становится устным. И из раза в раз эти чары действуют. Так писатель шаманством зарабатывает себе на хлеб с маслом. И хотя пишет он вопреки протекающему времени, хотя навирает с три короба складных правд, ему верят, верят его непроизнесенному обещанию “Продолжение следует…”
Но каким образом я стал писателем, стихотворцем, рисовальщиком — все сразу на пугающе белой бумаге? Какое доморощенное зазнайство сумело подстрекнуть ребенка на подобную наглость? Чуть ли не в двенадцать лет я твердо решил, что хочу стать художником. Это было тогда, когда у нас дома, неподалеку от предместья Данциг-Лангфур, разразилась вторая мировая война. Профессиональная специализация в поэтической области началась лишь в следующем, военном году, когда журнал гитлерюгенд “Хильф мит!” сделал мне заманчивое предложение участвовать в литературном конкурсе. Были обещаны премии. И я тотчас начал писать в черновой тетради свой первый роман. Под влиянием семейной истории моей матери я назвал его “Кашубы”, но действие происходило не в среде ныне исчезающей маленькой кашубской народности, а в тринадцатом столетии, во времена междуцарствия, в страшные времена безвластия, когда грабители, рыцари-разбойники хозяйничали на дорогах и мостах и крестьяне могли спасаться только по собственным законам — самосудом.
Насколько помню, после краткого изложения экономического положения в кашубских землях, я сразу же вывел на сцену разбойников с их грабежами и резней. Там настолько яростно душили, кололи, пронзали и с помощью виселицы или меча чинили самосуд, что к концу первой главы все основные герои и добрая часть второстепенных были убиты, зарыты или брошены на скорм воронью. Поскольку чувство стиля не позволяло мне дать возможность мертвецам выступать в виде призраков и превратить роман в “ужастик”, моя попытка оказалась несостоятельной, и “Продолжению следует…” весьма скоро был положен конец; не навсегда и не насовсем, однако начинающий автор получил четкое предостережение в будущих повествованиях обходиться с вымышленными персонажами осмотрительнее и экономнее.
Но сперва я вчитывался в книги. Читал я особым способом: заткнув указательными пальцами уши. Тут надо пояснить, что мы с младшей сестрой росли в стесненных условиях — в двухкомнатной квартире, где у нас не было ни собственной каморки, ни хотя бы своего уголка. Теперь-то я понимаю, что это имело свои преимущества, ибо таким образом я рано научился концентрироваться, не обращая внимания на окружающих и на шумы. Словно закрытый под колпаком для сыра, я настолько погружался в книгу и изображенный там мир, что мать, склонная к шутке, чтобы показать соседке мою полную отрешенность, как-то заменила лежавший около моей книги бутерброд, от которого я время от времени откусывал, бруском мыла (кажется, “Пальмолив”), и обе женщины — мать даже с некоторой гордостью — стали свидетельницами того, как я, не отрывая глаз от книги, потянулся к мылу, откусил кусочек и добрую минуту жевал, прежде чем оторвался от описываемых событий.
Эта ранняя тренировка в умении концентрироваться еще и сегодня дает себя знать; но так одержимо я уже никогда больше не читал. Книги находились в шкафчике за голубыми занавесками. Моя мать была членом книжного клуба. Романы Достоевского и Толстого стояли там рядом с книгами Гамсуна, Раабе и Викки Баум. Под рукой была и “Сага о Иёсте Берлинге” Сельмы Лагерлёф. Позже я кормился в городской библиотеке. Но толчок, пожалуй, дали книжные сокровища моей матери. Владелица лавки колониальных товаров, расчетливая деловая женщина, обслуживавшая в долг своих ненадежных покупателей, любила прекрасное, наслаждалась передаваемыми по дешевому радиоприемнику мелодиями из опер и оперет, с удовольствием слушала мои многообещающие истории, часто ходила в городской театр, куда иной раз брала с собой и меня.
Но эти бегло набросанные эпизоды из пережитого мной в тесноте мелкобуржуазного быта, который я несколько десятилетий назад с эпическим размахом расписал в другом месте и с выдуманными персонажами, годятся лишь для того, чтобы помочь мне ответить на вопрос, как я стал писателем. Конечно, можно ссылаться на способность к долгим мечтаниям, на любовь к каламбурам и игре словами, на стремление врать безо всякой корысти для себя и только из-за того, что иначе изображение правды было бы слишком скучным, — короче говоря, на то, что достаточно расплывчато называют дарованием; но обрести добротную тяжесть легковесному таланту помогло стремительное вторжение политики в семейную идиллию.
Любимый кузен моей матери, кашубского, как и она, происхождения, служил на польской почте в Вольном городе Данциге. Он часто приходил к нам, всегда был желанным гостем. Когда в начале войны здание почты на площади Гевелиуса некоторое время приходилось защищать от атак доморощенных эсэсовцев, мой дядя был в числе капитулировавших, которых судили по законам военного положения и расстреляли. Вдруг этого дяди не стало. Вдруг о нем перестали говорить. Как будто и не было его. Но чем очевиднее было его отсутствие, тем прочнее сидел он в моей голове; и продолжалось это многие годы — и когда в пятнадцать лет я облачился в униформу, в шестнадцать научился страху, в семнадцать попал в американский плен, в восемнадцать обрел свободу и занялся торговлей на черном рынке, затем освоил профессию камнетеса и скульптора, упражнялся в художественных академиях, писал и рисовал, рисовал и писал легковесные стихи, гротескные одноактные пьесы. Так оно и шло до тех пор, пока для меня с моим словно врожденным чувством эстетического удовольствия масса материала не стала слишком громоздкой. И под ее грудой лежал любимый кузен моей матери, расстрелянный служащий польской почты, закопанный, чтобы я — кто же еще? — его нашел, вырыл и под другим именем и в ином образе пробудил к жизни с помощью повествовательного дыхания; на сей раз, правда, я писал роман, чьи главные и второстепенные фигуры, бодрые и исполненные жажды жизни, прошествовали через многие главы, а иные даже выдержали до конца, так что постоянное авторское обещание “Продолжение следует…” было исполнено.
И так далее, и так далее. Опубликование обоих моих первых романов “Жестяной барабан” и “Собачьи годы” и промежуточной повести “Кошки-мышки” (в “ИЛ” “Кошка и мышь”) рано научило меня, все еще относительно молодого автора, что книги могут вызвать возмущение, гнев, ненависть. Что порожденное любовью к своей стране может быть воспринято как осквернение собственного гнезда. С тех пор я считаюсь спорным писателем.
В этом смысле я нахожусь в хорошем обществе, если вспомнить изгнанных в Сибирь или еще куда-нибудь писателей. Поэтому не будем жаловаться. Скорее мы должны воспринимать состояние перманентной спорности как живительное и подобающее риску нашей профессии. Так уж получается, что те, кто творит события из одних только слов, охотно и намеренно плюют в суп тем властителям, которые постоянно отстаивают свое право на место на скамье победителей, — это заставляет историю литературы вести себя соответствующим образом по отношению к развитию и совершенствованию методов цензуры.
Я происхожу из страны Книжных Костров. Мы знаем, что страсть к уничтожению — тем или иным способом — ненавистной книги все еще или уже опять согласуется с духом времени, а порой находит и телегенное выражение, а значит — зрителей. Но гораздо хуже, что и сейчас во всем мире писателей преследуют, убивают или их жизни угрожают, и весь мир привык к этому продолжающемуся террору. Правда, та часть мира, которая называет себя свободной, возмущенно кричит, как то было когда в Нигерии в 1995 году, выступавший против варварского отношения к природе своей страны писатель Кен Саро-Вива был вместе с соратниками приговорен к смерти и казнен, но тут же она переходит к очередному пункту повестки дня, потому что экологически обоснованный протест может помешать бизнесу глобально господствующего нефтяного гиганта Шелла.
Почему же книги вместе с их авторами столь опасны, что государство и церковь, медиа-концерны и всякие политбюро считают необходимым прибегать к противодействию? Ведь лишь в редких случаях речь идет о прямых выпадах против господствующей в данный момент идеологии, вслед за которыми следует приказ молчать или что-либо похуже. Зачастую достаточно литературного свидетельства, что правда плюралистична — так же, как существует не одна действительность, а множество действительностей, — чтобы истолковать это свидетельство как нечто опасное, нечто убийственное для тех или иных стражей одной и единственной правды. Подозрительным, наказуемым делает писателя самая сущность его профессии — то, что он не может оставить в покое прошлое, вскрывает слишком быстро зарубцевавшиеся раны, раскапывает в запертых погребах трупы, заходит в запретные комнаты, поедает священных коров, как это сделал Джонатан Свифт, рекомендует барской английской кухне разделать на ростбиф ирландских детей, что для него вообще ничто не свято, даже капитализм. Но наихудшее прегрешение писателя состоит в том, что он не хочет со своими книгами шествовать вместе с победителем, а скорее предпочитает вертеться там, где на обочине исторических процессов стоят проигравшие, которые многое могут рассказать, но не получают слова. Тот, кто наделяет их голосом, ставит победу под сомнение. Кто окружает себя проигравшими, принадлежит к их числу.
Конечно, властители, облаченные в одежды тех или иных времен, вообще-то ничего не имеют против литературы. Они даже хотели бы иметь ее в качестве комнатного украшения и готовы поддерживать. Ныне она должна быть занимательной, быть частью культуры развлечений, то есть видеть не только негативное, а скорее давать обделенному человеку лучик надежды. В сущности, всегда есть потребность в “положительном герое”, хотя и не в столь нормативной форме, как во времена коммунизма. В нынешних бескрайних джунглях свободного рынка какой-нибудь Рэмбо вполне может появиться откуда угодно и со смехом мостить трупами свой путь к успеху; какой-нибудь проказник, готовый быстро трахнуться между двумя выстрелами, победитель, оставляющий за собой кучу облапошенных, — короче говоря, герой, предъявляющий нашему глобализированному миру свою пахучую метку. И этой потребности в крутом молодце соответствуют и услужливые масс-медиа: Джеймс Бонд породил множество подобных себе типов, совсем как клонированная Долли. Как и у него — хладнокровного супермена, — добро и впредь должно побеждать зло.
Когда 2 мая 1973 года Генрих Бёлль читал свою Нобелевскую лекцию, в которой он говорил о противостоянии вызывающих столь разные чувства понятий, как разум и поэзия, он в последней фразе речи пожаловался на то, что из-за недостатка времени ему “пришлось опустить юмор, который тоже не является классовой привилегией и в котором не замечают ни поэзии, ни таящегося в нем сопротивления”. Нет, Генрих Бёлль знал, что отодвинутый на обочину и едва читаемый сегодня Жан Поль имеет свое место в паноптикуме немецких светил, что к литературному творчеству Томаса Манна с тогдашней как правой, так и левой точки зрения относились с ироничной подозрительностью; от себя добавлю: и сегодня еще так относятся. Бёлль имел в виду, конечно, не ходячий хохмаческий юмор, а скорее неслышный смех меж строк, хронические приступы грусти у его клоуна, комизм отчаяния коллекционера, собирающего молчание! Кстати, подобные приемы — в виде возвещений типа “Продолжение следует…” — зачастую используют авторитетные масс-медиа, и они в качестве “добровольного самоконтроля” на свободном Западе и являются благовидной маскировкой цензуры.
К началу пятидесятых годов, когда я осознанно начал писать, Генрих Бёлль был уже известным, хотя и непризнанным писателем. Вместе с Вольфгангом Кёппеном, Гюнтером Айхом и Арно Шмидтом он стоял в стороне от реставрируемого тогда культурного движения. Молодая послевоенная литература туго справлялась с немецким языком, развращенным под властью национал-социализма. К тому же путь поколению Бёлля, а также более молодых писателей, к числу которых принадлежал и я, преграждал запретительный знак в виде фразы Теодора Адорно. Цитирую: “Писать после Освенцима стихи — это варварство, оно подтачивает и понимание того, почему сегодня невозможно писать стихи…”
Значит, никакого больше “Продолжения следует…” Тем не менее мы писали. Воспринимая, разумеется — подобно Адорно в его книге “Minima Moralia. Размышления об искалеченной жизни” (1951), — Освенцим как цезуру и незаживающую трещину в истории цивилизации. Только так можно было обойти этот запретительный знак. И все же сделанное Теодором Адорно зловещее предупреждение имеет силу еще и сегодня. Его открыто игнорировали писатели моего поколения. Молчать не хотел, не мог никто. Речь ведь шла о том, чтобы вызволить немецкий язык из маршевого порядка, вырвать его из идиллий и голубой душевности. Для нас, обжегшихся детей, было важно отречься от незыблемых авторитетов, от идеологических штампов “белое” или “черное”. Сомнение и скепсис шли рука об руку; словно подарком, они наделяли нас множеством серых ценностей. Я, во всяком случае, наложил на себя эту эпитимью, чтобы лишь потом открыть богатство объявленного полностью виновным языка, его соблазнительную мягкость, его мечтательную склонность к глубокомыслию, его гибкую твердость, его диалектные переливы, его простоту и многозначность, его чудачества и расцветающую в конъюнктивах красоту. И это вновь обретенное богатство надо было пустить в ход — вопреки Адорно или же воодушевляясь вердиктом Адорно. Только так можно было продолжать писать после Освенцима — будь то стихи или проза. Только так, став памятью и не отринув прошлого, немецкоязычная послевоенная литература могла оправдать перед собой и перед позднее родившимися общепринятый литературный обычай — “Продолжение следует…” И только так удалось сохранить рану открытой и отменить желанное или предписанное забвение посредством эпического зачина “Жил-был когда-то…”
В чьих бы интересах ни требовалось подвести черту, каким бы обвинениям ни подвергался возврат к нормальности и как бы ни пытались выдать позорное прошлое за далекую историю — литература не поддавалась этому сколь понятному, столь и безрассудному соблазну. И это правильно! Ибо всякий раз, когда в Германии провозглашался Час Ноль, конец послевоенного времени, — в последний раз это было десять лет назад, когда пала Берлинская стена и единство Германии зафиксировали на бумаге, — всякий раз нас снова настигало прошлое.
В то время, в феврале 1990 года, я читал во Франкфурте-на-Майне студентам лекцию под названием “Послание в Освенцим”. Я подводил итог, давал отчет — книгу за книгой. Так я дошел до изданной в 1972 году книги “Из дневника улитки”, в которой колеи прошлого и настоящего то скрещивались, то пролегали параллельно, а то и сталкивались. Поскольку сыновья мои требовали определения моей профессии, я написал в книге: “Писатель, дети мои, — это человек, пишущий против уходящего времени”. А студентам сказал: “Такая позиция предопределяет, что автор не отрывается от земли, не замыкается вне времени, он глядит на мир как современник, более того, не бежит от переменчивых коллизий уходящего времени, а вмешивается и принимает чью-то сторону. Опасности такого вмешательства и принятия чьей-то стороны известны: писатель рискует утратить надлежащую дистанцию; его язык может поддаться искушению довольствоваться малым; стесненность сиюминутных обстоятельств может стеснить и его тренированное на свободный полет воображение, ему грозит опасность удушья”.
Проявившейся когда-то склонности к риску я сохраняю верность в течение десятилетий. Но чем была бы наша профессия без риска? Ладно, подобно литературному чиновнику, писатель мог бы обеспечить себе безбедное существование. Однако по отношению к действительности он был бы пленником своей боязни соприкосновения с нею. Из страха потерять дистанцию он сам потерялся бы в дальних далях, где мерцают мифы и славит себя величие. Нет, современность, постоянно становящаяся прошлым, догонит его и учинит допрос. Ибо каждый писатель вписан в свое время, как бы пламенно он ни заверял, что родился слишком рано или слишком поздно. Не он самовластно выбирает тему, скорее она предопределена ему. Я, во всяком случае, не мог свободно решать. Будь дело только в моем влечении, я попробовал бы себя в чисто эстетических играх и беззаботно, равно как и безобидно, предавался бы шутовству.
Но так не получалось. Возникало сопротивление. Вышвырнутые из чрева немецкой истории, кругом лежали груды обломков и падали. И стоило только зажмуриться, как эта масса материала увеличивалась в объеме. К тому же я происхожу из семьи беженцев. И сознание того, что потеря родины безвозвратна, явилось дополнительным стимулом, прибавилось ко всему тому, что движет писателем от книги к книге, — обычному честолюбию, боязни скуки, эгоцентризму. В процессе повествования я хотел не вернуть — нет! — разрушенный, потерянный город Данциг, а присягнуть ему. Я упрямо хотел доказать себе и своим читателям, что потерянное не должно бесследно кануть в забвение, благодаря литературному искусству оно должно снова обрести плоть — во всем своем величии и жалком ничтожестве, с церквами и кладбищами, шумом верфей и запахом усталого прибоя Балтийского моря, с давно заглохшим языком, этой конюшенно-теплой жвачкой, с прегрешениями, подходящими для исповеди, и безнаказанными преступлениями, от которых никакой исповедью не очиститься.
Потери подобного рода стали питательной почвой и для других одержимых навязчивой идеей писателей. Во всяком случае, несколько лет назад мы в разговоре с Сальманом Рушди согласились, что для него, как для меня мой потерянный Данциг, его потерянный Бомбей оказался разом источником и помойкой, началом начал и центром мироздания. Такая самоуверенность, такая экзальтация свойственны литературе. Они — предпосылка для повествования, способного нажимать на все педали. Филигранная искусность, тонкий психологизм или реализм, неправильно понимаемый как точная копия оригинала, непригодны для того, чтобы освоить огромную массу материала такого рода. Сколь многим ни обязаны мы по просветительской традиции разуму, абсурдный ход истории глумится над всякими разумными объяснениями.
Подобно тому как Нобелевская премия, если отвлечься от всякой ее торжественности, покоится на открытии динамита, который, как и другие порождения человеческого мозга — будь то расщепление атома или также удостоенная премии расшифровка генов, — принес миру радости и горести, так и литература несет в себе взрывчатую силу, даже если вызванные ею взрывы становятся событием не сразу, а, так сказать, под лупой времени и изменяют мир, воспринимаясь и как благодеяние, и как повод для причитаний, — и все во имя рода человеческого. Сколько времени потребовалось процессу европейского Просвещения от Монтеня до Вольтера, Дидро, Канта, Лессинга и Лихтенберга, чтобы донести коптилку разума до темнейших уголков схоластического мрака! И как часто этот лучик гас. Иллюминирование разумом замедляла цензура. Когда же свет иллюминации разливался во всю ширь, это был уже остывший, ограничивающийся технически возможным, сосредоточенный лишь на экономическом и социальном прогрессе разум, который выдавал себя за Просвещение и любыми средствами вдалбливал своим рассорившимся с самого начала детям — капитализму и социализму — псевдонаучный жаргон и указывал правильный на данный момент путь к прогрессу.
Следовательно, конец истории. Незачем нетерпеливо ждать “Продолжения следует…” Или же можно надеяться, что раз уж политике, и без того передавшей экономике все права на принятие решений, не приходит в голову какая-либо возможность пошатнуть новый догматизм, то хоть литература что-нибудь придумает?
Но может ли такое взрывчатое повествование — динамит ведь! — обладать высоким литературным качеством? Достанет ли времени, чтобы дождаться запоздалой реакции? Можно ли представить себе книгу, в конце которой предлагается такой дефицитный товар, как будущее? Не таково ли сейчас положение, что литературе предписывается удалиться на покой, а молодым авторам в качестве игровой площадки выделяют разве что Интернет? Широко распространилось деятельное бездействие, известную ауру которому создает обманное слово “коммуникация”. Время распланировано до коллапса человеческих возможностей. Западный мир отдался во власть культурно-суетной тщеты. Что делать?
При моей безбожности остается только преклонить колена перед тем святым, который до сих пор все еще помогает мне сдвигать самые тяжелые обломки. Я заклинаю: святой угодник Сизиф, удостоенный милости Камю, прошу тебя, позаботься о том, чтобы камень не остался лежать наверху, чтобы мы и впредь могли катить его, чтобы мы, как и ты, были счастливы с нашим камнем и чтобы не обрывалась рассказываемая история о тяготах нашего существования.
Будет ли услышана моя молитва? Или же о продолжении человеческой истории суждено позаботиться, согласно новейшим веяниям, искусственно выведенному — клонированному — созданию?
Я присутствовал при этой речи. В то время я работал над романом “Палтус”, в котором речь шла о первенствующей основе человеческого существования — о питании, то есть о нехватке и изобилии, о больших обжорах и бесчисленных голодающих, о радостях нёба и хлебных корках со стола богачей.
Эта тема осталась насущной. Накоплению богатств бедность отвечает своим ускоренным разрастанием. Какими бы мерами безопасности ни отгораживались богатые Север и Запад от бедного Юга и как бы ни запирались они в своих крепостях, потоки беженцев все равно доберутся до них, никакие запоры не выдержат натиска голодающих.
В будущем об этом расскажут. В конце концов наш роман должен иметь продолжение. И даже если одним непрекрасным днем перестанут или запретят писать и печататься, если книг как средства выживания нельзя будет достать, найдутся повествователи, которые оживят нас своим дыханием, на новый лад прядя нити старых историй: громко и тихо, расчесывая и заплетая их, то смеясь, то плача.