Поэтому птица в неволе поет о чем
Рецензии на книгу « Поэтому птица в неволе поет » Майя Анджелу
Всю информацию о расовой дискриминации в Америке я черпала исключительно из художественной литературы. Я всегда понимала какое социальное значение подобные книги имеют для американцев, и предисловие к этому роману Опры Уинфри — очередное тому подтверждение. Мне же достаточно было знать, что сей факт имел место быть. Единственная книга, которая меня по-настоящему тронула — это «Корни» А.Хейли. Но здесь тоже скорее эпичность этой саги, нежели значимость проблемы.
Негры могли владеть продуктовой лавкой и период Великой депрессии не просто жили много лучше белых, но и ссужали им в долг деньги и продукты.
Особенно стоит отметить, что автор не идеализирует свою расу и не делает белых монстрами, а наглядно показывает, что бывают и такие родители, которые с легкостью отправляют своих детей на другой конец страны без сопровождения, а бывают и темнокожие монстры, которые подвергают сексуальному насилию 8-летнего ребенка.
В остальном история Майи Анджелу во многом похожа на другие. Ей, как и большинству темнокожих пришлось столкнуться с несправедливостью мира, где в приоритет ставится цвет твоей кожи. Терпеть унижения, выслушивать обвинения против собственного цвета кожи, не имея возможности защититься, получать отказ в медицинской помощи или отказ в трудоустройстве. Но благодаря решимости и упорной борьбе добиться признания, которое доступно далеко не каждому.
«Поэтому птица в неволе поет»
Впервые на русском языке вышла главная книга легендарной американской писательницы, поэтессы и правозащитницы Майи Анджелу. О новинке рассказывает Оксана Васякина
Текст: Оксана Васякина
Автобиографическая книга Майи Анджелу посвящена десяти годам взросления писательницы. На ее детство и юность пришлись важные исторические события – годы Великой депрессии и Вторая Мировая война. И Анджелу пишет о том, как менялось американское общество в зависимости от экономических и исторических потрясений. Взросление героини не только захватывает целую эпоху американской жизни, но и два региона – из западного Сан-Франциско Майю и ее брата привозят на юг, в крохотный городок Стэмпс. Она дважды возвращается к матери на запад и однажды – на самый юг Калифорнии к отцу.
Каждая глава – законченная история, показывающая мир афроамериканского сообщества глазами сначала девочки, а затем и девочки-подростка. Язык Анджелу поэтичен, она пишет свои чувства и чувства близких не напрямую, а находит точные метафоры для описания страха, гнева, внутренней боли.
Мы видим мир глазами «чувствительной» девочки – именно так характеризует Майю ее бабушка, которую та называет Мамулей. Взгляд ее безоценочен и чист, она описывает дорогу из Сан-Франциско в Стэмпс (около 3000 километров), которую им с братом предстояло преодолеть вдвоем в шестилетнем возрасте, так, словно это сами собой разумеющиеся вещи. Они трое суток едут в окружении чужих людей, а мужчина, которому было поручено присматривать за детьми, сходит с поезда где-то на середине.
«Дивная и безрассудная мать» Майи и Бейли живет в свое удовольствие, работает то крупье, то сама имеет игорный бизнес, каждую ночь танцует в клубах и стреляет из маленького револьвера в оскорбившего ее любовника. Майя и Бейли ее обожают, особенно Бейли. Любимая Мамочка могла быть выписана как стереотипная афроамериканская красавица в бежевом замшевом брючном костюме с безупречной прической. Но Анджелу не смотрит на нее глазами оператора фильмов о гетто, где шик и блеск сливаются с криминалом и нищетой. Она ее дочь и знает цену этой эстетике. Более высокую цену за нее платит Бейли, брат Майи, единственный сын Любимой Мамочки – повзрослев, он впадает в яростную, тяжелую созависимость, которую Анджелу обозначает, как эдипову.
Блистательный отец с безупречным английским языком завораживает своих детей и детей всех окрестных улиц. На деле же оказывается, что вопреки всем мечтаниям Майи, он живет не в роскошном особняке с целым полком прислуги. Он сам – прислуга и ютится в тесном трейлере на окраине Калифорнии со своей заурядной закомплексованной невестой. Отец работает поваром и каждую неделю пересекает Мексиканскую границу, чтобы привезти провизии и нагуляться вдоволь.
Отец напивается в мексиканском баре, и пятнадцатилетняя Майя садится за руль его машины, чтобы вернуться домой. Невеста отца ревнует его к дочери и в порыве гнева ранит Майю в бок, после чего та уходит из дома и оказывается на свалке. Там она живет в коммуне подростков, оказавшихся бездомными из-за войны – и беспризорники оказываются намного дисциплинированнее расхристанных родителей Майи.
Еще более строгой, чем дети со свалки, оказывается бабушка Майи – Мамуля. У Мамули под рукой всегда находится веточка персикового дерева, чтобы высечь непослушных детей. Мамуля, собранная, набожная женщина, пользовавшаяся уважением у жителей Стемпса – хозяйка Лавки продовольственных товаров. Ее Анджелу описала так: «У чернокожей южанки, воспитавшей сыновей, внуков и племянников, нити сердца всегда были привязаны к петле виселицы».
Она видела, как белый дантист не согласился вылечить ее зуб, потому что она «черномазая», видела, как ликовали посетители Лавки, собравшиеся у телевизора и смотревшие, как Джо Льюис становится чемпионом мира по боксу, первым в мире чернокожим чемпионом мира. И слышала своими ушами, как белые дети задирали Мамулю, а белый мужчина из администрации на выпускном сулил ее одноклассникам и одноклассницам стать великими спортсменами, но не юристами или писателями.
Но что-то все равно заставляет ее петь, а Анджелу писать роман о себе и других. В первую очередь о других.
На выпускном вечере после речи белого управленца, которая прозвучала для Анджелу как приговор, ее одноклассник произносит монолог Гамлета. «Быть у нас не получится, так что и задаваться этим вопросом – пустая трата времени», – пишет Анджелу. Но по окончании отрепетированного выступления, Генри не ушел со сцены, он повернулся к своим одноклассникам и запел песню на стихи Джэймса Уэлдона Джонсона: «Путь наш был каменист/ Бича мы слышали свист…И все же мы добрели/ От дальнего края земли/ Туда, где наши отцы от века стремились…» Текст Анджелу мог стать одним из тех текстов, что остались в клетке и тишине. В клетке, среди безымянных поэтов, блюз-исполнителей и проповедников, чьи песни помогали веками выживать ее предкам-рабам. Ее песня вливается в поток других голосов. Потому что она – залог выживания целой расы, залог ее видимости и слышимости в будущем.
В другой главе она переносит внимание со своей расы и добавляет в повествование гендерный анализ: «В нежном возрасте чернокожие женщины подвергаются нападению всех этих извечных сил природы и одновременно попадают под тройной перекрестный огонь мужских предрассудков, лишенной логики ненависти белых и отсутствия власти у Черных. Тот факт, что многие взрослые афроамериканки становятся сильными натурами, часто вызывает изумление, отвращение и даже агрессию. В нем редко усматривают неизбежный итог тяжкой борьбы за выживание, при том что он заслуживает если не восторженного признания, то хотя бы уважения».
Майя Анджелу (1928–2014) – авторка нескольких книг стихотворений, семи автобиографических романов, пяти книг очерков, а также пьес и сценариев для фильмов и телешоу, лауреатка множества литературных и нелитературных премий. В 60-е годы Анджелу участвовала в движении за гражданские права и состояла в гильдии писателей Гарлема. Ее поэма «On the pulse of morning» была зачитана ею в 1993 году на инаугурации президента Билла Клинтона, запись авторского чтения удостоилась премии «Грэмми». Анджелу стала первой афроамериканкой и женщиной, прочитавшей свои стихи на инаугурации президента Соединенных Штатов Америки.
Два долгожданных романа о семье и борьбе за право быть собой
Истории семей, традиционный уклад которых вмиг поменяли непохожие ни на кого потомки: в декорациях российского поместья девятнадцатого века в романе Марины Степновой и продуктовой лавки в захолустном городке американского Юга 1930-х годов у Майи Анджелу.
Анджелу Майя. Поэтому птица в неволе поет
Пер. с англ. Александры Глебовской. – М.: Popcorn Books, 2021
©Popcorn Books
То, что не убивает, никого по факту не сделало сильнее, зато непременно делало травмированным, поломанным, уничтоженным. Светлыми эти истории оказываются из-за удивительных героев, способных, несмотря ни на что, стать больше собственной травмы и преобразить мир вокруг. Здесь важнейшим мотивом становится голос. Требование замалчивать страшное, не выносить сор из избы давит не только на жертву – отсутствие огласки делает невидимым сам факт преступления. Слова позволяют заметить.
Восьмилетняя Маргарита, изнасилованная сожителем мамы, дает показания против него – и через несколько дней преступник оказывается мертв. Разумеется, не по решению суда: некто свершил правосудие лично. Чувствительную Майю совершенно потрясает то обстоятельство, что ее слова буквально убили, и она замолкает на несколько лет.
Из-за разницы культурных кодов мы, конечно, иначе воспримем эту книгу, чем американцы (хотя бы и потому, что в России отсутствует понятие, идентичное их white guilt, национальному чувству вины угнетателей к угнетенным). В «Прислуге» Кэтрин Стоккет расовая сегрегация – отдельные школы, кафе, места в автобусах, туалеты для темнокожих – описана слишком уж в лоб, четко давит на нужные точки, в «Поэтому птица в неволе поет» проблема показана изнутри, много шире: люди с определенным цветом кожи воспринимают отличных от себя не вполне людьми, кем-то совершенно другим и не слишком реальным, а потому и отказывают в тех же эмоциях, что испытывают сами. И это работает в обе стороны, топчущиеся в замкнутом круге взаимной ненависти. Вчерашние угнетенные точно так же презрительно и боязливо относятся к недавним своим угнетателям, как и те к ним.
Подробно прописанный быт крохотного южного городка, заметившего Великую депрессию лишь через пару лет после того, как под ее гнетом взвыла остальная Америка, нравы, привычки, любимые блюда и специфические выражения местных жителей (уверена, вы – как и я – не знали, что южане звали женский телесный низ «записной книжечкой»), унизительное положение бывших рабов, которые могут услышать от врача в ответ на просьбу избавить ребенка от невыносимой зубной боли – «я скорее псу в пасть руку засуну, чем в рот черномазому», – все это, описанное увлекательно и неспекулятивно, делает книгу Майи Анджелу интереснейшей историей о том, как важно бороться за свои права. И заодно успокоением тем, кто боится, что мир погрязнет в беспощадной толерантности: от взаимного уважения хуже не стало еще никому.
Степнова Марина. Сад
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020
©Редакция Елены Шубиной
Свой изысканный «Сад» Марина Степнова, известная читателям, например, по семейной саге «Женщины Лазаря», взращивала десять лет. Корнями он уходит в классическую русскую литературу – и столь же явно отклоняется от нее, скорее играя с чеховскими и толстовскими отсылками, нежели на них опираясь. С классикой почти у всех нас складываются сложные отношения, каноническое «от ненависти до любви»: навязанная школьной программой, она либо забывается вместе с последним звонком, либо открывается заново – но не всегда лишается пафоса. Великая проза самой читающей в мире страны возводится на пьедестал, да там и остается. Степнова же заставляет вспомнить о том, почему эти книги остались в вечности: потому что это истории о нас, живых и современных.
Ее герои – как будто из альтернативной отечественной классики девятнадцатого века. То, что считалось непристойным в высокой литературе тогда (но более чем допустимо сегодня), перемежается с традиционными сюжетными поворотами: вот сытый, медлительный быт в усадьбе, вот первый выезд в свет юной княжны – и тут же эти привычные с детства шаблоны разрываются на глазах. Переезд супругов Борятинских в усадьбу с женским именем Анна оборачивается вспыхнувшей страстью (невозможно в классической прозе – как же так, эти немолодые люди прожили рука об руку много лет, и тут будто снова влюбились друг в друга), а дальше и чудо, и катастрофа – рождение позднего ребенка, живое свидетельство произошедшего. Девочку называют в честь Наташи Ростовой, но та выбирает себе имя Туся – почти как Маргарита из «Поэтому птица неволе поет», ставшая Майей, – и, опять же как Маргарита, становится тем новым человеком, после которого история семьи (да и общества в целом) уже не может течь привычным образом. Совершенно разные, обе героини последовательно отстаивают право быть такими как есть: Майя – умной, заметной и громкой в городке, где темнокожим полагалось быть тенью, Туся – по-животному своевольной, дерзкой и малоприятной среди аристократов, для которых «культура» и «этикет» – слова едва ли не столь же значимые, как «бог».
Роман построен, на первый взгляд, странно – он длится и длится, подготавливая читателя к чему-то большому – и вдруг обрывается, оставляя в полнейшем недоумении, в ошарашенном ожидании чего-то вроде слов «продолжение следует». И в этом – тоже отличие от классических историй. Мы знаем (а если не знаем, все равно чувствуем наверняка) ритм «настоящей истории»: должны быть начало, середина и конец, причем не равновеликими. Эта гармоничность для нас в некотором роде и отличает литературу от не преобразованного куска действительности. Марина Степнова же резко бросает читателя в имитацию подлинной жизни – и выныривать оттуда оказывается никто не готов.
Бесконечно красивый язык романа, вдруг взрывающийся матерщиной, производит тот же эффект, что и поэтичные описания, перемешанные с низкой физиологией. Весь «Сад» – смесь контрастов, череда неоднозначных, но донельзя колоритных героев, о тяготах акушерства двухвековой давности, о давлении света и попытках выпустить внутреннюю тьму. Княгиня, выносившая одновременно желанное и постыдное дитя, но не сумевшая его понять; мрачный зловещий доктор, слепо любящий названую дочь; эгоистичная упрямая конезаводчица-княжна; трусливый авантюрист – все они приковывают внимание, так что не разберешь – не то чеховский сад, не то босховский.
Майя Анджелу. Поэтому птица в неволе поет
Свое детство Майя Анджелу — одна из главных писательниц и поэтесс Америки, лаурет множества премий и наград — провела на юге США, где намного дольше, чем в северной части страны, расизм считался обыденностью и нормой жизни.
Ее во многом автобиографичный роман «Поэтому птица в неволе поет» был опубликован в 1969 году в Америке и только сейчас — в 2020-м — появился у нас. Но даже теперь, спустя сорок лет после первого издания, он не теряет своей актуальности. В тексте Анджелу есть место и пронзительной истории взросления, и поэтичному языку.
Стэмпс в Арканзасе был аналогом Кишки-Выпущу в Джорджии, Вздерни-Их в Алабаме, Чтоб-Свалил-До-Заката в Миссисипи — можно подобрать множество говорящих названий. В Стэмпсе поговаривали: белые у нас в городке такие упертые, что чернокожим даже ванильное мороженое нельзя покупать. Разве что четвертого июля. А в остальные дни хватит им и шоколадного.
Между негритянской общиной и всем белым была натянута светопроницаемая ширма, сквозь которую можно было разглядеть достаточно, чтобы проникнуться страхом-восхищением-презрением в отношении всех белых «штук»: машин, белых сияющих домов, их детей, их женщин. Но самую жгучую зависть вызывало их богатство, выливавшееся в расточительность. Одежды у них было столько, что они отдавали совсем еще хорошие платья, разве что под мышками слегка протертые, нам в школьный класс домоводства, чтобы старшие девочки учились на них шить.
Хотя в негритянских районах щедрость присутствовала всегда, основывалась она на неизбежном самопожертвовании. Когда чернокожий что-то отдавал чернокожему, в большинстве случаев дарителю эта вещь была нужна немногим меньше, чем одариваемому. Благодаря этому факту и брали, и давали с сильным проявлением чувств. Я плохо понимала и самих белых, и то, откуда у них право так безоглядно расходовать деньги. Да, мне было ведомо, что Бог тоже белый, но в наличие у него предрассудков меня не заставил бы поверить никто. У бабушки моей денег было больше, чем у всех белошвальников. Мы владели землей и постройками, однако нас с Бейли каждый день наставляли: «Не трать лишнего — не впадешь в нужду». Каждый год Мамуля покупала два больших отреза, на зимнюю и летнюю одежду. Сама шила мне школьные платья, трусики, маечки, носовые платки, Бейли — рубашки и шорты, себе — фартуки, домашние платья и лифчики из рулонов, которые в Стэмпс отправляли «Сирс и Робак». Единственным в семье, кто постоянно носил готовую одежду, был дядя Вилли. Каждое утро он надевал свежую белую рубашку и цветастые помочи, а его особые башмаки обошлись в двадцать долларов. Я считала, что дядя Вилли у нас грешно тщеславен — особенно когда гладила семь туго накрахмаленных рубашек, да так, чтобы не осталось ни морщинки.
Летом мы бегали босиком, обувались только в воскресенье и научились пришивать на место подметки, когда обувь, по Мамулиным словам, начинала «просить каши».
Судя по всему, на белые районы Стэмпса Депрессия обрушилась в одночасье, как циклон, а вот в негритянские кварталы проникала медленно, точно опасливый воришка.
Страну лихорадило уже два года, прежде чем чернокожие жители Стэмпса вообще начали что-то замечать. Похоже, все считали, что Депрессия, как и все остальное, — это только для белых, а мы тут ни при чем. Наши всегда что выращивали, тем и жили, и только в сезон сбора хлопка, сева и уборки зарабатывали на покупку обуви, одежды, книг и незамысловатого сельскохозяйственного инвентаря. Только когда владельцы хлопковых полей снизили оплату с десяти центов за фунт хлопка до восьми, семи и наконец — до пяти, чернокожие поняли, что чем-чем, а дискриминацией Депрессия не грешит. Благотворительные организации выдавали продукты бедным семьям, и чернокожим, и белым. Галлоны жира, муки, соли, яичного и молочного порошков. Люди перестали заводить свиней — не хватало отбросов, чтобы их выкармливать, а на покупку отрубей или рыбьей муки денег ни у кого не было.
Мамуля много ночей просидела, медлительно что-то вычисляя. Она пыталась придумать, как бы сохранить свое дело, при том что у покупателей совсем не стало денег. Придя к определенным выводам, она объявила:
— Бейли, напиши объявление, четко и ясно. Четко и аккуратно. А ты, сестра, раскрасишь его своими карандашиками. Вот такое:
ЗАСЧИТАЕМ
15-ФУНТОВУЮ БАНКУ МОЛОЧНОГО ПОРОШКА ЗА 50 ЦЕНТОВ
15-ФУНТОВУЮ БАНКУ ЯИЧНОГО ПОРОШКА ЗА 1 ДОЛЛАР
10 БАНОК МАКРЕЛИ No 2 ЗА 1 ДОЛЛАР
И так далее. Мамулина лавка не закрылась. Покупателям даже не приходилось нести полученную при раздаче провизию домой. Они забирали ее в пунктах соцпомощи в центре города и тащили прямиком в Лавку. Если им прямо сейчас ничего было не нужно, можно было вписать сумму кредита в один из больших серых гроссбухов. Мы оказались одним из немногих негритянских семейств, не нуждавшихся в пособии, при этом мы с Бейли были единственными детьми в черте города, которые каждый день ели яичный порошок и пили порошковое молоко.
Родные наших товарищей по играм обменивали излишки продуктов на сахар, керосин, специи, мясные консервы, сосиски, арахисовое масло, крекеры, туалетное и даже хозяйственное мыло. Еды нам хватало, однако мы оба терпеть не могли комочки в молоке и жидковатую яичницу — и иногда заходили к кому-то из соседей победнее угоститься арахисовым маслом и крекерами. Выкарабкивался Стэмпс из Депрессии так же медленно, как и погружался в нее. Уже вовсю шла Вторая мировая война, когда в этой полузабытой деревушке начались хоть какие-то экономические сдвиги.
Однажды на Рождество мы получили подарки от матери и отца — они жили, каждый сам по себе, в раю под названием Калифорния, где, как нам говорили, апельсинов — ешь не хочу. И солнце светит всегда. Я была твердо уверена, что это не так. Не может наша мама смеяться и есть апельсины под солнышком, если рядом нет ее деток.
До этого Рождества, когда пришли подарки, я была твердо убеждена в том, что родители мои умерли. Могла заплакать в любой момент — стоило вообразить маму (как она выглядит, я себе представляла смутно) в гробу. Черные волосы разложены по белой подушечке, тело накрыто простыней. Лицо шоколадное, напоминает большую букву О, а поскольку заполнить черты мне было нечем, я вписывала в это О слово «МАМА» — и щеки заливало теплым молоком слез.
И вот настало это ужасное Рождество с его невыносимыми подарками: папа наш, с чванством, которое, как выяснилось позднее, было для него характерно, прислал нам свою фотографию. Мама подарила мне чайный сервиз: чайник, четыре чашки с блюдцами и крошечные ложечки — а еще куклу с голубыми глазами, розовыми щеками и желтыми волосами, нарисованными на голове. Не знаю, что досталось Бейли, а я, вскрыв коробки, отправилась на задний двор, к мелии. День стоял студеный, воздух был чист, точно вода. Скамейку покрывала изморозь, и все же я села на нее и заплакала. Подняла глаза — Бейли выходил из дворового нужника, вытирая глаза. Он тоже поплакал. Не знаю, говорил ли он себе раньше, что они умерли, и только сейчас узнал горькую правду — а может, просто острее обычного ощутил свое одиночество. Вслед за подарками пришли вопросы, задавать которые нам не хотелось. Зачем они нас сюда отослали? В чем мы провинились? В чем? Почему в наши три и четыре года нам на руки навесили ярлыки и отправили нас одних поездом из Лонг-Бич в Калифорнии в Стэмпс в Арканзасе под присмотром какого-то там носильщика (который к тому же сошел с поезда в Аризоне)?
Бейли сидел со мной рядом и в кои-то веки не уговаривал меня перестать плакать. Поэтому я поплакала, а он похлюпал носом — и, пока Мамуля не позвала нас обратно в дом, мы не обменялись ни словом.
Мамуля стояла перед елкой, которую мы украсили серебристым серпантином и дивными цветными шарами, и говорила:
— В жизни своей не видела таких неблагодарных детей.
Маманя с папаней расстарались, прислали им такие замечательные игрушки, а они — бегом на мороз и в слезы?
Мы в ответ — ни слова. Мамуля продолжила:
— Ты-то, сестра, у нас, известное дело, чувствительная, а вот тебе, Бейли-младший, негоже мяукать тут, будто кощенка, только из-за того, что ты получил подарок от Вивиан и Большого Бейли. — Мы все равно не смогли выдавить ничего в ответ, и она спросила: — Мне чего, попросить Санту забрать все обратно?
Меня охватило жуткое чувство — будто меня рвут на два куска. Захотелось выкрикнуть: «Да! Скажи, пусть заберет!» Но я не двинулась с места.
Потом мы с Бейли поговорили. Он сказал, что если подарки действительно от мамы, может быть, она собирается приехать сюда и нас забрать. Может, она просто сердилась на нас за какой-то проступок, а теперь простила и скоро за нами пришлет.
Майя Анджелу. Поэтому птица в неволе поет
Свое детство Майя Анджелу — одна из главных писательниц и поэтесс Америки, лаурет множества премий и наград — провела на юге США, где намного дольше, чем в северной части страны, расизм считался обыденностью и нормой жизни.
Ее во многом автобиографичный роман «Поэтому птица в неволе поет» был опубликован в 1969 году в Америке и только сейчас — в 2020-м — появился у нас. Но даже теперь, спустя сорок лет после первого издания, он не теряет своей актуальности. В тексте Анджелу есть место и пронзительной истории взросления, и поэтичному языку.
Стэмпс в Арканзасе был аналогом Кишки-Выпущу в Джорджии, Вздерни-Их в Алабаме, Чтоб-Свалил-До-Заката в Миссисипи — можно подобрать множество говорящих названий. В Стэмпсе поговаривали: белые у нас в городке такие упертые, что чернокожим даже ванильное мороженое нельзя покупать. Разве что четвертого июля. А в остальные дни хватит им и шоколадного.
Между негритянской общиной и всем белым была натянута светопроницаемая ширма, сквозь которую можно было разглядеть достаточно, чтобы проникнуться страхом-восхищением-презрением в отношении всех белых «штук»: машин, белых сияющих домов, их детей, их женщин. Но самую жгучую зависть вызывало их богатство, выливавшееся в расточительность. Одежды у них было столько, что они отдавали совсем еще хорошие платья, разве что под мышками слегка протертые, нам в школьный класс домоводства, чтобы старшие девочки учились на них шить.
Хотя в негритянских районах щедрость присутствовала всегда, основывалась она на неизбежном самопожертвовании. Когда чернокожий что-то отдавал чернокожему, в большинстве случаев дарителю эта вещь была нужна немногим меньше, чем одариваемому. Благодаря этому факту и брали, и давали с сильным проявлением чувств. Я плохо понимала и самих белых, и то, откуда у них право так безоглядно расходовать деньги. Да, мне было ведомо, что Бог тоже белый, но в наличие у него предрассудков меня не заставил бы поверить никто. У бабушки моей денег было больше, чем у всех белошвальников. Мы владели землей и постройками, однако нас с Бейли каждый день наставляли: «Не трать лишнего — не впадешь в нужду». Каждый год Мамуля покупала два больших отреза, на зимнюю и летнюю одежду. Сама шила мне школьные платья, трусики, маечки, носовые платки, Бейли — рубашки и шорты, себе — фартуки, домашние платья и лифчики из рулонов, которые в Стэмпс отправляли «Сирс и Робак». Единственным в семье, кто постоянно носил готовую одежду, был дядя Вилли. Каждое утро он надевал свежую белую рубашку и цветастые помочи, а его особые башмаки обошлись в двадцать долларов. Я считала, что дядя Вилли у нас грешно тщеславен — особенно когда гладила семь туго накрахмаленных рубашек, да так, чтобы не осталось ни морщинки.
Летом мы бегали босиком, обувались только в воскресенье и научились пришивать на место подметки, когда обувь, по Мамулиным словам, начинала «просить каши».
Судя по всему, на белые районы Стэмпса Депрессия обрушилась в одночасье, как циклон, а вот в негритянские кварталы проникала медленно, точно опасливый воришка.
Страну лихорадило уже два года, прежде чем чернокожие жители Стэмпса вообще начали что-то замечать. Похоже, все считали, что Депрессия, как и все остальное, — это только для белых, а мы тут ни при чем. Наши всегда что выращивали, тем и жили, и только в сезон сбора хлопка, сева и уборки зарабатывали на покупку обуви, одежды, книг и незамысловатого сельскохозяйственного инвентаря. Только когда владельцы хлопковых полей снизили оплату с десяти центов за фунт хлопка до восьми, семи и наконец — до пяти, чернокожие поняли, что чем-чем, а дискриминацией Депрессия не грешит. Благотворительные организации выдавали продукты бедным семьям, и чернокожим, и белым. Галлоны жира, муки, соли, яичного и молочного порошков. Люди перестали заводить свиней — не хватало отбросов, чтобы их выкармливать, а на покупку отрубей или рыбьей муки денег ни у кого не было.
Мамуля много ночей просидела, медлительно что-то вычисляя. Она пыталась придумать, как бы сохранить свое дело, при том что у покупателей совсем не стало денег. Придя к определенным выводам, она объявила:
— Бейли, напиши объявление, четко и ясно. Четко и аккуратно. А ты, сестра, раскрасишь его своими карандашиками. Вот такое:
ЗАСЧИТАЕМ
15-ФУНТОВУЮ БАНКУ МОЛОЧНОГО ПОРОШКА ЗА 50 ЦЕНТОВ
15-ФУНТОВУЮ БАНКУ ЯИЧНОГО ПОРОШКА ЗА 1 ДОЛЛАР
10 БАНОК МАКРЕЛИ No 2 ЗА 1 ДОЛЛАР
И так далее. Мамулина лавка не закрылась. Покупателям даже не приходилось нести полученную при раздаче провизию домой. Они забирали ее в пунктах соцпомощи в центре города и тащили прямиком в Лавку. Если им прямо сейчас ничего было не нужно, можно было вписать сумму кредита в один из больших серых гроссбухов. Мы оказались одним из немногих негритянских семейств, не нуждавшихся в пособии, при этом мы с Бейли были единственными детьми в черте города, которые каждый день ели яичный порошок и пили порошковое молоко.
Родные наших товарищей по играм обменивали излишки продуктов на сахар, керосин, специи, мясные консервы, сосиски, арахисовое масло, крекеры, туалетное и даже хозяйственное мыло. Еды нам хватало, однако мы оба терпеть не могли комочки в молоке и жидковатую яичницу — и иногда заходили к кому-то из соседей победнее угоститься арахисовым маслом и крекерами. Выкарабкивался Стэмпс из Депрессии так же медленно, как и погружался в нее. Уже вовсю шла Вторая мировая война, когда в этой полузабытой деревушке начались хоть какие-то экономические сдвиги.
Однажды на Рождество мы получили подарки от матери и отца — они жили, каждый сам по себе, в раю под названием Калифорния, где, как нам говорили, апельсинов — ешь не хочу. И солнце светит всегда. Я была твердо уверена, что это не так. Не может наша мама смеяться и есть апельсины под солнышком, если рядом нет ее деток.
До этого Рождества, когда пришли подарки, я была твердо убеждена в том, что родители мои умерли. Могла заплакать в любой момент — стоило вообразить маму (как она выглядит, я себе представляла смутно) в гробу. Черные волосы разложены по белой подушечке, тело накрыто простыней. Лицо шоколадное, напоминает большую букву О, а поскольку заполнить черты мне было нечем, я вписывала в это О слово «МАМА» — и щеки заливало теплым молоком слез.
И вот настало это ужасное Рождество с его невыносимыми подарками: папа наш, с чванством, которое, как выяснилось позднее, было для него характерно, прислал нам свою фотографию. Мама подарила мне чайный сервиз: чайник, четыре чашки с блюдцами и крошечные ложечки — а еще куклу с голубыми глазами, розовыми щеками и желтыми волосами, нарисованными на голове. Не знаю, что досталось Бейли, а я, вскрыв коробки, отправилась на задний двор, к мелии. День стоял студеный, воздух был чист, точно вода. Скамейку покрывала изморозь, и все же я села на нее и заплакала. Подняла глаза — Бейли выходил из дворового нужника, вытирая глаза. Он тоже поплакал. Не знаю, говорил ли он себе раньше, что они умерли, и только сейчас узнал горькую правду — а может, просто острее обычного ощутил свое одиночество. Вслед за подарками пришли вопросы, задавать которые нам не хотелось. Зачем они нас сюда отослали? В чем мы провинились? В чем? Почему в наши три и четыре года нам на руки навесили ярлыки и отправили нас одних поездом из Лонг-Бич в Калифорнии в Стэмпс в Арканзасе под присмотром какого-то там носильщика (который к тому же сошел с поезда в Аризоне)?
Бейли сидел со мной рядом и в кои-то веки не уговаривал меня перестать плакать. Поэтому я поплакала, а он похлюпал носом — и, пока Мамуля не позвала нас обратно в дом, мы не обменялись ни словом.
Мамуля стояла перед елкой, которую мы украсили серебристым серпантином и дивными цветными шарами, и говорила:
— В жизни своей не видела таких неблагодарных детей.
Маманя с папаней расстарались, прислали им такие замечательные игрушки, а они — бегом на мороз и в слезы?
Мы в ответ — ни слова. Мамуля продолжила:
— Ты-то, сестра, у нас, известное дело, чувствительная, а вот тебе, Бейли-младший, негоже мяукать тут, будто кощенка, только из-за того, что ты получил подарок от Вивиан и Большого Бейли. — Мы все равно не смогли выдавить ничего в ответ, и она спросила: — Мне чего, попросить Санту забрать все обратно?
Меня охватило жуткое чувство — будто меня рвут на два куска. Захотелось выкрикнуть: «Да! Скажи, пусть заберет!» Но я не двинулась с места.
Потом мы с Бейли поговорили. Он сказал, что если подарки действительно от мамы, может быть, она собирается приехать сюда и нас забрать. Может, она просто сердилась на нас за какой-то проступок, а теперь простила и скоро за нами пришлет.