сурова жизнь коль молодость в шинели и юность перетянута ремнем
Сурова жизнь коль молодость в шинели и юность перетянута ремнем
ДЛЯ ТЕХ КТО СЛУЖИЛ, СЛУЖИТ И БУДЕТ СЛУЖИТЬ.
Суровый взгляд,
Все чувства огрубели,
И твёрдый шаг
Нам говорит о том.
Сурова жизнь,
Коль молодость в шинели
И юность туго перетянута ремнём!
Как медленно проходят дни, недели,
А молодость уходит день за днём…
Комментариев нет
Похожие цитаты
Таких клянут. Но оставить не могут.
Таких по чуть-чуть принимать. Понемногу.
Таких не глотают жадно, взахлеб,
Такой растечется по жизни как мед.
Таких не бросают. Они тебя сами.
Ты их не пробьешь своими слезами.
С такими ты капли от нервов под вечер
И воешь. И воешь надеясь на встречу.
Таким восхищение. И дорога открыта.
Такими ты сломана. И позабыта.
Такие собой не делятся. А тобой будут…
А самое горькое — такие не любят.
Из комментариев с Милли-Адель.
Вирус грусти очень зол, и основном на женский пол,
одиноких, спору нет, угнетен иммунитет.
Эпидемия тоски входит в них — через соски,
грустью поражая душу, гложет их. пытаясь скушать
Подло снизу от бедра проникает внутрь хандра.
Да мужчинам есть работа, надо проявить заботу,
ласково обняв, прижать, никого внутрь не пускать,.
коль подпустите — реально, ну, а нет, так — виртуально.
Частоколом анекдотов перекрыть им всем ворота
грусть, печаль, тоску, хандру — послать в юмор точка RU.
и конечно на совсем, сразу легче станет всем.
А Вы когда-нибудь умирали во сне,
Что бы почувствовать силу удара.
Когда оземь костьми, да в кромешной тьме,
А во рту лишь куски тротуара…
И когда вдруг стоишь совсем на краю,
Тянешь к свету озябшие руки,
Подавал ли на встречу кто-то руку свою,
Не боясь перепачкать брюки.
А вы когда-нибудь смотрели в глаза,
Тех, кто равнодушно стоял в стороне?
Вы видели… какая в них пустота?
А я видела… жаль сосем не во сне…
… показать весь текст …
Сурова жизнь коль молодость в шинели и юность перетянута ремнем
© Владимир Земша, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Повестка в военкомат
Никогда не забуду на свете
Жажды к звёздам и страсти огня,
Зов грядущего это, поверьте,
Жизни голос, зовущий меня
Все события и все персонажи вымышлены. Однако, мотивом для написания послужили события, которыми были наполнены годы моей советской юности, мои восьмидесятые.
Хотел бы я прожить другую юность, полную современных удовольствий? Как и тот дедушка, в рассказе А. Гайдара «Горячий камень», отказавшийся помолодеть, променяв славные страницы своей революционной истории, так и я не мечтал бы об ином. Память о годах службы я с гордостью несу через свою жизнь. Всем советским курсантам посвящается.
Как упоительно стучат колеса
Август. Жара. Два чемодана, набитые формой. Новый офицерский китель кажется, по крайней мере, тулупом. Рубашка, пропитанная потом, липнет к спине, фуражка давит на лоб, сбивается к затылку. Так начинается путь к офицерской службе, новой самостоятельной жизни для сотен новоиспеченных лейтенантов.
Вот и кончилось всё. Всё то, что казалось вечным. Всё, что казалось таким приевшимся, таким осточертевшим. Как хотелось, чтобы это «Всё» быстрее прошло. Чтобы прекратились команды «подъём», что бы прекратились построения, что бы забылись самоволки, пляж на «Маяке», курсантские дискотеки, снежные двухметровые сугробы и комариные тучи, ротный и старшина. Чтобы забылся тот весенний студенческий фестиваль, наполнявший радугой своих запретных плодов курсантские головы. Чтобы забылись отпуска, те драгоценные курсантские отпуска, которым нет равной цены! Как все хотели уехать, чтобы забыть училище, чтобы забыть «Академ», забыть «Новосиб», аэропорт «Толмачёво». И вот, свершилось! Первый выход в город в долгожданной офицерской форме. Неописуемый праздник на душе! Казалось, что всё вокруг вращается исключительно вокруг этого невообразимого события!
Поезд протяжно заскрипел, несколько раз дёрнулся и платформа медленно поехала мимо вагонных окон.
Как упоительно стучат колёса. Душу сейчас переполняет какой-то пьяный восторг-трепет, почти волнение. Позади училище, осточертевшие подъёмы и отбои! Впереди, казалось, ярко вспыхнул рассвет совершенно иной, незнакомой, какой-то удивительно интересной жизни. В глазах радужные «пузыри», раскрашивающие весь окружающий мир яркой гаммой красок. В памяти ещё свеж выпускной, никелированная каска, наполненная «ромбиками» и, несмотря на «сухой закон», водкой, из которой отхлёбывали, морщась, друзья – вчерашние курсанты, впервые надевшие долгожданную офицерскую форму. Золото погон слепило глаза, опьяняло разум. Свершилось! Прощайте, друзья. С кем из вас ещё сведёт судьба, а с кем уже не встретиться никогда – кто знает! А поезд несёт вперёд в новую жизнь.
Четырьмя годами ранее
Суету я покидаю, в грёзах видя страсть
Мир знакомый окунаю в сказочную власть,
Я хочу забыть тревогу, зависти огни
Жизни скучную дорогу, пасмурные дни…
Предо мной простор широкий пеленой лежит
отблеск солнца на востоке силы мне бодрит.
Вижу я, как волны бьются, как горит заря
Алым блеском окрапляя капли янтаря.
Горы, снежные вершины – всё подвластно мне!
Речек быстрые стремнины, камни в глубине…!
Июль 1983 года застал во Владиславе Тимофееве 16-тилетнего мальчишку с абсолютно радужными взглядами на жизнь, полными юношеских мечтаний и веры в достижимость недостижимого. В эти начинающиеся восьмидесятые, романтика воинской службы, заразившая тогда многих ребят, отодвинула на задворки его прежнее желание грызть гранит науки. Хабаровский мединститут отошёл на второй план перед юношеским максималистским желанием стать настоящим мужчиной. Долг перед Родиной, верность Присяге и Отечеству, Самоотверженность, словом, всё, почерпанное из патриотических книжек тех лет и добропорядочного воспитания родителей, людей честных скромных трудолюбивых, явилось для него главным жизненным критерием, основой морали юного советского человека, выбравшего себе тернистый, полный не только лишений, но и романтики путь…
Курсантская исповедь
О советскиx курсантаx. Все события и все персонажи вымышлены. Однако мотивом для написания послужили события, которыми были наполнены годы моей советской юности, мои восьмидесятые. Память о годах службы я с гордостью несу через свою жизнь. Всем советским курсантам посвящается.
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Курсантская исповедь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
первые курсантские шаги
«Сурова жизнь, коль молодость в шинели и юность перетянута ремнём».
Курсантский фольклор. Июль 1983 г. Новосибирское ВВПОУ.
Тимофеев, с синими кругами под глазами и ввалившимися щеками, сидел на нарах, сколоченных четвёртым курсом для абитуриентов, по старой традиции, с нотками грусти и надежды рассматривая горизонт. Таких, как этот патлатый юноша, здесь было ни много, ни мало и, казалось, что ни кто здесь, акромя этих самых нар, их не ждал.
«Чем раньше вы приедете, тем лучше. Вас первых встретят там с распростёртыми объятиями», — обещания в Хабаровске пожилого военкома с орденскими планками на груди развеялись в прах. Объятий не было. Просто не было ничего. Совсем ни чего, если не брать в счёт территорию, где уже кто-то растянул палатки и бросил на нары из горбыля гору матрасов и синих армейских одеял с тремя белыми полосами, которые в Армии по «уставному стереотипу» принято «выравнивать» от кровати к кровати, стоящих в одном ряду. В этом, видимо, и состоял великий замысел этих полос! Эта территория носила название «палаточный городок». Пятеро суток без крохи еды, на нарах ждали они терпеливо того часа, когда на них, наконец, обратят внимание и выделят первую пайку сечневой каши с чаем. Ну, а пока страшно хотелось пить, и трудно было напиться. Солнце словно выжигало своими беспощадными лучами. Тела, мокрые от пота, как при температуре, бил холодный озноб. У многих началось лёгкое потемнение в глазах от дневной сибирской жары, с одной стороны, и с другой — ночного сибирского холода, заставляющего беспрестанно бегать по «малой нужде», и банального голода.
И вот наступили абитуриентские дни.
Огромные, по 150 человек, абитуриентские роты нехотя выползали из продрогших отсыревших за ночь палаток на утренний холод. Изнеженные тела «маминьких сынков», с каким-то бешеным аппетитом нещадно жрало сибирское комарьё, напоминающее стадо взбесившихся бизонов с крыльями, колыхавшими своими визжащими роями воздух вокруг.
После — долгожданная пайка пресной сечневой каши. И экзамены, экзамены, экзамены. Дух состязания был там чужд! Они искренне болели друг за друга. «Сошедшие с дистанции» не исчезали по-английски. Им было грустно расставаться. Некоторые, из «сошедших с дистанции» и обредших снова «свободу», прощаясь, приносили какую-то провизию, купленную «за забором» на свои жалкие ещё уцелевшие «карманные» средства, им, продолжающим борьбу за поступление вчерашним своим сотоварищам. Этим безнадёжным «нехватчикам», мечтающим о вчерашних маминых пирожках. Эту провизию они тщательно и по-братски делили, бурно делясь своими новыми впечатлениями о новой суровой жизненной реалии.
А вот, солдат-абитуриент в голубой тельняшке, десантном берете с красным флажком сбоку, со значком — парашютом на груди, важно рассказывает гражданским пацанам про тонкости армейской службы, которые те впитывают с не меньшим вниманием, чем лекцию о сексе.
— Если экзамен завалите, никуда не дёргайтесь сразу. Сидите здесь в палаточном городке.
— Проситесь у комбата, да вплоть до начальника училища. Предлагайте, что можете полезного сделать. Могут ещё зачислить за «высокую морально-психологическую подготовку». Если у вас «волосатой руки» нет и вы не «нацкадр», то вся надежда только на себя и собственные «руки золотые»!
— А что такое «волосатая рука»? — удивился один из абитуриентов.
— А ты здесь чё, не видел памятник?
— Какой такой памятник?
— Ну, ты тундра! Да шутят так! Но в каждой шутке есть доля шутки…
Как-то свалила Тимофеева простуда, приглашая в санчасть. Но страх быть «зарезанным» по здоровью удержал его от жалоб.
— Тимофеев! Заступаешь сегодня в наряд! — объявил командир отделения из числа старшекурсников. Говорить о болезни Тимофеев считал проявлением слабости — заступил.
И вот парадокс! Забыли о нем, оставив без смены. Прямо как в рассказе Гайдара «Честное слово»! Так и простоял он шесть часов с температурой 38, тщетно ожидая долгожданной замены…
Слёг он окончательно. Его новый друг по палатке — казахский парнишка, добрый такой тихий скромный опекал его как родственника, сидел рядом, как сиделка, искал где-то какие-то лекарства. Медиков все боялись и предпочитали избегать! (Боялись того, что те их «зарежут» по здоровью.) 5
Жить на «абитуре» было не легко. Некоторые сами забирали чемоданы и бежали прочь. Как можно дальше от этих дико визжащих в воздухе комариных туч, словно полчища монголо-татар, ночных сибирских июльских заморозков, зарядок, скудных казённых харчей. Им в след летело презрение остальных.
Окончательный конец «гражданке» наступил 1 августа. Уже не абитуриентская, а курсантская рота, но ещё по-прежнему в кедах, трико. Склад. Горы «стекляшки» 6 для «слонов»
Старшина кричит, размахивая сапогами:
— Сороковой! Сорок второй! Сорок третий!
Сапоги расхватывают, примеряют. Но не до жиру. Не дом модели. Бывшие солдаты советуют.
— Бери размер побольше, зимой тёплый носок оденешь!
Говорили, чтобы гражданку отправили почтой домой. Но почта не работала. И многие лишились своих, дорогих своей связующей памятью с прошлым, вещей.
Сапоги болтались на скривившихся ногах. Галифе обвисло мешком. Китель неуклюже заправлен. Погоны, пришитые неуклюжими стежками, напоминают американские горки. Подворотничок напоминает просто кусок тряпки, пришитой неумело так, что белые стежки пробили насквозь воротник снаружи. Пилотка не может найти себе места на остриженной, ставшей неуклюжей голове. Тимофеев осмотрел себя в отражении окна: «Чёрт знает что. Совсем не похож на тех щеголеватых курсантов, которых приходилось видеть раньше!» Таким он и предстал перед своим отцом, пришедшим проведать его перед отъездом. Они встретились возле деревянного забора, отделявшего палаточный городок от другой, совершенно иной жизни. Забор был стар, и кругом зияли проломы, через которые осуществлялась нелегальная связь с внешним миром, как бы отцы-генералы ни тешили себя радужными иллюзиями о том, что «наши курсанты в самоволки не бегают», типа «ну, очень сознательные»… Среди окружавшего леса было протоптано множество троп «самоходчиками».
— Ну, ты доволен, сын? — отец внимательно посмотрел на Владислава.
— Да, нормально, папа, — кивнул тот в ответ.
Говорили они недолго и не много. Попрощались. И после он долго вспоминал родные и теперь уже такие далёкие глаза своего отца! А потом — курс «молодого бойца». Первые наряды, первые трудности и лишения.
— Мы. — орали разгорячённые курсанты в ответ.
— Кто съест всё? — как-то кто-то негромко добавил из строя под дружный смех сотоварищей…
Замкомандира взвода. Человек мягкий и добрый, возможно даже местами слабохарактерный, долго не продержался. Его место занял невысокий сержант, как и старшина, со значком парашютиста на груди, ревностный исполнитель приказов и до глубины души, по-«дедовски» не любивший «молодых», коих он видел во всех, вверенных ему курсантах, — видимо, привычка, принесённая с «войск».
Командир отделения — сержант требовательный, но уважающий только силу и боящийся упрёка начальника.
О, курсантский коллектив! Как ты разочаровал с первых же своих дней! В отличие от абитуры, здесь каждый стал сам за себя. Здесь торжествовал принцип: «другому, будь то наказание или поощрение, — значит не мне!»
Вечер. Строй замер в ожидании. Лица напряжены, как на экзамене. Старшина объявляет список лиц суточного наряда.
«Кто-то там сегодня, вроде, провинился. Дай бог, сегодня в наряде буду не я!» — думает каждый, наблюдая, замерев дыхание, как старшина медленно изучает свой «чёрный блокнот»…
Лишь невнятное мычание в ответ.
— Соколов. — старшина поднял голову, обводя строй ястребиным взглядом.
— Здеся он! — наконец кто-то нарушил звенящую тишину.
— Я не понял!? В чём дело, товарищ Соколов? Язык проглотил, что ли? — старшина навис над щуплым курсантом.
— Я-м-м-м, — мычание было ему ответом.
— Выплюнь изо рта банан, курсант!
— Я-м-м-м, сан-м-м-м-ча-сть. — курсант вытер капли пота со лба и высунул распухший донельзя язык.
— А-а-а-а! Профессиональная болезнь настоящего замполита! Допи… делся, товарищ Соколов?!
— Это его пчела тюкнула, — пояснил кто-то из стоя, — он варенье жрал, да с ложкой пчелу в рот засунул.
— Втихоря жрал, — добавил кто-то, — чмошник! Это его бог наказал!
— Разговоры. Давай, Соколов, дуй в санчасть, твою заногу! — рявкнул Старшина, — чё стоишь тут ещё мне, студент?
Старшина обвёл эту фамилию в своём чёрном блокноте…
Утро. Палаточный городок шевелится разбуженным муравейником. Все поправляют колья палаток, подтягивают верёвки — растяжки, поднимая полы мокрых от холодной росы палаток и заправляя их, превращают палатки в аккуратные натянутые грибки с четырёхугольными шляпками. Курсанты подставляют разгорячённые после зарядки тела под холодные струи артезианской воды, мажут ваксой сапоги. Те, кто успел уже выйти на место построения, натирают до зеркального блеска бляхи лоскутками от старых шинелей, натёртых зелёными кусочками «пасты Гойя». Прошло 15 минут с момента окончания зарядки. Сержанты стоят наготове:
— Стро-оиться на утренний осмо-отр.
Сердца неуспевающих вздрогнули: старшина неумолимо заносил в свой «чёрный блокнот», уже и так заполненный после зарядки, новые фамилии проштрафившихся. Роты выстроились в две шеренги.
«Уборщики», по одному от взвода, принялись выметать территорию.
— Расстегнуть крючки, верхние пуговицы! Подворотнички к осмотру!
И понеслось-поехало: отрывались плохо пришитые или не достаточно белоснежные подворотнички.
— Бляхи к осмотру! — сержанты, переполненные агрессией, третировали своих подчинённых, как могли, добиваясь, собственно, безукоризненного исполнения требований Уставов и порядка, как то и положено в настоящей армии.
— Головные уборы снять! Содержимое карманов — в пилотки!
— Что это?! — сержант достал из военного билета сложенную бумажку. Белобрысый курсант хлопал глазами:
— Сам вижу. Сжечь. А это что. — снова потянул из пилотки сержант.
— Фотография моей девушки, — ответил курсант, продолжая хлопать глазами.
— Убрать! — ехидно засмеялся сержант. — Прежде, чем крутить любовь, научись мотать портянку, студент!
— Я курсант, — угрюмо буркнул тот в ответ.
— Кто-то тут что-то вякнул или мне показалось? Студент! — сержант с презрительной ехидностью буравил не моргающим взглядом юношу. Тот опустил глаза и сержант продолжил. — Показать носовые платки, расчёски!
— Правую ногу на носок ставь. Левую.
— Грязные каблуки. Зашить сапоги. — и т.д., — блокноты сержантов пополняли всё новые и новые фамилии.
— Закончить утренний осмотр! Стано-ви-ись!
…Священным будет для людей
Твой памятник под старым вязом
И надпись: «Славою своей
Он чистым сапогам обязан!»
Наконец-то закончился «курс молодого бойца» в холодном палаточном городке. От тепла казармы лица буквально распирало теплом изнутри.
Чистота и уют казались неземными!
Раздался телефонный звонок. Глаза дневального курсанта Шаталова буквально вывалились из орбит, от накатившегося волнения, когда он положил трубку.
— Чё такое? — спросил его Тимофеев, поправив свой штык-нож на ремне.
— Дежурный по полку звонил…
— Приказал срочно прибыть на плац с ведром, швабрами и мылом. Плац будем мыть.
— С мылом? Ты ничего не перепутал?
— Да нет, ничего не перепутал. Ты чё, меня за дурака держишь?
— Ну, тогда идём! Зови дежурного!
Через минут десять курсанты драили плац с мылом.
— Влад, может щёткой лучше будет? А?
Тут из-за трибун выскочили курсанты-третьекурсники.
— Смотри-и! Слоны плац с мылом фигачат! — они ржали, держась за животы, подзывая других на сие потешное зрелище.
— Блин, Макс, тебя развели! Это звонил не дежурный по полку!
— А чё меня? А я откуда знал. Там был такой голос. знаешь!
— Тьфу! — Тимофеев бросил тряпку в ведро…
— А чего это вы тут, товарищи курсанты делаете, — вдруг появился дежурный по полку и третьекурсники так же мгновенно исчезли из вида, как и появились.
— Да мы. мы. товарищ подполковник, мы тут плац моем, — Тимофеев поднял швабру и замер смирно. Шаталов натянул свой распущенный ремень сзади, втянул голову в плечи.
— С мылом? — подполковник смотрел на них с хитрым прищуром.
— Молодцы! И чей же это, интересно, приказ?
— Мы думали Ваш, товарищ подполковник.
Курсанты, похватав всё, что у них было, кинулись в расположение роты.
(Вот так примерно потешались старшекурсники над младшими. Причём, это случалось между курсантами, с разницей в один—два курса. Четверокурсники, сохраняя конкурентную дистанцию к задиристому третьему курсу, всегда были снисходительны к «слонам». Проявляя о них почти отеческую заботу. Требуя, правда, безоговорочное почтение взамен.)
Очередное утро. Три тысячи курсантов застыли на плацу.
— К торжественному маршу! — вытягивая узкие носочки глаженных хромачей, офицеры вышли из строя и заняли свои места перед коробками своих подразделений.
— Па-а р-р-ротно! — офицеры лихо развернулись в сторону движения.
— На одного линейного дистанции! — «линейные» — курсанты роты почётного караула с пехотно-балетными инструментами СКС 7 в руках быстро сорвались с места, долбя асфальт вдоль трибуны и, достигнув своего места, по очереди, развернулись лицом к курсантским коробкам, поочерёдно звонко стукая прикладами об асфальт.
— Управление училища пр-р-рямо-о, остальные напра-а-ву! — курсантские коробки одновременно развернулись в сторону движения. Раз-два.
— И-и-и раз! — роты поочередно выкрикивали до трибуны, переходя на строевой шаг, одновременно гордо вытягивая подбородки в сторону трибуны, выдерживая равнение в шеренгах.
— И-и-и два! — переходя на обычный шаг после, одновременно разворачивая головы прямо.
Так курсанты двигались с ежедневного развода на занятия, постигать свои хитрые и нехитрые дисциплины…
Сурова жизнь коль молодость в шинели и юность перетянута ремнем
На память другу с юных лет И собутыльнику с гражданки Взгляни ка друг на мой портрет И сразу вспомнишь наши пьянки.
Дарю на память свой портрет Он создан без искусства Здесь красоты конечно нет Но есть ЛЮБОВЬ и ЧУВСТВО.
Кто виноват что ты устал Что не нашел чего искал Портянки плохо намотал Пришел с наряда и упал И чья вина, что день за днем Дневальный вновь кричит «подъем!» И снится нам родимый дом, Приказ, с которым мы уйдем Звучит «Отбой» и меркнут звуки А ты поднять не можешь руки И если боль твоя стихает Значит будет новая беда Кто виноват скажи-ка, брат, Что мы опять идем в наряд И ты в наряд, и я в наряд Но что поделаешь солдат, И чья вина, что там и тут Девчонки нас с тобою ждут Без них на сердце пустота Но не покинем мы поста.
(2) А годы, мой друг, Летят и летят И дата сменяется датой Откроешь блокнот Он напомнит тебе Что был ты когда-то солдатом.
Кто не был в армии далекой, Не проводил там юности года, Не тосковал по девушке любимой Тот не поймет солдата никогда.
Солдат должен пройти все: От женского поцелуя до гауптвахты.
Время уносит лучшие годы, Счастье, любовь и друзей. Все что написано в этом блокноте Память о службе моей
(4) В 18 лет жизнь прекрасна, если в твоей руке рука любимой девушки, а не цевье автомата.
Кто не был в армии, тот не поймет всей прелести гражданки.
Сурова жизнь, коль молодость в шинели, и юность перетянута ремнем.
Кто не был, тот будет Кто был, тот не забудет 730 в сапогах.
Нас 300 лет татары гнули, Но так и не согнули, А здесь в 2 года так согнули, Что 300 лет не разогнешь.
(5) Давайте ж пировать в тот миг, пока мы живы. Быть может, миг пройдет мы все на век уйдем.
Почему в армии не играют в КВН? Потому что веселые сидят на губе, а находчивые ушли в увольнение.
Зачем вы плачете? Когда нас провожаете Зачем бы обещаете нас ждать? Ведь каждая из вас прекрасно знает Солдата ждет одна лишь только мать.
Не беда, что множатся года И волосы от старости седеют Ты стариком становишься тогда, Когда ты остаешься без друзей.
А знаешь сколько в мире океанов? А знаешь сколько в них песку? Вот столько я тебе желаю Счастья на твоем веку.
(7) Когда-нибудь среди бумаг Покрытых слоем пыли Найдешь ты фотографию мою И вспомнишь как мы дружили.
Твоя девчонка выйдет замуж И даже года не пройдет Лишь только старенькая мама Солдата все 2 года ждет.
Когда растем мы все с годами, Когда становимся взрослей Все чаще мы грустим о маме Все больше думаем о ней.
(8) Любовь нам в жизни светит Она для счастья нам дана Друзей не мало можно встретить А мама все-таки одна.
Пусть бьют дожди и дуют ветры И все вокруг летит в снегу. На сотни тысяч километров Наряды смотрят в тишину.
Не для войны становишься солдатом. А для того, чтоб не было войны.
(10) На два года шинель На два года мундир На два года отца Заменил командир.
Уважайте солдата хотя бы за то, Что он отдает самое дорогое молодость.
Кто был студентом, Тот видел юность, Кто был солдатом, Тот видел жизнь.
(11) У сильного всегда бессильный виноват. Тому в истории Мы тьму примеров сыщем Но мы истории не пишем А вот, что басни говорят: Солдат задумал в увольненье смыться И надо же ему К майору обратиться Майор ему такую речь сказал: «А знаешь ли, что увольненье Один из видов поощренья?» А ты мне как-то в том году, (12) Я помню нагрубил» Солдат: «Помилуйте, Я первый год служу.» Майор: «Так кто-нибудь из вашего же роду!» Солдат: :Чем я-то виноват?» Майор: «Молчи, щенок, пойдешь в наряд!» Пусть он тебе послужит впрок!» Солдат не долго собирался И скоро в самоход подался.
Мораль сей басни такова Коль надобно солдату в увольненье На то не надо и майора разрешение.
(13) Коль с солдата нечего взять, с него берут пример.
Чай не пьешь без сухарей, Не живешь без сдобного, Говорят объедки жрешь, Ничего подобного.
Если девчонка не назвала ночью нахалом, То утром она назовет козлом.
(14) В мире духов. солдатский словарик
1. А кто за мир и тишину? А кто кричит: «Долой войну»? Ах вы, чудо-патриоты Нет на вас морской пехоты
Припев: А мы по локоть засучаем рукава А мы Чикаго разбираем на дрова Мы будем виски пить и убивать А нам на совесть наплевать.
2. Летают в небе вертолеты И стреляют пулеметы А наш десант морской пехоты Отправлен в джунгли на работы.
3. Автомат повыше вскинув И берет на лоб надвинув Мы с улыбкою веселой Будем жечь дома и села.
1. Командир всегда прав. 2. Если командир не прав, то смотри 1.
1. Опять тревога, Ребят разбудит сирены вой. Когда же снова Я мать увижу и дом родной Когда забуду огнем объятые В дыму дома Здесь не стреляют, Но как и прежде идет война.
3. Опять раздались Звон стекол, крики грудных детей И трехколенка Взметнулась в небе как яркий змей Спасая жизни, Бегут по трапу вперед друзья Здесь не стреляют, Но как и прежде идет война.
1. По казарме мы кочуем На начальство не глядим Мы в сушилке заночуем Что придется поедим А вокзальные перины Для таких как мы бродяг И зеленые вагоны Мы поедем в них на днях
Припев: Мы бродячие капралы Никому мы не нужны И наш дембель запоздалый Он давно уже в пути Мы обычные ребята Мы понятны и просты Мы старшины и сержанты, Квартиранты и деды
2. Никогда не расстается С нами музыка и смех. Если злятся офицеры Значит празднуем успех Мы под новый год приедем Скорым поездом домой И приснится темной ночью Наш вагончик заказной