слова маяковского о жизни

20 цитат из стихотворений и пьес Владимира Маяковского

Владимир Маяковский (1893 — 1930) — поэт-футурист, драматург и художник. Его стихотворения создали язык целой эпохи. Именно его строками даже в наши дни зачастую выражают свои чувства.

Якобы обласканный советской властью, на самом деле Владимир Маяковский довольно рано осознал, что в пекле Октября и Гражданской войны вместе со старым миром погибли и его надежды на мир новый, построенный на равенстве, труде, силе. Все, что ему было противно, — скудоумие, бюрократие, серость — снова осело в кабинетах и принялось верховодить. Он хотел лишь преданно служить (недаром обожал собак и рисовал Щена как свое альтер-эго в письмах к Лиле Брик): женщине, стране, слову. Но оказалось, что это никому не нужно. Застрелился. Посмертно был назван руководителем страны «лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», что и спасло Маяковского от забвения и одновременно привело к «бронзовению» его фигуры.

Мы выбрали 20 цитат из произведений поэта: И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа. «Лиличка! (вместо письма)» Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно? «Послушайте!» Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я. «Флейта-позвоночник» У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально. «Люблю» Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское. «Облако в штанах» Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж» «Облако в штанах» Мы-
голодные,
мы-
нищие,
с Лениным в башке
и с наганом в руке. «Хорошо!» Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. «А все-таки» Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы — наши кисти.
Площади — наши палитры «Приказ по армии искусства» Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже

у нервов подкашиваются ноги! «Облако в штанах» Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее. «Клоп» Кроме любви твоей,
Мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем. «Лиличка! (Вместо письма)» Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще

слов этих жжение рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца. «Разговор с фининспектором о поэзии»

Источник

Цитаты Владимира Маяковского

Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!

В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

Борису Пастернаку: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге».

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.

Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!

Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.

Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.

Интеллигенция есть ругательное слово.

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?

Не человек, а двуногое бессилие.

Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?

Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Источник

Лучшие цитаты Маяковского (500 цитат)

Владимир Владимирович Маяковский (7 [19] июля 1893, Багдати, Кутаисская губерния — 14 апреля 1930, Москва) — русский советский поэт. Футурист. Один из крупнейших поэтов XX века. Владимир Маяковский не сразу начал писать стихи — сначала он собирался стать художником и даже учился живописи. Слава поэта пришла к нему после знакомства с авангардистами, когда первые произведения молодого автора с восторгом встретил Давид Бурлюк. Футуристическая группа, «Сегодняшний лубок», «Левый фронт искусств», рекламные «Окна РОСТА» — Владимир Маяковский работал во множестве творческих объединений. Мы подготовили для вас лучшие цитаты Маяковского.

Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо!

Землю попашет,
Попишет стихи.

Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!

В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.

Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть
могли бы на флейте водосточных труб?

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?

Слово ласковое — мастер дивных див.

Поэзия — вся! — езда в незнаемое.
Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
тысячи тонн словесной руды.

Увидев безобразие, не проходите мимо.

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

Лошадь сказала, взглянув на верблюда: «Какая гигантская лошадь-ублюдок». Верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый». И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы.

— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?

У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.

Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.

Может быть, в глаза без слёз увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза.

Ваше слово, товарищ маузер!

И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.

— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!

Борису Пастернаку: “Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге”.

Моя милиция меня бережёт.
Жезлом правит, чтоб вправо шёл.
Пойду направо.
Очень хорошо.

Ведь для себя неважно и то, что ты бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.

Ленин и теперь живее всех живых.

Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.

Не человек, а двуногое бессилие.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

Я в Париже живу как денди, Женщин имею до ста. Мой член как сюжет в легенде, Из уст переходит в уста.

Ленин — жил,
Ленин — жив,
Ленин — будет жить.

Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!

Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова, — отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?!

Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

«Ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас самого забудут. Бессмертие — не ваш удел…»

— А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!

Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

В наших жилах — кровь, а не водица Мы идем, сквозь револьверный лай, Чтобы умирая воплотиться В пароходы, в строчки и в другие долгие дела.

Я достаю из широких штанин
Дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте, я —
Гражданин Советского Союза.

Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.

Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид.

У прочих знаю сердца дом я. Оно в груди — любому известно! На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце — гудит повсеместно.

Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.

В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.

Я в Париже живу как денди, Женщин имею до ста. Мой член как сюжет в легенде, Из уст переходит в уста.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.

Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!

Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

У родителей и дети этакого сорта: — Что родители? И мы не хуже, мол! — Занимаются любовью в виде спорта, Не успев вписаться в комсомол.

Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы.

Война есть одно из величайших кощунств над человеком и природой.

Ни одно, даже самое верное, дело не двигается без рекламы… Обычно думают, что нужно рекламировать только дрянь, хорошая вещь и так пойдет. Это самое неверное мнение. Реклама — это имя вещи… Реклама должна напоминать бесконечно о каждой, даже чудесной вещи… Думайте о рекламе!

Гвоздями слов прибит к бумаге я.

Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я, весь боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
Моей великой души.

Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.

Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.

Что он сделал, кто он и откуда — этот самый человечный человек?

Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!

Интеллигенция есть ругательное слово.

И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
И побежит по небу с моими стихами под мышкой
И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

Море уходит вспять.
Море уходит спать.

Граждане, у меня огромная радость. Разулыбьте сочувственные лица!

Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят.

— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.

Не любить.
Не скучать.
Не ревновать.
Не получается…

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы — наши кисти.
Площади — наши палитры

Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!

— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Что кипятитесь?
Обещали и делим поровну:
одному — бублик,
другому — дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.

Я любил.
Не стоит в старом рыться.

Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?

Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.

Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?

Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.

Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.

Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.

Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!

Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.

Мы- голодные, Мы — нищие, С Лениным в башке И с наганом в руке.

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?

В очках манжетщики, злобой похаркав, ползли туда, где царство да графство. Дорожка скатертью! Мы и кухарку каждую выучим управлять государством!

Лошадь, слушайте — чего вы думаете,
что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

Одна печатаемая ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи прочитанными, возбуждают зависть у четырех.

Жизнь прекрасна и удивительна.

Прежде чем начнет петься, Долго ходят, разомлев от брожения, И тихо барахтается в тине сердца Глупая вобла воображения.

Слово — полководец человечьей силы.

Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях — ярчайший где, я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день.

…мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица…

Халтура, конечно всегда беспринципна, она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.

Значит — опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу.

И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Если я не устал кричать «мы», «мы», «мы», то не оттого, что пыжится раздувающаяся в пророки бездарь, а оттого, что время, оправдав нашу пятилетнюю борьбу, дало нам силу смотреть на себя, как на законодателей жизни.

Твори, выдумывай, пробуй!

Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?

Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их.

Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.

Всё меньше любится,
Всё меньше дерзается,
И лоб мой время с разбега крушит.
Приходит страшнейшая из амортизаций —
Амортизация сердца и души.

Вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете…

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый, двадцатидвухлетний.

Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.

Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.

Если глаз твой врага не видит, пыл твой выпили нэп и торг, если ты отвык ненавидеть, — приезжай сюда, в Нью—Йорк.

Партия и Ленин — близнецы—братья — кто более матери—истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин.

Строку агитаторским лозунгом взвей.

Мир опять цветами оброс,
У мира весенний вид.
И вновь встает нерешенный вопрос —
О женщинах и о любви.

Уходите, мысли, восвояси,
Обнимись, души и моря глубь.
Тот, кто постоянно ясен —
Тот, по-моему, просто глуп.

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?

Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

Жену свою хаю, но никогда не брошу. Это стала она плохая, а взял я её хорошую.

Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее.

Голосует сердце — я писать обязан по мандату долга.

Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с ещё большей болью не довиделось видеть мне.

Да здравствует — снова! — моё сумасшествие!

Да будь я и негром преклонных годов и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин.

Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно.
– А если они у меня свалятся?

Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.

Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.

Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.

Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

Книгу переворошив, намотай себе на ус — все работы хороши, выбирай на вкус!

… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Не поймать
меня
на дряни,
на прохожей
паре чувств.
Я ж
навек
любовью ранен —
еле-еле волочусь.

Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком.

И когда говорят мне, что труд, и ещё, и ещё будто хрен натирают на заржавленной тёрке я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «А вы прикупаете к пятёрке?».

Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!

А ты точно знаешь, что такое женская любовь? Ее формула: правда хорошо, а счастье лучше…

Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей—богу же, я, в сущности, очень милый человек.

А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…

Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.

В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.

И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.

Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.

Видите — спокоен как! Как пульс покойника.

Брошки блещут на тебе
С платья с полуголого.
Эх, к такому платью бы
Да ещё бы голову.

Мойте окна, запомните это:
Окна — источник жизни и света.

Болтливость — растрата рабочих часов!
В рабочее время — язык на засов!

Надо вырвать радость у грядущих дней.

Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.

Ешь ананасы и рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй.

Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.

На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

Мольбой не проймешь поповское пузо.

Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?

Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!

В любом учреждении есть подхалим. Живут подхалимы, и неплохо им. Подчас молодежи, на них глядя, Хочется устроиться — как устроился дядя. Но как в доверие к начальству влезть? Ответственного не возьмешь на низкую лесть.

Сидит милка на крыльце, тихо ждет сниженья цен да в грустях в окно косится на узор рублевых ситцев.

Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто.

Нервы — большие, маленькие, многие!- скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги!

Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залёжанные, как больницы, и женщины, истрёпанные, как пословицы.

Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи, но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продаётся, а служит.

Для веселья планета наша мало оборудованна.

Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!

Нести не могу —
И несу мою ношу.
Хочу её бросить —
И знаю,
Не брошу!

Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.

Но бывает — жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду.

– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.

А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».

Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.

И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.

Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.

Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Ребенок — это вам не щенок. Весь день — в работе упорной. То он тебя мячиком сбивает с ног, то на крючок запирает в уборной.

Дудки! С казачеством Шутки плохи — Повыпускаем их потроха…

… Завтра забудешь, что тебя короновал,
Что душу цветущую любовью выжег,
И суетных дней взметённый карнавал
Растреплет страницы моих книжек…

Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.

Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.

Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.

Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.

Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.

Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

Вам, конечно, известно явление «рифмы».
Скажем, строчка окончилась словом «отца»,
И тогда через строчку, слога повторив, мы Ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца…

Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.

Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.

Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.

После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Мягко с лапы на лапу ступая,
Грузная, как автобус,
Тащит ночь к берегам Дуная
Свою лунную грусть.

Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.

Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Дождь обрыдал тротуары.

Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо.

Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте…

Уже второй
должно быть ты легла
А может быть
и у тебя такое
Я не спешу
и молниями телеграмм
мне незачем
тебя
будить и беспокоить.

Что ж, выходите,
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

А самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе.
«Приду в четыре,» — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.

Ночь. Лежу на чужой жене.
Одеяло прилипло к ж*пе.
Штампую кадры советской стране
Назло буржуазной Европе.

Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.

Ветер колючий трубе вырывает Дымчатой шерсти клок. Лысый фонарь сладострастно снимает С улицы чёрный чулок.

Голодными самками накормим желания…

Поэзия — это езда в незнаемое.

Не переживай.
Переживешь.

Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…

Светить всегда, светить везде,
до дней последних донца
светить — и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Ах, у Инбер… ах у Инбер…
Что за глазки, что за лоб…
Так смотрел бы, да глядел бы,
Любовался… на неё б…

Которые тут временные?
Слазь!
Кончилось ваше время.

Кто стихами льёт из лейки, кто кропит, набравши в рот- кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки — Кто их к ч… у разберёт…

Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавно —
я же люблю!

Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

Вы что же моей жене селедку в грудь тычете? Это же ж вам не клумба, а грудь, и это же вам не хризантема, а селедка!

А с запада падает красный снег сочными клочьями человечьего мяса.

Стали ножки-клипсы У бывших сильных, Заменили инструкции силу ума. Люди медленно сходят на должности Посыльных, В услужении у Хозяев-бумаг.

Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий.

Теперь — клянусь моей языческой силою!- дайте любую, красивую, юную,- души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей!

Детка! Не бойся, что у меня на шее воловьей потноживотые женщины мокрой горою сидят, — это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Имя твоё я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рождённое слово, величием равное богу.

Вошёл к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры́, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный.

Ах, закройте, закройте глаза газет!

Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук. Впечатление неотразимое.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей..

Все
с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.

Любовь — это с простынь
Бессонницей рваных
Срываться, ревнуя к Копернику,
Его, а не мужа Марьи Ивановны,
Считая своим соперником.

Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!

Себя до последнего стука в груди,
как на свиданье, простаивая,
прислушиваюсь:
любовь загудит —
человеческая, простая.
Ураган, огонь, вода
подступают в ропоте.
Кто сумеет совладать?
Можете? Попробуйте…

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!

Любовь — это сердце всего.

Пароход подошел, завыл, погудел – и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные – негры.

В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.

По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!

О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!

Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.

Был я весел —
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.

Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.

Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.

Поэзия начинается там, где есть тенденция.

Я сам расскажу о времени и о себе.

Курить —
бросим.
Яд в папиросе!

Железо куй, пока горячее. Жалеть о прошлом — дело рачье.

Милостивые государи! Говорят, где-то — кажется, в Бразилии — есть один счастливый человек!

Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни оседлав валы, я — равный кандидат и на царя вселенной и на кандалы.

Мария! Поэт сонеты поёт Тиане, а я — весь из мяса, человек весь — тело твоё просто прошу, как просят христиане — «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Буржуи, дивитесь коммунистическому берегу — на работе, в аэроплане, в вагоне вашу быстроногую знаменитую Америку мы и догоним и перегоним.

Прости меня,
Лиленька,
миленькая,
за бедность
словесного мирика.
Книга должна называться «Лиленька»,
а называется «Лирика».

Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»

…И разве,
Если захочется очень,
Улыбку возьму,
Пол-улыбки
И мельче,
С другими кутя,
Потрачу в полночи
Рублей пятнадцать лирической мелочи.

Sokolov N.A. «Portrait of V.V.Mayakovsky». Oil on canvas. 1968-1970. Academy of Arts. State Museum of V.V.Mayakovsky. Moscow

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.

Любовь!
Только в моём
воспалённом
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Что. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.

Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Обшаркан мильоном ног.
Исшелестен тыщей шин.
Я борозжу Париж –
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.

Не те ***и,
что хлеба ради
спереди и сзади
дают нам ***ти,
Бог их прости!
А те ***и — лгущие, деньги сосущие,
***ать не дающие —
вот ***и сущие,
мать их ети!

Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.

Я раньше думал — книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак — пожалуйста! А оказывается — прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения.

Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный?

Мне и рубля не накопили строчки,
Краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне ничего не надо.

Надежда сияет сердцу глупому.

Вчера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако».
Выкрепло сознание близкой революции.
Поехал в Мустомяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.
Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея.

Вот- я, весь боль и ушиб.

Эй! господа! любители святотатств, преступлений и боен, — а самое страшное видели — лицо мое, когда я абсолютно спокоен?

Многие вещи сшиты наоборот. Сердце не сердится, к злобе глухо.

Господа! Послушайте — я не могу! Вам хорошо, а мне с болью-то как?

С неба изодранного о штыков жала, слёзы звезд просеивались, как мука в сите.

Комната – это, конечно, не роща. В ней ни пикников не устраивать, ни сражений. Но все ж не по мне — проклятая жилплощадь: при моей, при комплекции — проживи на сажени!

Удаляюсь в личную жизнь писать воспоминания.

Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.

Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго интернационала. Чего руками размахались! Протягивайте щупальцы империализма… Нет щупальцев? Тогда нечего лезть в актеры.

Простите, но эльфов было уже много, и их дальнейшее размножение не предусмотрено пятилеткой. Да и по ходу пьесы они нам как-то не подходят.

Гражданка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милицию позову!

Ни социализма не смогли устроить, ни женщину.

Десять лет прошли — и нет. Память о прошлом временем грабится…

Я тру Ежедневно Взморщенный лоб В раздумье о нашей касте, И я не знаю: поэт — поп, Поп или мастер.

Мало знать чистописания ремесла, Расписать закат Или цветение редьки. Вот когда к ребру душа примерзла, Ты ее попробуй отогреть-ка!

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы! Весеньтесь жизни всех стихий! Я хочу одной отравы — пить и пить стихи.

Пока по этой по Невской по глуби спаситель-любовь не придёт ко мне, скитайся ж и ты, и тебя не полюбят.

316.Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.

Не листай страницы! Воскреси! Надежда Сердце мне вложи! Кровищу до последних жил. в череп мысль вдолби! Я свое, земное, не дожил, на земле свое не долюбил.

Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи, бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат — такой большой и такой ненужный?

Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому?

Надо ж кому-нибудь и семечки – не всем же арбуз.

Я человек с крупными запросами.. Я — зеркальным шкафом интересуюсь.

Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.

Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.

Среди тонконогих, жидких кровью,
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить,
скучную, как банка консервов,
давайте весенних бабочек ловить
сетью ненужных нервов!

Нет, не те «молодежь»,
кто, забившись в лужайку да в лодку,
начинает под визг и галдёж
прополаскивать водкой глотку.

Идите и гладьте —
гладьте сухих и черных кошек!
Громадные брюха возьмете хвастливо,
лоснящихся щек надуете пышки.
Лишь в кошках,
где шерсти вороньей отливы,
наловите глаз электрических вспышки.

Товарищ Ленин,
я вам докладываю
не по службе,
а по душе.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет
сделана
и делается уже.

Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.

Когда он вырос приблизительно с полено
И веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,
Его изящным ударом колена
Провели на улицу, чтобы вышел в люди.

Сильным средством лечиться надо,
наружу говор скрытненький!
Примите против внутренних неполадок
Внутреннее лекарство самокритики.

Но бывает – жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду.

Она красивая ее, наверно, воскресят. Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей.

Землю, где воздух, как сладкий морс бросишь и мчишь, колеся, — но землю, с которою вместе мёрз, вовек разлюбить нельзя.

В праздник красьте сегодняшнее число. Творись, распятью равная магия.

И когда моё количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелится след к дому моего отца.

У него пожар сердца.

Профессора говорят, что это приступы острой влюбленности, — так называлась древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам.

Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство.

Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления.

Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!

Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать!

Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»

Один за другим уходят великие,
за мастодонтом мастодонт…

Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

Мы живём, зажатые железной клятвой.
За неё — на крест, и пулею чешите:
это — чтобы в мире без Россий, без Латвий,
жить единым человечьим общежитьем.

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок жёлтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор.

Публика смотрит в бинокли на сцену, сцена смотрит в бинокли на публику.

Теперь мы получаем жалованье один день в месяц, но раз мы можем пропустить весь месяц в один день, то мы можем получать жалованье каждый день весь месяц.

Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.

Где вы, бодрые задиры?
Крыть бы розгой! Взять в слезу бы!
До чего же наш сатирик
измельчал и обеззубел!

Многие товарищи повесили нос.
— Бросьте, товарищи!
Очень не умно-с.

Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором.

Пока у вас нет профсоюзного билета, не раздражайте его, Розалия Павловна. Он — победивший класс, и он сметает всё на своём пути, как лава.

Но плох ваш роман. И стих неказист. Вот так любил бы любой гимназист.

Любовь в тебя — богатством в железо — запрятал, хожу и радуюсь Крезом.

Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь, — разве, к тебе идя, не иду домой я?!

Поите алкоголем, и животные обеспечены подагрой, идиотизмом и расширением печени.

Держите уши в полном вооружении, Наушники задерживают грубые выражения.

Пусть писатели начинают. Подожду. Посмотрю, какою дрянью заначинают чемоданы душ.

И долго длилось Это молчанье, молчанье надежд И молчанье отчаянья.

Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рожденное слово, величием равное богу.

Орут поэту:
«Посмотреть бы тебя у токарного станка.

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растёкшееся в слюни.
Отбросив бельё до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

А теперь так
делаются литературные вещи.
Писатель берет факт,
живой и трепещущий.
Не затем, чтоб себя узнавал в анониме,
пишет, героями порясав.
Если герой — даёшь имя!
Если гнус — пиши адреса!

Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь неё
любовницы всех столетий.

«Лицом к деревне» —
заданье дано, —
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж —
лицо у меня
одно —
оно лицо, а не флюгер.

Без веры и нравственность ищем напрасно.

Вознес над суетой столичной одури строгое — древних икон — чело. На теле твоем — как на смертном одре — сердце Дни кончило.

От вас, которые влюбленностью мокли, от которых в столетия слеза лилась, уйду я, солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз.

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Я счёт не веду неделям. Мы, хранимые в рамах времён, мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имён.

Дождь тропический — это сплошная вода с прослойкой воздуха.

Тот человек, в котором
цистерной энергия — не стопкой,
который сердце заменил мотором,
который заменит легкие — топкой.

Царица крепится,
взвинчена хоть,
величественно
делает пальчиком.
Но я ей
сразу:
— А мне начхать,
царица вы
или прачка!

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Такого отечества такой дым разве уж настолько приятен?

Война —
это ветер
трупной вонищи.
Война —
завод
по выделке нищих.
Могила
безмерная
вглубь и вширь,
голод,
грязь,
тифы и вши.

Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,
но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.

Дарю
моей
мои тома я.
Им
заменять
меня
до мая.
А почему бы не до марта?
Мешают календарь и карта?

Вспомнит толпа о половом вопросе.
Дальше больше оскудеет ум её.

Тише, философы!
Я знаю —
не спорьте —
зачем источник жизни дарен им.
Затем, чтоб рвать,
затем, чтоб портить
дни листкам календарным.

Неужели и о взятках писать поэтам!
Дорогие, нам некогда. Нельзя так.

Что нам деньги, транжирам и мотам!
Мы даже не знаем, куда нам деть их.
Берите, милые, берите, чего там!
Вы наши отцы, а мы ваши дети.

Болезнь и грязь
проникают всюду.
Держи в чистоте
свою посуду.

Я против времени, убийцы вороватого.
Сколькие в землю часами вогнаны.

На земле огней — до неба…
В синем небе звёзд — до чёрта.
Если бы я поэтом не был,
я б стал бы звездочётом.

Немолод очень лад баллад,
Но если слова болят
И слова говорят про то, что болят,
Молодеет и лад баллад.

Скажем,
мне бильярд —
отращиваю глаз —
шахматы ему —
они вождям полезней.

Человечьей отсталости жертвы —
радуйтесь мысли-громаде!
Вас из забытых и мертвых
воскрешает нынче радио!

Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.

Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.

Резервуар грязи,
но к тебе
я тянусь
любовью
более —
чем притягивает дервиша Тибет,
Мекка — правоверного,
Иерусалим —
христиан
на богомолье.

Гремит и гремит войны барабан.
Зовет железо в живых втыкать.
Из каждой страны
за рабом раба
бросают на сталь штыка.
За что?
Чтоб кто-то где-то
разжился Албанией.
Чтоб кто-то к рукам прибрал
Месопотамию.

Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют!

Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе. Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась!

Кто воевал имеет право у тихой речки отдохнуть.

Вот вот! Так, так, тихим шагом, как будто в лунную ночь в мечтах и меланхолии из пивной возвращаетесь.

Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою.

Раньше уважали исключительно гениев.
Уму от массы какой барыш?

Скажем, такой Иван Тургенев
приезжает в этакий Париж.
Изящная жизнь, обеды, танцы…
Среди великосветских нег
писатель, подогреваемый «пафосом дистанции»,
обдумывает прошлогодний снег.

Дом Кшесинской, за драгоножество подаренный.

В ресторане было от электричества рыжо́. Кресла облиты в дамскую мякоть. Когда обиженный выбежал дирижер, приказал музыкантам плакать.

Ямами двух могил вырылись в лице твоем глаза.

Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни оседлав валы, я — равный кандидат и на царя вселенной, и на кандалы.

Теперь такая тоска, что только б добежать до канала и голову сунуть воде в оскал.

Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулемётном треске, город грохочет. Город горит.

Любить — это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником.

И никто не поймет тоски Петра — узника, закованного в собственном городе.

Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Серёжа долго смеялся: кишка тонка. Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки.

Около трех месяцев я из дня в день возвращался к теме и не мог придумать ничего путного. Лезла всякая чертовщина с синими улицами и водопроводными трубами.

Чтобы написать о тихой любви, поезжайте в автобусе № 7 от Лубянской площади до площади Ногина. Эта отвратительная тряска лучше всего оттенит вам прелесть другой жизни. Тряска необходима для сравнения.

Отчитав современность, обрушился на классиков. Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга — «Анна Каренина». Не дочитал. Ночью вызвали «с вещами по городу». Так и не знаю, чем у них там у Карениных, история кончилась.

Вбегает сын, здоровяк — карапуз. — До свидания, улетаю в вуз. — А где Ваня? — Он в саду порхает с няней.

Легко представить можете жителя Японии: если мы — как лошади, то они — как пони.

Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их! Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых.

Чтобы сказать о войне — надо её видеть.

И вы узнаете, что люди бывают нежны, как любовь, к звезде вздымающаяся по лучу.

Господа! Мозг людей остер, но перед тайнами мира ник; а ведь вы зажигаете костер из сокровищ знаний и книг!

Ноющие слова и у Вас сильнее и описательных и радостных. Ноющее делать легко, — оно щиплет сердце не выделкой слов, а связанными со стихом посторонними параллельными ноющими воспоминаниями.

На каждого с именем приходится тысяча, имеющих только фамилию. На каждого с фамилией приходятся тысячи — ни имя, ни фамилия которых никого не интересует, кроме консьержки.

Чья злоба надвое землю сломала? Кто вздыбил дымы над заревом боен? Или солнца одного на всех мало?! Или небо над нами мало голубое?!

Ноги без мозга — вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира Безголовое тело.

Критики (как всегда, недоучившиеся художники) были просто ушиблены Парижем. Что бы вы ни делали нового, резолюция одна: в Париже это давно и лучше.

Даже тиф в Париже (в Париже сейчас свирепствует брюшной тиф) и то шикарный: парижане его приобретают от устриц.

Под старость спохватятся. Женщина мажется. Мужчина по Мюллеру мельницей машется. Но поздно. Морщинами множится кожица. Любовь поцветёт, поцветёт — и скукожится.

Попытка на искусство — уже добродетель.

И одним можно обижать Великую Россию — это малым количеством искусства.

И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги!

Больше чем можно, больше чем надо — будто поэтовым бредом во сне навис — комок сердечный разросся громадой: громада любовь, громада ненависть.

Враспашку — сердце почти что снаружи — себя открываю и солнцу и луже. Входите страстями! Любовями влазьте! Отныне я сердцем править не властен.

Долой нежность! Да здравствует ненависть! Ненависть миллионов к сотням, ненависть, спаявшая солидарность.

Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: Писателей режут.

В Москве редкое место — без вывески того или иного треста.

Но мне не до розовой мякоти, которую столетия выжуют. Сегодня к новым ногам лягте! Тебя пою, накрашенную, рыжую.

Вы бывали в Швейцарии? Я был в Швейцарии. Везде одни швейцарцы. Удивительно интересно!

Я сяду здесь, за письменным столом, но ты изобрази меня ретроспективно, то есть как будто бы на лошади.

Я купила этот окорок три года назад на случай войны или с Грецией, или с Польшей. Но.. войны ещё нет, а ветчина уже портится.

Я тебе вот что советую: ты занавесочки себе заведи. Раскрыл занавесочку — на улицу посмотрел. Закрыл занавесочку — взятку тяпнул.

Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.

Значит — опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несёт перееханную поездом лапу.

Тело твоё я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу.

Уже ничего простить нельзя. Я выжег души, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилий!

Вот видите! Вещи надо рубить! Недаром в их ласках провидел врага я!

Мы солнца приколем любимым на платье, из звёзд накуём серебрящихся брошек. Идите и гладьте — гладьте сухих и чёрных кошек!

Зачем мудрецам погремушек потеха? Я — тысячелетний старик. И вижу — в тебе на кресте из смеха распят замученный крик.

Писатели, нас много. Собирайте миллион. И богадельню критикам построим в Ницце. Вы думаете — легко им наше белье ежедневно прополаскивать в газетной странице!

Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем.

— Поэзия — вся! — езда в незнаемое.

Смотрите на жизнь без очков и шор, глазами жадными цапайте все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места злобы мазку, не мажьте красные души!

Можно убедиться, что земля поката, — сядь на собственные ягодицы и катись!

Хорошая записная книжка и умение обращаться с нею важнее умения писать без ошибок подохшими размерами.

Ну и Милка, ну и чудо,- Одни груди по два пуда.

Лети цветинностью лучистой Измаян майный воль небес Цвети растинностью пречистой Развейся крылью в лес.

Товарищи и мусье, кушайте, пожалуйста. Где вы теперь найдете таких свиней? Я купила этот окорок три года назад на случай войны или с Грецией или с Польшей. Но… войны еще нет, а ветчина уже портится. Кушайте, мусье.

Пятый день в простреленной голове поезда выкручивают за изгибом изгиб. В гниющем вагоне на сорок человек — четыре ноги.

Пришла и голову отчаянием занавесила мысль о сумасшедших домах.

И какой-то обладатель какого-то имени нежнейший в двери услыхал стук. И скоро критик из Имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук…

Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, Мне на плечи руки опустив.

Дайте мне, дайте стовёрстый язычище. Луча чтоб солнечного ярче и чище, чтоб не тряпкой висел, чтоб раструбливался лирой, чтоб этот язык раскачивали ювелиры, чтоб слова соловьи разносили изо рта…

Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена.

А я вместо этого до утра раннего в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир.

Перспектива — всю жизнь писать летучки,выкладывать мысли,взятые из правильных,но не мной придуманных книг.Если из меня вытряхнуть прочитанное,что останется? Марксистский метод.

Но мне — люди, и те, что обидели — вы мне всего дороже и ближе. Видели, как собака бьющую руку лижет?!

Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана!

Люби бедняков, богатых круши!

Что ж, сиди и в плаче Нилом нилься!

Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога.

Не выскочишь из сердца!

Забуду год, день, число. Запрусь одинокий с листом бумаги я. Творись, просветленных страданием слов нечеловечья магия!

И видением вставал унесенный от тебя лик, глазами вызарила ты на ковре его, будто вымечтал какой-то новый Бялик ослепительную царицу Сиона евреева.

Любовь мою, как апостол во время оно, по тысяче тысяч разнесу дорог. Тебе в веках уготована корона, а в короне слова мои — радугой судорог.

Нажрутся, а после в немой слепоте, вывалясь мясами в пухе и вате, сползутся друг на друге потеть, города содрогая скрипом кроватей.

Гражданин, а гражданин, в театр для удовольствий ходют, а не по делу. Вам вежливо говорят, катитесь отсюда колбасой!

Бей буквами, надо которыми, а все остальное доделается моторами.

Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан.

Мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом.

В праздник красьте сегодняшнее число. Творись, распятью равная магия. Видите — гвоздями слов прибит к бумаге я.

Будущее не придет само, если не примем мер. За жабры его, — комсомол! За хвост его, — пионер!

Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу, стишки пишу в записную книжицу.

Газеты замолчали, будто долларов в рот набрали.

Мы- голодные, мы- нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке.

Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик.

Товарищ, не поймите нас плохо. Мы можем ошибаться, но мы хотели поставить наш театр на службу борьбы и строительства. Посмотрят — и заработают, посмотрят — и взбудоражатся, посмотрят — и разоблачат.

Вокруг, с лицом, что равно годится быть и лицом и ягодицей, задолицая полиция.

Источник