Протосюжет в литературе что такое

Что такое протосюжет и протособытие?

Что такое протосюжет и протособытие?

префикс Словообразовательная единица, образующая :

Качества, заключенного в мотивирующем имени существительном (протобестия, протоканалья).

На основании толкового словаря делаем вывод, что

Что такое переплёт что такое обложка что такое титул?

Что такое переплёт что такое обложка что такое титул.

Что такое жанр?

Что такое род литературы?

Что такое пьеса?

Какие бывают сказки?

Какие пьесы вы смотрели?

Что такое сравнение в литературе?

Что такое олицитворение?

Что такое рассказ?

Что такое олицетворение, что такое сравнение?

Что такое олицетворение, что такое сравнение.

Что такое уздечка и что такое стан?

Что такое уздечка и что такое стан.

Что такое фантастика, а что такое сказка?

Что такое фантастика, а что такое сказка.

Что такое эпитеты?

Что такое концовка?

Что такое присказка?

Что такое мифологиячто такое мифологиячто такое мифология?

Что такое мифологиячто такое мифологиячто такое мифология.

Что такое пьеса Что такое ремарка Что такое реплика?

Что такое пьеса Что такое ремарка Что такое реплика.

Однажды после ужина братец Кролик лежал на траве и думал и гадал чтобы такое сотворить и увидел своего приятеля Черепаху. Вот славно что ты мне повстречался. Давай позовём братца лиса братца волка и братца медведя и порыбачим завтра вечером на пруд..

Нормально объясни что надо.

Я учусь в одной из школ (свой город). Она находится на окраине города, и поэтому из окон виден небольшой лес. Вокруг школы растут большие старые клёны. Каждый раз, когда наступает осень, дорога в школу засыпана большими яркими листьями. Я очень л..

1. Иешуа 2. Образ автора 3. Гёте Фауст 4. Катерина но это сугубо моё мнение и мнение некоторых литераторов потому что она вырвалась из замкнутого круга а все остальные якобы хозяева жизни и их жертвы все они жертвы темного царства потому что подчи..

Источник

Вопросы сюжетосложения.

Об аспектах исследования сюжета.

Сюжетологическая терминология отстает от теории, обобщающей данные художественного опыта; традиционные термины не вполне покрывают новые представления, прежние значения «обрастают» новыми. Так обстоит дело и с терминами сюжет и сюжетосложение.

Ответ на вопрос «Что такое сюжет?» предполагает предварительное установление ряда предпосылок.

История термина «сюжет» еще не написана. Можно наметить основную тенденцию, эволюции представлений о сюжете: (4) все более интенсивное перемещение этих представлений из сферы действительности в сферу художественной реальности. Слово «сюжет» из обозначения объекта изображения все более последовательно превращалось в обозначение художественно-конструктивного элемента произведения.

В современном употреблении термина «сюжет» можно встретить «реликтовые» случаи, когда к новым художественным явлениям применяются старые дефиниции. Вместе с тем нужно учитывать факт сосуществования в современном- искусстве различных художественных манер и стилей, что делает правомерным и существование разных терминологических систем. (Например, выражение «повествование о сюжете», правомерное применительно к одному произведению, становится неправомерным в применении к другому.).

Исследование сюжета в этом аспекте приводит к необходимости выделения понятия фабула как обозначения связующего звена между реальностью жизни и реальностью сюжета, как формы перехода одной реальности в другую.

Такой тип сюжетологического исследования включает в свою сферу текстологические разыскания и органически взаимосвязан с исследованием психологии художественного творчества. (5).

Однако сюжет может и должен быть исследован и в другом аспекте: как результат творческого процесса, как нечто созданное и живущее по законам художественного бытия. В этом случае сюжет рассматривается с точки зрения отношений между слагающими его конструктивными элементами, отношений, исследуемых в их смысловых и эстетических функциях.

При таком подходе к сюжету взаимосвязь литературоведения с психологией приобретает иной характер: сюжетолог опирается на данные не психологии творчества, а психологии восприятия, рассматривает сюжет не с точки зрения процесса его создания, а с точки зрения процесса его восприятия.

Это различие отчетливо выступает при анализе пространственно-временной организации художественного произведения.

Однако восприятие читателем этой динамики, понимание ее смысла зависит от пространственно-временных факторов иного порядка: характеристик материального бытия произведения искусства. Эти характеристики: соотношение объемов текста, расположение его фрагментов и т.п.,- относятся к сфере композиции.

Чтение текста рождает в сознании читателя представление о потоке событий, перерастающее в эстетическое осмысление сюжета. Читатель осваивает содержание произведения, идя от ощущения предметности, речевой материи искусства, через представление о художественной реальности (зрелище увиденных внутренним взором жизненных явлений, преображенно-воссозданных средствами искусства) к овладению духовными, эстетическими ценностями, которые содержит в себе искусство.

Таким образом, одна из сторон соотношения «сюжет-художественная речь» выступает как реализация действия в слове: взаимосвязь сюжета и речевой материи. При этом возникает целый ряд вопросов, в частности о специфике сюжетных функций различных речевых уровней: лексического, синтаксического, ритмико-интонационного.

Особую важность этот аспект анализа приобретает при обращении к литературе XX в., когда «проблема сюжета нераздельно срастается с проблемой художественной речи»1 Выражением новой взаимосвязи речи и сюжета становится их взаимопроникновение: незаменяемость, «единственность» фразы, ее неотделимость от сюжетных движений, оформляемых ею.

Но «срастание» проблем сюжета и проблем художественной речи имеет еще один аспект: оно должно быть исследовано с точки зрения соотношения «сюжет-система речевых форм выражения авторского сознания». Формы эти в- реалистической прозе XIX-XX вв. настолько усложняются и разветвляются, что смысл отношений между персонажами, действующими лицами зачастую невозможно понять без анализа отношений между ними и лицами повествующими, зримо или незримо присутствующими в художественном мире произведения. Эти отношения реализуются в структуре повествования, которое выступает в функции одновременно и речевой, и сюжетной, синтезируя, объемля сферы сюжета и художественной речи.

Обращаясь к этому вопросу, сюжетология вступает во взаимодействие с научным направлением, которое исследует проблему автора в художественном произведении2. (10).

Б. Ф. ЕГОРОВ, В. А. ЗАРЕЦКИИ,

Е. М. ГУШАНСКАЯ, Е. М. ТАБОРИССКАЯ,

Каждому из названных аспектов соответствует свой угол зрения на сюжет и фабулу. Переход от одного аспекта к другому неизбежно приводит к варьированию содержания, вкладываемого в эти понятия, и прежде всего, в содержание понятия «сюжет». В целях строгости и объективности анализа необходимо оговаривать избранный аспект исследования сюжета.

Различаются два подхода к категориям сюжета и фабулы:

Задача нашей работы требует объектного подхода, традиционно осуществляемого теорией литературы.

Актуальные направления в «объектном» изучении сюжета наиболее последовательно представлены трудами Б. В. Томашевского, Ю. М. Лотмана, В. В. Кожинова.

Под фабулой В. В. Кожинов понимает «систему основных событий, которая может быть пересказана»2.

Существенными моментами дефиниции сюжета у Кожинова являются: указание на равенство протяженности сюжета и текстаЗ указание на сюжет как динамический срез (аспект) произведения.

Все три определения учитывают либо отношения сюжета и текста в аспекте равнопротяженности, либо соотношения сюжета и фабулы. Нам же нужна дефиниция, охватывающая и то, и другое.

Путь автора и каждого из персонажей к цели может рассматриваться как ряд шагов. Условимся называть шагом процесс осуществления единичной цели (масштаб цели во внимание не принимается). (14).

Если исследование целей ведется на макроуровне, то есть если единая цель не разбивается на последовательный ряд микроцелей, то все произведение, или линия поведения героя, или поведение героя в каком-нибудь эпизоде может рассматриваться как один шаг. Однако цель на макроуровне может анализироваться как система целей низшего уровня. В этом случае к ней будет вести ряд шагов, каждый из которых соответствует частной цели на микроуровне.

Способы определения целей и способы сегментации текста на шаги вырабатываются в соответствии с конкретной задачей исследователя, который стремится к объективным критериям, но, разумеется, всегда остается вариативный зазор, «коэффициент индивидуальности» литературоведа.

Таким образом, могут создаться четыре варианта:

Повторение синтагмы «Странное неизъяснимое чувство овладело бы» в почти неизмененном виде: «Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы» создает своеобразную прозаическую анафору и соединяет «согласие», «свободу», (42) «волю» с «подчиненностью», «неволею», «автоматизмом». Именно через семантику это объединение становится еще более нескладным, непонятным, внушающим недоумение.

Солнечная безоблачность начала и статическая картина финала с наличием созерцателя («при взгляде на. «) являются тем внефабульным обрамлением, «рамой», которая позволяет обнаружить второй, скрытый рисунок, проступающий сквозь знакомую нам картину малороссийского праздника.

Экспозиция (великолепие природы) и финал (раздумье о быстротечной радости) обступают пульсирующую картину самой этой радости, воплотившейся в живописный, многолюдный, групповой сюжет. Высокое, созерцательное, относительно неподвижное обрамляет динамическое, быстротекущее, преходящее. Явственная трехчленность композиции вызывает желание внимательнее рассмотреть расположение и взаимодействие повествовательных (сюжетно-бытовых) и описательных компонентов. При этом рассмотрении обнаруживается, что повесть имеет не только начальный и финальный «выходы» в описательность, созерцание. Соотношение «природа-люди» выделяет в повести повествовательно-описательные пары, которые иногда располагаются контрастно, взаимооттеняют друг друга, иногда объединяются в один компонент, но почти всегда природно-созерцательное относится к сюжетно-людскому как общее к частному.

Рассмотрим взаимодействие описания и повествования впервой главе, обычно задающей тон всему произведению17. (43).

Затем картина становится более конкретизированной: «Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот. восемьсот. Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов. «.

«Кинематографическое» приближение плана Черевика к зрителю позволяет полностью сменить описание повествованием и сделать момент созерцания служебным, дополнительным, вывести его в резерв. Человек в своей конкретности выступает на первый план, и описание уже не может выполнять грандиозных (44) задач (только деталь, портрет, краткая остановка сюжета и пр.).

Познакомившись с началом сюжета, мы можем снова заметить, что для автора значительнее и важнее природа в ее разнообразных проявлениях, нежели люди. В качестве примера обратим внимание на два портрета, расположенных рядом: дочки Черевика и реки Псёл. Достаточно романтизированный образ юной украинки кажется сниженным, плоскостным рядом с романтическим образом реки-женщины.

Снижение в портрете Параски происходит прежде всего от сгущенного употребления уменьшительных суффиксов: хорошенькая, личико, губки, головка, глазки. О реке же говорится: «засверкали огненные, одетые холодом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою. Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною. «.

Чистоту, глубину тона, полновесность качества, нераздроблепность состояния в противоположность полутону, полукачеству, полукрасоте, возможности изменения в сторону ухудшения можно отметить в этой оппозиции: неувядающая, вечная красота реки подчеркивает мимолетную прелесть молоденькой поселянки.

Выходит, что описания более, чем повествование, выполняют в повести роль скрытодейственную, героическую. Значит, вообще внимание к сравнительно неподвижному в противоположность динамическому, сюжетному может неожиданно выявить особый подтекст произведения, открывающийся только при таком системном подходе. Следовательно, любое специальное исследование сюжета надо корректировать системой всех компонентов.

И тогда композиционный ряд выстраивается как природа, разломленная на две параллели:

Человек на ярмарке, несвободный, ищущий, как продать пшеницу.

Люди как механизмы в пляске и тема улетающей радости.

О шиллеровских ситуациях в сюжете романа.

Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».

Развитие социально-этического аспекта конфликта в пьесе Шиллера потребовало деления персонажей по их принадлежности к различным сословным группам, деления на «сильных» и «слабых». Это деление (у Шиллера оно несколько условно и не соответствует истинному сословному положению участников раскола), как и аффектированные характеристики преступлений «сильных» и введение «рассказных», не имеющих прямой прагматической связи с сюжетом эпизодов22, дало Шиллеру возможность представить локальный драматический конфликт как конфликт социально непримиримых сил.

Сходство этой ситуации с сюжетной схемой «мещанской; (53) трагедии» усиливается такими «побочными совпадениями», как несоответствие героев в имущественном отношении, односторонняя, без взаимности любовь «посредника», «демоническое» и в то же время сиротское прошлое «разлучницы», конфликт влюбленного с отцом. Вместе с тем наблюдаются и разногласия с шиллеровским вариантом, такие, как принципиально иная причина раскола между сыном и отцом, презентабельность «посредника», его позиция на стороне влюбленных и др. Эти «разногласия» открывают путь к благополучному разрешению конфликта. Но этого не происходит и в романе.

Пока Митя и Катерина Ивановна преодолевали нравственные и «имущественные» барьеры, как это делали шиллеровские Фердинанд и Луиза, они имели как бы дополнительные, способствующие их сближению стимулы. Но как только барьеры оказались преодоленными и преодолевать уже было нечего, у влюбленных иссякает желание бороться за свою любовь и на их чувства оказывают воздействие всякого рода случайности. Кроме того, важное значение приобретает выполненное романистом социально-этическое выравнивание участвующих в конфликте персонажей. Это выравнивание обосновало вывод конфликта из социально-этического аспекта и предопределило его дальнейшее развитие по пути борьбы чувственно-психологических состояний его участников.

Так постановка героев «вне этоса»24 открывает предпосылки для восстановления (по сравнению с «Коварством и любовью») (54) трагической вины, для разрешения раскола на уровне «высокой трагедии».

Визит ‘Мити к Грушеньке открывает новый цикл в сюжетном решении антиномии. Сохраняя зависимость от шиллеровской пьесы как вариант мотива искушения чувств, напоминая целым рядом деталей и своим предназначением посещение Фердинандом леди Мильфорд (оба случая ставят цель проверить прочность чувств героев и их готовность преодолеть соблазн), этот визит дает повод говорить об отталкивании Достоевского от Шиллера. Отталкивание находит свое выражение в конечном результате визита романного героя, в том, что он, в отличие от Фердинанда, не только не устоял перед инфернальным соблазном, но и «заразился» и знает, «что уже все кончено, что ничего другого и никогда не будет».

Такое решение раскола кажется неожиданным, даже если и учесть, что Митя оказался «вне этоса» и, стало быть, имел право на выбор поступка. Но эта неожиданность вполне закономерна. Дело в том, что, осуществляя социально-этическое выравнивание характеров сталкиваемых героев, романист одновременно снимал и социально-этический аспект конфликта. Это освобождало антиномию от обязательного («неисключаемого») у Шиллера решения в пользу «добродетели» и, если учесть возможную вариативность проявлений чувств героев, обосновывало любую неожиданность в сюжетном развитии их конфликта. И если Фердинанд обязан был преодолеть искушение (иначе он ослабил бы дидактическую идею пьесы), то не стесненный «этосом» и чувственно не уравновешенный Дмитрий Карамазов не только мог, но и должен был поддаться искушению, поскольку его искусительница в момент их первой встречи оказалась не просто «инфернальной» женщиной, но такой, которая импонировала его «идеалу содомскому» (тем, что у нее, «у шельмы, есть один такой изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался»).

Отказ Мити от Катерины Ивановны и его увлечение Грушенькой мотивируются в конечном эпизоде ситуации, в главе «Обе вместе». Этот же эпизод раскрывает причины неисключения «лишней соперницы», в роли которой оказалась после Митиного визита Катерина Ивановна.

Этот рассказ, обращенный больше к Алеше, чем к самой Грушеньке, и внешне рассчитанный на возвышение соперницы «до себя», фактически обосновывал нравственную несостоятельность притязаний Грушеньки на Митю. Этого Катерина Ивановна намеревается достичь за счет наивности Грушеньки, за счет того, что Грушенька, по понятиям воспитанной в благородных традициях Катерины Ивановны, не сможет устоять перед самоуничижением «милой барышни» и, разумеется, не поймет коварной двусмысленности рассказа. Катерину Ивановну нисколько не пугают предостережения Грушеньки о «поспешании», о том, что «милая барышня» очень уж энергично защищает ее. Уверенная в успехе своего воздействия на Грушеньку и не ожидая никакого подвоха с ее стороны, Катерина Ивановна решается на самый отчаянный шаг. Она «три раза как бы в упоении» целует «пухлую ручку Грушеньки», надеясь на такой же ответный порыв. Но Грушенька разгадывает замысел соперницы и сама переходит в наступление.

Как бы продолжая свою, начатую Катериной Ивановной характеристику, Грушенька пугает Катерину Ивановну своим «непостоянством», грозит, что может еще и полюбить Митю, отказывается от ответного «поцелуя ручки» и обещает рассказать обо всем Мите. На это Катерина Ивановна реагирует са(56)мым непрезентабельным образом, обзывая Грушеньку «продажной тварью», за что и сама наказывается Грушенькиным напоминанием о том, как «сами девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили».

Средства авторской оценки персонажа в рассказе.

А. П. Чехова «Душечка».

Понимание сложности, неоднозначности авторской позиции в «Душечке», определение средств, эту позицию выражающих, во многом позволяет выяснить еще одну, и очень важную, причину возникновения расхождений в оценке характера героини.

Почти все исследователи творчества Чехова, в том или ином плане изучавшие этот рассказ, отмечали в нем особые черты организации повествования. О соединении лиризма и комизма в «Душечке» писал Н. Я. Берковский29, на эти же качества указывал И. А. ГурвичЗ0. Но вопрос о том, какими средствами реализована точка зрения автора, специально рассмотрен не был.

Понятие «точка зрения автора в тексте произведения» включает множество аспектов, охватывает планы фразеологии, пространственно-временных характеристик, психологии и т. дЗ1. (Автор в данном случае понимается как «некий взгляд на действительность, выражением которого является все произведе(59)ние»32.) Сложность чеховского повествования периода 90-900-х годов (а «Душечка» была, как известно, опубликована в 1899 году на страницах журнала «Семья») усиливается еще и тем, что авторская позиция в произведениях, созданных писателем в это время, не выступает, по определению А. П. Чудакова, в форме прямого догматического утвержденияЗ3.

Такая ситуация повторена в рассказе трижды, и это усиливает чувство жалости к героине.

Симпатию вызывают Самоотверженность и доброта, неизменно присутствующие в характере Оленьки, начиная с ее забот о здоровье постоянно хворавшего Кукина и кончая нежными хлопотами, которыми окружает она маленького гимназиста Сашеньку.

Но события не просто следуют друг за другом, слагаясь в историю жизни. Они еще и сопоставлены друг с другом, определенным образом смонтированы.

Марсель Мартен, обобщивший опыт теории монтажа таких крупнейших мастеров, как Эйзенштейн, Пудовкин, Кулешов, выделял два типа монтажа: «монтаж-рассказ» и «монтаж-выражение»; «Я называю монтажом-рассказом самый простой и непосредственный способ монтажа, когда кадры следуют друг за другом в логическом или хронологическом порядке с целью рассказать определенную историю. «; «монтаж-выражение» основан «на сопоставлении кадров с целью произвести непосредственное и точное воздействие при помощи столкновения двух изображений. » Вместе с тем Мартен справедливо не проводит резкой грани между двумя этими типами, говоря о том, что «часто монтаж служит развитию рассказа и в то же время имеет выразительное значение»35.

В рассказе Чехова перед нами проходит жизнь Душечки, представленная в наиболее важных ее проявлениях («кадрах»), и одновременно соседство этих «кадров» рождает дополнитель(61)ные смыслы и эмоции, выражающие неоднозначность авторской позиции. В чеховском повествовании соединяются оба типа монтажа, однако предпочтение отдается второму, монтажу-выражению, который позволяет избежать прямых оценок. На этом принципе основана в «Душечке» организация не только всей системы событий, но и отдельных эпизодов и сцен.

Став женой Кукина, Оленька с убеждающей серьезностью считает, что «получить истинное наслаждение и стать образованным и гуманным можно только в театре». Через некоторое время, будучи уже супругой Пустовалова, Душечка с той же убежденностью заявляет своим знакомым: «Нам с Васечкой некогда по театрам ходить. Мы люди труда, нам не до пустяков. В театрах этих что хорошего?» Соотносимые эпизоды разделены дистанцией, это делает комизм, рождаемый сопоставлением, более тонким, не воспринимающимся сразу.

Сопоставление, однако, может выражаться и более «тесным» образом, порой выступать даже в рамках одного предложения. Дела лесоторговли становятся для Душечки в свое время настолько близки, что «что-то родное, трогательное слышалось ей в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, лафет, горбыль. » Здесь уже сталкивается семантика прилагательных «родной», «трогательный» и существительных «тес», «шелевка», «лафет», что создает комический эффект. Оленька, оставленная Смирниным, тяжело переживает свое одиночество, а главное, отсутствие возможности судить о чем бы то ни было: «Видишь, например, как стоит бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь и даже за тысячу рублей ничего не сказал бы». Горькие размышления Душечки завершаются суждением, в котором видна уже авторская ирония, ибо здесь выступает, и очень явно, ограниченность героини, для которой высшим мерилом является не что-нибудь, а деньги, да еще вполне определенная сумма. Итог же одинокого существования Оленьки подводится следующим образом: «И так жутко и так горько, как будто объелась полыни». Предложение это представляет собой развернутое сравнение. И если первая его часть провозглашает бесспорное (ибо читатель уже имел возможность убедиться, что жизнь в одиночестве для героини на самом деле жутка и горька), то вторая снова вносит комизм. Серьезность и насмешка соединены здесь неразрывно, поскольку главная часть предложения предполагает придаточную, иначе высказывание теряет смысл. (62).

О преобладании в повествовании Чехова сопоставления писал в уже упоминавшейся работе В. Я. Лакшин, сравнивая этот чеховский прием со сцеплением, сохраняющим причинную обусловленность и последовательность перехода от одной детали к другой, что было характерно для прозы Л. Н. ТолстогоЗ6.

Отношение автора и к главной героине, и к другим персонажам выражаются и в том, как он изображает мир, окружающий Душечку.

В этом смысле функции снов и мечтаний Душечки во многом аналогичны тем, которые принадлежали этим компонентам повествования в ранних рассказах Чехова. Не случайно Л. Н. Толстой, правивший «Душечку» для своего «Круга чтения», исключил из текста рассказа именно сны как штрихи, искажающие и снижающие прекрасные качества ОленькиЗ7.

В этой ограниченности, заземленности интересов Душечки нет уродливости, низменного материального расчета, который искажал отношения героев романов Бальзака, Мопассана, ЗоляЗ8, но снижение, обеднение любви, безусловно, здесь присутствует. Душечка не жертва действительности, но в значительной степени ее продукт.

Неосознанность действий, которые совершает искренне взволнованная Оленька, переходит в автоматизм, и чувства, переполняющие героиню, разрешаются привычным чаепитием. В который уже раз лиризм, который на сей раз явно присутствует в этой сцене, соседствует с ироничной усмешкой. Это комизм высшего порядка, если соотносить его с ранним творчеством Чехова, где смешное создавалось искажением речи героев в лексическом и синтаксическом планах, употреблением говорящих имен и фамилий, образованием неологизмов путем словосложения и т. д.39.

В «Душечке» все намного тоньше и сложнее. Продолжая разговор о характере изображенного в рассказе мира, необходимо отметить и его неизменяемость, замкнутость.

Но время-пространство организуется в рассказе весьма своеобразно. Обратимся снова к началу рассказа.

Кукин рассказывает Оленьке о своих несчастьях. Сцена эта повторена трижды: вначале развернуто, затем в несколько измененном и редуцированном виде и, наконец, автор ограничивается фразой: «И на третий день то же. » Хронологически время продвинулось на три дня, но в художественном мире рассказа оно, троекратно пройдя замкнутый цикл, вернулось к исходной точке. К тому же время здесь неразрывно связано с пространством: все три сцены происходят на крыльце, где изо дня в день проводит время Оленька.

Эта «неподвижность движения» создается в рассказе и другими средствами. В портретной характеристике юной Оленьки используются определения, которые воспринимаются не как сиюминутные, изменяющиеся, хотя они и конкретны, а как постоянные. Внимание читателя обращается на «полные розовые щеки. мягкую белую шею с темной родинкой. добрую наивную улыбку». Поэтому, стоило Душечке обрести в финале новую привязанность в лице маленького Саши, как перед читателем появляется прежняя Оленька: «На лице ее засветилась прежняя улыбка, и вся она ожила, посвежела. » По такому же принципу созданы портреты и других персонажей: в облике Кукина запоминается выражение отчаяния, которое не сходит с его лица даже в день свадьбы, а Пустовалов представлен как обладатель соломенной шляпы, белого жилета с золотой цепочкой и темной бороды.

Повествование ведется как рассказ о прошлом Душечки, и только в финальной части, где речь идет о последней, теперь уже материнской любви Оленьки, появляются глаголы настоящего времени. Вся жизнь героини показана для того, чтобы (66) осветить ее настоящее. Не будь того, что уже прошло перед читателем, история привязанности Душечки к маленькому мальчику могла бы быть воспринята иначе. Но здесь снова повторяется то, что было раньше: Душечка трогательна в своих проявлениях заботы о Сашеньке, но и смешна, повторяя вслед за ним фразу из школьного учебника географии. Вспомним, о каком будущем мечтает она для своего любимца, в каком мире остается жить.

Насколько сложна точка зрения автора в «Душечке», настолько же она и неоднозначна, выступает как нераздельное единство, рождающее множество смыслов, побуждающее читателя к активному сотворчеству с автором в поисках правды.

Сюжетные поиски Н. Зарудина.

К такому выводу вместе с рассказчиком автор подводит и читателя. Таким образом, уже в первом, очень небольшом по объему рассказе Н. Зарудин смог воплотить в слове три четко определенных в социальном и нравственном отношении характера, смог овладеть средствами эпического отражения действительности. Но созданный в этом рассказе тип сюжета как четкой системы событийно-нравственных отношений не получает в его прозе дальнейшего прямого развития.

Все сказанное нисколько не уменьшает значения первого рассказа Зарудина как самостоятельной попытки воплотить сложные современные характеры. Скорее наоборот, это только подтверждает тот факт, что даже очень близкий и хорошо знакомый автору жизненный материал далеко не сразу поддается перу писателя, не сразу становится средством выражения собственного взгляда на мир. Для этого необходима еще и литературная школа, литературная зрелость. Одним из моментов творческих поисков Зарудина и было увлечение БабелемЧ5.

Каждый последующий рассказ или повесть анализируемой книги были для Н. Зарудина очередным шагом к литературной (70) зрелости, путем к себе. В созданной вслед за первым рассказом «Древности» субъектом речи является уже не объективированный рассказчик, а личный повествовательЧ6. «Я» повествователя, его мысли, чувства, ассоциации становятся во втором рассказе основным предметом изображения. Несмотря на прозаическую форму речевого выражения, сюжет «Древности» организован в соответствии с лирическим, сугубо субъективным способом отражения действительности.

В отличие от усложненной «Древности» повесть «Закон яблока» (1929) написана в тоне классической простоты и ясности. От этой повести веет духом «Антоновских яблок» Бунина. Ее сюжетно-композиционная система сочетает в себе и четкую событийную линию, объективно воссоздающую характеры, и лирическую, входящую в сюжет в эпистолярной форме и служащую самораскрытию образов. В «Законе яблока» есть то лучшее, что было в первом и во втором рассказах. Не вдаваясь в детальный анализ этой повести50, следует отметить ее сугубо зарудинскую проблематику, самобытность созданных в ней характеров, начиная с Ланге и кончая лесником Антипом Алексеевичем. Обаятелен образ Нади, молодой девушки 20-х годов, характер которой сформирован своим временем, революционной эпохой, сосредоточенной на утверждении героической жизни и социально значимого поведения. Будучи очень близким к женским романтическим образам рассказов Б. Лавренева, этот образ остается в то же время очень реалистическим, открыт самим автором в действительности. С Нади начинается в прозе Зарудина самостоятельное воплощение человеческих характеров.

Фабульная основа повести предельно проста. Интересы орнитолога Николая Александровича, едущего наблюдать за пере(75)летными птицами к озеру Тандово, приходят в столкновение с интересами чувашского племени, облюбовавшего это озеро для оседлой жизни в только что зарождающемся колхозе «Просвет». Позиция орнитолога выражена в его письме, подводящем итоги поездки, суть которого требование немедленного устранения с озера «пришлых элементов с варварским отношением к природе».

Нищенская жизнь чувашей, изображенная в повести с подчеркнутым нагнетанием мрачных подробностей: зловонная изба, слезящиеся полуслепые от трахомы глаза, просаленный насквозь обеденный стол, какое-то зеленое сусло вместо еды и т.п.,- вызывает у орнитолога и экономиста лишь отвращение.

Таково соотношение основных сюжетных линий повести, параллельно развивающихся, но контрастных по содержанию. Если бы сюжет «Снежного племени» составляла только система событий, как это было в рассказе «Колчак и Фельпос», то общий вывод из анализируемой повести был бы следующий: автору близок мир народной жизни; противопоставляя этому миру исторический прогресс и науку, автор не на стороне последней. Что же еще может обозначать побеждающая в повести сюжетная линия Захарова, как не поэтизацию низменно-бытового, полуприродного существования чувашей?

Повесть «Снежное племя» под названием «Неизвестный камыш» впервые была опубликована в первом номере «Нового мира» за 1931 год, до появления «Поднятой целины» М. Шолохова и почти одновременное «Брусками» Ф. Панферова, «Девками» Н. Кочина, «Молоком» И. Катаева. Являясь, как и все эти произведения, непосредственным откликом автора на события коллективизации, написанная по горячим следам этих событий, повесть Зарудина близка им своим гуманистическим пафосом. И хотя нет в «Снежном племени» столь прямого изображения процесса перестройки сельского хозяйства, как в других книгах, проблемы гуманизма революции, ее народных начал осмыслены и воплощены в повести Зарудина глубоко и самобытно. Вся глубина поставленных в этой повести проблем, как и во всей книге «Страна смысла», немыслима без органического взаимодействия природных, пейзажных мотивов и событийно-нравственных взаимоотношений характеров. Эта черта и определяет специфику зрелого зарудинского сюжета. (78).

Система событий в новеллах Г. Клейста («Землетрясение в Чили»).

Событие может произойти в жизни одного персонажа и не затронуть другие персонажи (в той же новелле Хемингуэя кошка является событием для американки, но не для ее мужа, на протяжении всего произведения пребывающего в одной ситуации, движению не подвластного). Событие может охватить группы персонажей, художественный мир в целом. Естественно, в многоперсонажных повествованиях события, как правило, развертываются параллельно, т. е. событие одного персонажа не совпадает по времени протекания и в пространстве текста с событием другого персонажа, хотя некая устремленность к единому событийному центру неизбежна. В так называемых «малых» жанрах (рассказе, новелле) события, даже если они происходят в жизни ограниченного числа персонажей, обретают (82) общечеловеческое, всемирно-историческое значение подобно тому, как всемирно-историческим значением заполнено любое лирическое произведение.

О ритме прозы Г. Клейста.

Каждая система художественного текста (лексическая, грамматическая, событийная и т. д.) имеет определенный ритм, образуемый повторами (частотностью повторов) тех или иных ее компонентов; системы текста, демонстрируя заключенное в них содержание, взаимодействуют, корректируют друг друга; взаимодействие систем означает, естественно, и взаимодействие их «ритмов», в результате чего и рождается ритм (ритмическая система) текста.

Ритм, как и любой элемент текста, семантичен; образуемый (91) многими системами, он тем не менее не является их тенью, неким дополнительным, подсобным средством конструирования идеи, не ограничивается функцией переложения на звуковой уровень того содержания, которое заключено в лексике, в событиях или в персонажах; ритм нередко содержит в себе идею, в иных системах не содержащуюся; в этом смысле без учета информации, заложенной в ритме, невозможно проникновение в идею текста60. (92).

Структура ритмической системы прозы отлична от структуры ритмической системы поэзии, отлична уже тем, что лишена упорядоченного чередования слоговых групп (здесь не рассматривается метризованная проза типа прозы Андрея Белого); основой ритмической организации в прозе становится повтор определенным образом организованных словесных групп. Именно поэтому ритмическая система прозы не столь очевидна, не столь «подчеркнута», как ритмическая система поэтического текста, но она не менее, если не более, сложна, ибо образуется повторами не только всевозможных речевых единиц, но и единиц художественного мира (событий, персонажей и т. д.)61.

Необходимо иметь в виду и то обстоятельство, что ритм (прежде всего ритм речевой системы) во многом зависит от жанра; так называемые «малые жанры» (например, новелла) делают ритм более обнаженным, зримым, точнее, слышимым, непосредственно воспринимаемым, чем это происходит в романе, ибо небольшое словесное пространство определяет более высокую степень частотности повторов.

Рассмотрим некоторые принципы организации ритма, а также его функцию в новелле Г. Клейста «Нищенка из Локарно» (1810); первоначально остановимся на ритме речевой системы.

Синтагматическое членение текста, таким образом, семантично, что подчеркивалось еще Л. В. Щербой: «Синтагмы выделяются интонацией в зависимости от смысла, придаваемого говорящим, или от трактовки текста читающим. В языке нет зафиксированных синтагм. Они являются творчеством, предметом речевой деятельности человека. Поэтому всякий текст есть до некоторой степени загадка, которая имеет разгадку, но характер этой разгадки зависит от степени понимания текста, от его истолкования»65. Но функция системы синтагм не исчерпывается только что отмеченным микросмыслом. Возникающий в результате сочленения разновеликих синтагм диссонансный характер ритма демонстрирует (конструирует) мир клейстовской новеллы как мир разъятых единств, непрерывно свершающихся катастроф, устремлений к неожиданностям, к взрывам; в системе синтагм звучит тема мировой дисгармонии.

Все, что сказано о синтагмах на уровне их слогового объема, может быть подтверждено и на уровне синтагматических ударений. Ударения в анализированных предложениях располагаются по синтагмам следующим образом: первое предложение: 2-3-2-3-1-2-4//4-1-1-1-1-3-4-1-1-3; второе предложение: 1-2-3-3-3-1-1-1-2.

Но в данном случае первостепенное значение обретает другое. Для прозы Г. Клейста, в том числе и для «Нищенки из Локарно», характерны предложения так называемой «вытянутой структуры» («gestreckte Strukturen»)66. Рассмотрим второе предложение. «Dег Marchese, der, bei der Ruckkehr von der Jagd, zufallig in das Zimmer trat, wo er seine Buchse abzupflegte, befall der Frail unwillig, aus dem Winkel, in welchem sie lag, aufzustehn, und sich hinter den Ofen zu verfugen». Структурно-семантическое ядро («Der Marchese. befahl der Frau unwillig. aufzustehn. «), содержащее основополагающую для предложения (и для новеллы) информацию, разорвано серией всевозможных по структуре своей уточнений, выраженных главным образом в форме придаточных предложений. Разрывы ядра демонстрируют конфликтность, разорванность бытия, и в этом смысле предложение «вытянутой структуры» выполняет ту же функцию, что и образующие единство разновеликие синтагмы. Но, с другой стороны (подобно тому, как это было и с синтагмами), структурно-семантическое ядро, хотя и непрерывно разрывается, столь же непрерывно восстанавливает свою целостность; вставки, уточнения и т. д. оказываются «насаженными» на ядро, ядро в предложении властвует, устанавливает свои законы, приводит остальные сегменты предложения к некоему общему знаменателю, к норме.

3. Ритмическая система образуется повтором не только всевозможных синтаксических конструкций, но и других речевых единиц. Ритмическая система в этом смысле представляет собой систему текстовых повторов.. Существенное значение в прозе имеет повтор фонем и целых звуковых комплексов68; в некоторых прозаических текстах он играет такую же важную роль, как в текстах поэтических, хотя в целом в поэзии его роль более безусловна (поэтическая структура способствует значительно большей семантизации всех ее элементов). Высокая степень фонологической организации присуща, например, прозе А. Чехова, И. Бабеля, М. Зощенко. Обратимся к «Даме с собачкой»: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Берне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц». Гласные, находящиеся в сильной позиции, в процитированном абзаце расположены следующим образом: и/а-и-о-о/а-а/и-и-у/и-а-е-е-ы-у/о-а-а-о-и/и-о-е/о-и-а-а-а-а/о-о-и/е/е-а-е-и.

Нечто подобное мы наблюдаем и в прозе Г. Клейста. «Am Fu?e der Alpen, bei Locarno im oberen Italien, befand sich ein altes, einem Marchese gehoriges Schlo?, das man jetzt, wenn man vom St. Gotthard kommt, in Schutt und Trummern liegen sieht: ein Schlo? mit hohen und weitlaufigen Zimmern, in deren einem einst, auf Stroh, das man ihr unterschuttete, eine alte kranke Frau, die sich bettelnd vor der Tur eingefunden hatte, von der Hausfrau, aus Mitleiden, gebettet worden war». Слова с ударным а в предложении составляют около 27%, но, что очень важно, они сосредоточены в начале предложения: и-а-а-о-а-а-а; из семи начальных ударных слов пять имеют а в сильной позиции; столько же сильных а содержится и в 30 последующих ударных словах, но в контексте начальной сгруппированности а каждый его новый повтор особо значим, он как бы впитывает в себя это длительно звучащее в начале а, возвращает сознание к этому дополнительному звучанию единого комплекса69. По всей вероятности, этот эффект восприятия определяется физиологическими процессами суммации и доминанты («Доминирующий очаг возбуждения определяет «направленность» работы нервного аппарата; он обладает свойством инерции (возбуждение сохраняется некоторое время после прекращения начальных стимулов) и подкрепляется суммой случайных раздражений, которые доминирующий очаг как бы «притягивает к себе»; «В процессе перекодирования слуховых ощущений в смысловое восприятие звуковой ряд (независимо от его семантической нагрузки) оставляет, по-видимому, «тайный след» и путем суммации обеспечивает (99) сенсорную доминанту. «70). Соположение друг возле друга одинаковых звуков (звуковых комплексов), образующаяся в результате звуковая доминанта в значительной степени определяет ритм как предложения, так и текста в целом; и в этом плане на фонологическом уровне независимо от частотности того или иного звука в языке текст может быть организован в большей или меньшей степени.

Повышенная частотность фонемных повторов, не являясь конститутивным принципом организации прозаического ритма, имеет в «Нищенке из Локарно» тем не менее существенное значение; фонемные (как и лексические) повторы активно участвуют в «гармонизации» ритма, в упорядочении художественного мира; они входят в систему тех ритмических компонентов и принципов, которые, противостоя хаосу, строят космос.

Отметим здесь же, что центр тяжести клейстовской новеллы сосредоточен не на характерах как таковых, характеры необходимы Клейсту как некие марионетки, проявляющие идею; Клейст исследует прежде всего событие, с человеком происходящее, исследует общие (этические) закономерности человеческого бытия.

Пространство и время в пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад».

Определение особенностей чеховской драматургии на основании анализа «Чайки», «Дяди Вани» и «Трех сестер» не во всем приложимо к последней пьесе Чехова. Многое в ней оказывается для Чехова-драматурга новым и необычным.

Новаторство чеховской драматургии проявляется прежде всего в выборе нового конфликта, показывающего «общие сдвиги (107) времени»75 Наиболее точной представляется формулировка Т. К. Шах-Азизовой: в «Вишневом саде» «. движение времени из речей переходит в само действие»76.

В самом деле, в пьесе Чехова, как и во всяком драматическом произведении, действие происходит только в настоящем, оно сиюминутно. И в то же время оно невероятно сгущено, целая историческая эпоха стянута здесь в один узел. Время календарно точно, и вместе с тем оно непрерывно пульсирует, расширяясь и сужаясь, захватывая пласты прошлого и перспективы будущего в сложном ритмическом рисунке, по-разному организованном в каждом действии комедии.

Рассмотрим, как протекает время в первом действии.

Первые же реплики устанавливают связь между настоящим и прошедшим: поезд, который опоздал на два часа. Это конкретный, реальный поезд, это «краткосрочная», обыденная связь, но это уже связь с прошедшим, протекшим временем, хотя бы и недавним. Следующие реплики Лопахина продлевают эту связь на пять лет назад («Любовь Андреевна прожила за границей пять лет»77), а потом еще лет на пятнадцать-двадцать («когда я был мальчонком лет пятнадцати») и опять возвращают читателя к пяти годам разлуки. Первые слова Раневской воскрешают время гораздо более далекое: «Я тут спала, когда была маленькой. «.

И опять качнулся маятник назад, в далекое счастливое прошлое: «В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось». Да, красота вишневого сада осталась той же, но все остальное изменилось: утерян секрет, как сушить вишню, и постарел Гаев, и всего за пять лет «облез» и подурнел Петя, и умерла няня, и выросли Аня и Дуняша, и, кажется, остался неизменен только старый книжный шкаф.

Во втором действии соотношение времён иное. Время предстает, во-первых, более обобщенно и крупно, а во-вторых, в параллельно организованных сюжетных линиях.

Воспоминания разных героев пьесы о прошлом на сей раз оказываются одинаково печальными: безрадостно и бесприютно прошла юность Шарлотты, побоями и грубостью отмечена доля подростка Лопахина, драматично и вместе с тем непривлекательно выглядит любовная история Раневской (как противоречат ее деликатности и изяществу слова рассказа о нём: сошлась, грубо, обобрал, бросил, сошелся с другой. ). Доволен прошлым один только Фирс; холопский смысл его элегических воспоминаний иронически подчеркивается меткой репликой Лопахина: «Прежде очень хорошо было. По крайней мере драли».

И здесь драматические воспоминания сопровождаются чеховской усмешкой: вспомним огурец, который, достав из кармана, ест Шарлотта, пение Епиходова, «нервы» Дуняши, наглые Яшины реплики. Комичны имя Бокля в устах Епиходова, стихи Некрасова и Надсона в устах пьяного прохожего.

Но во втором действии будущее возникает уже и в другом плане-как перспектива, как отдаленное светлое будущее (111) человечества. Оно предстает в манящем далеке в речах Трофимова, вызывающих восторг Ани: «Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!».

Как относиться к этим речам?

Французский режиссер Жан-Луи Барро, поставивший «Вишневый сад» в 1954 году в театре «Мариньи», называл это произведение пьесой о времени, которое проходит, пьесой, открывшей нам путь к проникновенному восприятию проходящего времени. Барро полагал, что, поскольку в каждом из нас сочетается прошлое, настоящее и будущее, постольку в каждом человеке постоянно живут Гаев, Лопахин и Трофимов81.

Потому-то социальная, конкретно-историческая определенность характерна для персонажей «Вишневого сада».

Человечество, как известно, смеясь расстается со своим прошлым, и в теперешнем хозяине вишневого сада, который только что вступил во владение, уже проглядывает обреченность.

С другой стороны, и уходящие в прошлое социальные типы имеют право на сострадание, ибо и за ними есть правда: общечеловеческие, вечные ценности гуманность, интеллигентность, понимание красоты.

Четвертое действие пьесы вызывает больше всего споров. Неожиданным представляется его финал; по примеру других чеховских пьес мы ожидали бы «совмещения бытового и лирического» в монологе, подобном тому, которым заканчивается третье действие. Наше ожидание кажется тем более правомерным, что образом Ани, ее словами, бодрыми и радостными, или любованием ею кончались и первое, и второе действия. Но пьеса завершается не монологом, даже не призывными восклицаниями Ани и Трофимова, а запинающейся речью умирающего Фирса. В чем здесь смысл?

Настоящее вытекает из того, что было заложено в прошлом. Будущее определяется тем, что люди делают в настоящем. И каждую минуту человек отвечает за то, что он думает, делает и творит.

Таково художественное завещание Чехова. (118).

Диалектика фабулы, сюжета и композиции поэмы.

Н. А. Некрасова «Современники».

2. Композиция пространства.

В предыдущей статье речь шла о сюжетообразующей функции фабульного и монтажного строя «Современников»88; здесь мы постараемся выяснить роль пространства отраженного мира в сюжете поэмы.

Основное действие поэмы развертывается в ресторане Дюссо. И по отношению к этому действию пространство всего отраженного в поэме мира можно разделить на два вида: внутреннее (пространство трактира) и внешнее (возникающее в рассказах героев и авторских отступлениях). Внешнее пространство выходит за границы, установленные фабулой, и переносит героев в разные уголки Петербурга, России, за границу. Однако в какую бы сферу Некрасов ни помещал своих «современников», пространство всегда предстает замкнутым вокруг них.

В этом сказалась общая система мировосприятия поэта. У Некрасова образ пространства расслаивается и воплощается через ряд элементов (pars pro toto), получающих сложное мировоззренческое насыщение. В частности, открытое пространство сливается в его мировосприятии с такими нравственными понятиями, как «Родина», «Народ», «Мир Природы». И принадлежность героя к той или иной пространственной сфере приобретает смысл нравственной, социальной оценки. Причем такая принадлежность не означает механического помещения человека в некоторое естественное пространство, а определяется отношением человека к природному и социальному миру, тем, как он сам осваивает пространство мира и находит свое место в нем. Чтобы (119) убедиться в этом, сравним стихотворения Фета и Некрасова «Псовая охота».

В поля! В поля! Там с зелени бугров.

Охотников внимательные взоры.

Натешатся на острова лесов.

И пестрые лесные косогоры89.

Но равнодушно встречают псари.

Яркую ленту огнистой зари,

И пробужденной природы картиной.

Не насладился из них ни единый.

И образ города, «Руси городской» несет у Некрасова черты пространственной замкнутости. Некрасов говорит не «в Петрограде», а «в стенах Петрограда». В этом «стройном, угрюмом, гнилом» городе и человек замкнут «пределами душных оград». В мировосприятии поэта город является вместилищем орды «современников» и сам становится источником бед и несчастий: «Все сливается, стонет, гудет. Как-то глухо и грозно рокочет. Словно цепи куют на несчастный народ, Словно город обрушиться хочет» (II,72).

В основе сюжета поэмы «Современники» лежит закрытое пространство хищников, грабителей народных. И если в предыдущих сатирах «номерного цикла» это замкнутое пространство являлось как данность, то здесь оно развивается.

Проследим последовательность изменения внутреннего (фабульного) пространства. Оно не просто физически замкнуто, но в своем развитии сжимается все более:

— Пространственно-неопределенный зачин, очень широкий; речь идет о «нынешних временах» всей Российской империи;

— Петербург: «пучок газет», принесенных лакеем, дает конкретные приметы столицы, рассказчик сам отправляется с визитами, «на телеграф»;

— Ресторан Дюссо: пространство локализуется;

— Коридор ресторана с массой «отворенных дверей»;

— Каждая зала в отдельности: быстрые проходы от двери к двери, вереница торжествующих «юбиляров», парадных одежд (Первая часть);

— «Очень маленький салон», который отводят наблюдателю и который он тут же называет «чуланом»;

— Одна зала рядом с «чуланом» рассказчика. Хотя зала «публикой кишит», это уже одна зала, и внимание наблюдателя подолгу фиксирует фигуры ораторствующих героев. Меняется общая атмосфера, мешает «крик и дым табачный», доминируют детали мрачного колорита: «лиц усталых ряд», синие очки «запевалы льстецов» и т. д. (Вторая часть); (121).

— Пространство смыкается вокруг Зацепина (Эпилог). Причем это не собственная сфера Зацепина, это пространство всех «современников», предельно сомкнувшееся вокруг одного «героя времени».

Обратимся к тем композиционным приемам, которыми воспользовался Некрасов, чтобы показать изменение внутреннего (фабульного) пространства героев.

Точка зрения. Все события развертываются согласно пространственной точке зрения рассказчика. Он не может охватить взглядом всего и рассказывает лишь о том, что наблюдает непосредственно. Этим мотивируется все большее ограничение физической сферы пространства.

Ритм композиции, понимаемый здесь как упорядоченное сочетание композиционно цельных отрезков разной длины, также (122) отражает изменение пространства. Например, ямб, рубленый синтаксис зачина поэмы создают отчетливое впечатление мельканья уличных картин, резких шумов большого города. А строфа «Мелькают крупные слова: «Герою много лет. «, «Ликуй, Орел. «, «Гордись, Москва!», «Бердичеву привет. » (III, 92) напоминает кинематографический прием, ставший трюизмом: какая-либо сенсация, путешествие, гастроль, то есть событие, или само охватывающее широкие пространства, или поразившее воображение обывателей, облетевшее многие города и страны, часто передается монтажом газетных заголовков, изображений столиц. И на протяжении всей Первой части поэмы быстрая смена коротких планов создает видимость расширения места действия; кажется, будто пространство начинает вмещать в себя большее количество реальных объектов и само расширяется. Такой прием используется Некрасовым и в «перекличке голосов» Второй части.

Если же планы одного масштаба сохраняются на протяжении значительной части повествования, то эффект еще большего укрупнения плана, а стало быть, сужения пространства художественного действия, достигается долгим по времени следованием этого плана. Такой прием позволяет читателю проникнуться каждой, самой незначительной в общем замысле деталью. Деталь становится крупной в нашем сознании. В «Современниках» по такому принципу построены истории «ренегатов из семьи, профессоров», монолог Ладьина и другие отрезки Второй части.

Это изолированный, эгоцентрический мир. И картины внешнего пространства, введенные Некрасовым внефабульно, не размыкают сферы «современников», не означают контакта героев с большим миром Родины, Природы, Народа.

Часто разговор идет о делах, конкретных лицах, и примет пространства в таких рассказах и эпизодах мы не находим. Картины наружного пространства не присутствуют в поэме постоянно, они появляются, чтобы своим появлением отметить важную часть повествования, монтажно столкнуться с контекстом физически замкнутого пространства.

Внефабульное пространство, являясь своеобразным зеркалом «современников», показывает масштабы их деятельности. Причем пространственные посягательства их огромны: «С деньгами, с гением Чудным движением Русь оживим. Море Балтийское, Море Каспийское Соединим!» (Ill, 135); «Но нам даны иные аппетиты. О господи. Дай ножницы такие изобресть, Чтоб целый мир остричь вплотную разом» (III, 147-148).

Но делает ли это сюжетное пространство героев открытым? Думается, нет. Общая сфера «современников» представляется не большим открытым миром, а пространством, сотканным из множества изолированных друг от друга Locus’ов.

Но Некрасов вводит в поэму и противоположную пространственную структуру, открытую, незамкнутую, связанную с образом народа. Это происходит в конце Второй части, когда подвыпившие «герои времени» заводят Бурлацкую песню. О социальном и сатирическом смысле этого эпизода уже говорилось, здесь же нас интересуют пространственные отношения этих структур. Они заключаются в том, что подобные пространства сталкиваются, но никогда не проникают друг в друга, между ними непроницаемая граница, свидетельствующая о том, что это противоположные семантические пространства.

Сюжетно-стилевое своеобразие современной поэмы.

2. Сюжетно-стилевая типология.

А. Т. Васильковский указывает, что «и сюжет, и характер в каждом из жанров предстают в особой конструкции, или композиции». Значит, выясняя сюжетно-стилевую типологию, мы должны отвечать на вопрос: какого стиля сюжет? (а не на вопрос: каков стиль поэмы вообще или конкретно стиль языка).

Тот или иной тип сюжета не детерминирован жанром поэмы: героическая, философская, трагическая, комическая, сатирическая, публицистическая и даже историческая поэма могут быть построены по одному принципу сюжетосложения. В статье речь идет не о жанрово-стилевых признаках, зависящих от пафоса поэта, а о стиле построения сюжета, то есть рассматриваются связь и соотношения сюжетных приемов, которые служат для построения форм образа поэмы: объективированного или лирического характера, символа, коллективного героя (а также входящих в состав этого образа компонентов).

Отдельный случай выступает как «первая ступень» к всеобщей победе, залог оптимистической перспективы. Так повествовательный сюжет благодаря символическим ситуациям решает проблему борьбы сил веры и неверия в человека в современном мире.

Духовными коллизиями героя и автора определяются многие метаморфозы сюжета современной поэмы, часто весьма сложные и якобы малооправданные, поскольку поэт прямо не указывает: здесь мы вглядимся во внутренний мир человека.

Лед тыща девятьсот кронштадтский,

Шахматный, в дырах лед!

Июньский сорок проклятый,

Лед статуи генерала,

Облитого водой на морозе101.

Коллаж основывается на ассоциациях и относится к ассоциативному типу сюжета. Авторская экспрессия здесь не вырастает до осмысления, отношение автора выражено в очень хрупких, но эмоционально насыщенных деталях.

Символика философской поэмы О. Вациетиса «Концерт для рояля» (1971) сложна и многогранна.

Сюжет развивается ассоциативно. Коллизия между действительностью и идеалом охватывает сферы труда, быта, любви, социальных и глобальных отношений людей, искусства. В сюжете нет повествовательных элементов, всё 203 строки непрерывная экспрессия.

Таким образом, экспрессия поэта, ассоциативно создавая поэтические образы, при помощи повторов, кульминаций объединяет их в целенаправленные символы. В общем они жизнеподобны, поскольку в деталях насыщены богатым жизненным содержанием, раскрывая многосторонние человеческие отношения.

Такой тип сюжета можно назвать символическим.

Тянутся в небо тревожно,

Нельзя одному поддерживать небо,

(Перевод В. Андреева).

Таким образом, линия человеческой жизни в сюжете строится по принципу ассоциаций с «жизнью ржи», переплетаясь с ней в каждой строфе, в каждом образе.

Двуплановость сюжета еще более широко развернутыми параллелями представлена в поэмах грузинского поэта Отара Чиладзе «Поэма любви» (1962) и «Цирк» (1963).

В сюжетосложении первой поэмы использована мифологическая параллель. Изображая любовную коллизию от первого лица, поэт мотивирует драматичность, сложность и долговечность любовных чувств людей показом того, как это уже было тысячи лет тому назад.

В философской поэме «Цирк» параллель с цирковым представлением подчеркивает движение любовных чувств лирического героя, их взлет и падение. Эти параллели взаимно переплетаются и не существуют одна без другой, даже тогда, когда повествование совершенно уходит от цирковой атрибутики и полет под куполом становится самостоятельным полетом любов(134)ных чувств: мысленно взирая из далеких кругов полета на возлюбленную и боясь своим признанием пасть и больно удариться, герой напоминает клоуна: у человека от глубоких любовных переживаний рана остается навсегда, и в жизни он ее скрывает, подобно клоуну, подобно циркачу.

Поэт прославляет возвышенное в человеке, то, что не позволяет ему поступать по законам цирковой клоунады.

Двуплановый сюжет, с опущенным, но мысленно восстанавливаемым одним планом изображения, содержит поэма Мариса Чаклайса «Конь в янтаре» (1968). Сюжет изображенного плана построен ассоциативно: таким способом рисуется «судьба коня» в современных условиях, но при этом в воображении читателя возникают ассоциации и с судьбой человека. Конь становится символом человека (что, конечно, не лишает самостоятельного значения проблему вымирания лошадей, раскрытую в поэме).

Символический сюжет с опущенным одним планом образует и лирическую поэму греческого поэта Янниса Рицоса «Лунная соната» (1956). Здесь в конкретно-чувственном плане изображены переживания старой женщины, которая, будучи умной, красивой и творческой личностью, создала духовные ценности, но сама не обрела счастья и душевного покоя. Привязанность к юноше, представляющему идеалы трудового класса, символизирует, что в лице женщины воплощена «гибель целой эпохи». Эта мысль в сложнейших личных переживаниях женщины высказана всего в нескольких строках, но заставляет представить вторую, опущенную сюжетную линию, линию общественной коллизии:

Город мозолистых рук, город труда и борьбы,

Город, который клянется хлебом и кулаком,

Город, который тащит нас всех на своем горбу. 105.

Символическое сюжетосложение «Коня в янтаре» и «Лунной сонаты» продолжение традиции блоковского «Соловьиного сада», где повествовательно-экспрессивный сюжет любовной коллизии одновременно выражает внутренние противоречия (135) интеллигента, перипетии социально-политической жизни эпохи, предметно совершенно не показанной в поэме.

Сюжетообразующие принципы современной поэмы типологически едины. Рассмотрев поэмы представителей пяти национальных литератур, мы убедились, что их авторами использованы элементы повествовательного, ассоциативного и двупланового (с вариациями: переплетенная двуплановость, параллельная двуплановость, символ) способов сюжетосложения. (136).

Повествовательный элемент и сюжетные.

Ситуации в песнях славянских народов.

Одной из актуальных проблем поэтики народной песни является проблема сюжета. Большинство современных исследователей справедливо считает, что в народных лирических песнях развернутый сюжет с его основными компонентами (завязка, кульминация, развязка) отсутствует. Для любовных и семейных песен свойственны сюжетные ситуации, то есть мысли, чувства и поступки, вызванные тем или иным событием в жизни героя106.

Разницу между сюжетом и сюжетной ситуацией можно наглядно выяснить при сличении былины и лирической песни. В эпосе действие охватывает ряд последовательных эпизодов, составляющих завязку, развитие действия, кульминацию и развязку. Так, предлагая анализ былины о Вольге, Ф. М. Селиванов писал, что и ней «движение сюжета осуществляется через цепь антитез»107.

Былина охватывает длительный период времени и последовательность целой цепи эпизодов в жизни героев, в лирической же песне рассказ содержит не ряд событий, а лишь одно единственное происшествие, которое и становится причиной эмоциональной реакции. Разнообразие многочисленных сюжетных ситуаций столь велико, что вряд ли в ближайшее время удастся создать их стройную классификацию.

Более важным вопросом является поэтика сюжетных ситуаций. Роли эпического элемента в реализации сюжетных ситуаций и посвящается данная работа.

Сразу же возникает ряд вопросов: нет ли противоречия в понятии «эпический элемент в лирической песне», в чем отличие (137) повествовательного элемента в эпической и в лирической поэзии, каковы формы повествования в лирической песне?

Сюжетные ситуации очень многих лирических песен передаются именно средствами эпического элемента. Так, в песне, известной по записи XVIII века, «Ах ты, матушка, головушка болит. » мы имеем тип подобного рассказа об одном событии:

Во всю ноченьку не спала, молода,

Мне комарики мешали, младой, спать,

Взволновалося сердечушко мое,

Все ждала я к себе милого дружка. 108.

Остановимся на информативности эпического элемента. Творец песни старается скупо, в нескольких выражениях рассказать о событии, привести побольше фактов внутри этого события, дать более полную информацию, что проявляется во многих русских любовных песнях. Вот, например, одна из них:

Как пошла наша Параня по студеную воду.

По студеную водицу, по колодезную.

Ах, Иванушка, злодей, он догадлив был,

Наперед он забежал, под кусточком пролежал, (138).

Под кусточком пролежал, все Параню дожидал.

Ухватил он Параню поперек живота,

Как ударил он Параню об сырую мать-землю. 109.

Перед нами почти протокол в стихах, здесь все несет информацию, все событийно, а таких песен в русской народной лирике много110. Эту особенность мы наблюдаем и во многих болгарских песнях, например:

Милош бравый помолвил.

Милую девушку Милоку,

Подарил золотой ей перстень,

Двое очень любили друг друга, одной водой умывались, одним полотенцем вытирались. Одно лето никто о них не знал, на другое лето все о них узнали: и отец и мать. Мать не дает влюбленным целоваться, одного с другим разлучает114. (139).

Важным свойством повествовательного элемента является строгая последовательность и логичность рассказа, что кажется, на первый взгляд, совершенно немыслимым в лирической поэзии, и тем не менее это именно так. В качестве примера приведем следующую польскую любовную песню:

Он коня поит, она с ведром стоит:

Он коня седлает, она горько рыдает:

Он сбрую надевает, она заклинает:

Она седло садится, она его молит:

По селу он скачет, она просит, плачет:

Ко кресту он дорожному едет, она рукой ему машет:

Он уже за Вислой, а она с ним мыслью:

Отъехал он милю, сломал себе шею.

Так бог наказал его за добрую девушку115.

Многие аналогичные песни отличаются информативностью и последовательностью рассказа, как например одна из болгарских песен: (140).

Девица расплакалась с обеда,

Было б отчего девице плакать:

Добрый молодец в тот день случился,

С девушки он снял венок зеленый.

Взял венок зеленый с головы он.

И отнес на Старую Планину.

Там венок на Старой на Планине.

Пастухам И овчарам он отдал117.

Для большинства этих песен характерно то, что рассказ построен на категории времени, а факты, изображаемые в нем, расположены во временной последовательности118.

. Любил девку круглый год,

Прошли лето и весна,

Прощла осень студена,

Мил дорожку проторил.

Ко Дуняше во садок,

Ко красотке в теремок. 119.

Дело в том, что в песне не выражено отношение повествователя к данной ситуации, часто мы можем это почувствовать или в оттенке слов, или в подтексте.

В одной из болгарских песен мы читаем:

Пропала жена Стояна,

Три года Стоян повсюду.

Да только ищет напрасно. 122.

Из края другого. (142).

Ни на посиделки124.

Песен, содержащих только эпический элемент, в славянской поэзии сравнительно мало, наблюдается их незначительная распространенность в сравнении с более сложными композиционными структурами125.

В большинстве лирических песен, содержащих лишь повествовательный элемент, эмоциональная выразительность создается, главным образом, благодаря стремительности развития действий персонажа, хотя они и заключены в пределы одного единственного события из жизни, что, вообще, характерно для лирики. Однако этим не ограничивается содержательность данной формы. Эпический элемент может содержать не рассказ о любовном событии и чувствах, порожденных им, а рассуждения или размышления о любви. Правда, в любовной лирике славян это наблюдается редко и более характерно для немецкой народной песни. В одной из песен мы находим такое рассуждение:

Кто с любовью незнаком,

Тот счастливый человек;

Кто милого не имеет,

Без печали век живет126.

Тот несчастен трижды,

Кто двух милых любит127.

Другой разновидностью эпического элемента в славянской лирике является описание.

Описания в песнях-рассказах встречаются значительно реже, чем в более сложных песнях. Обычно повествование и описание очень тесно переплетаются. Так, в болгарской песне это видно особенно ярко. Парень в лесу на охоте увидел девушку:

Да какую, загляденье.

Словно маков цвет махровые,

Словно перышко павлинье (144).

Взял ее за белы руки,

Взял за руки, за браслеты,

Посадил в седло находку.

И увез в свое селенье128.

Такие «описательно-повествовательные картинки» (по определению С. Г. Лазутина) встречаются и в русских, и в польских, и в сербских песнях129.

Далее следует отметить, что если в повествовательных песнях рассказ строится на развитии последовательных действий, расположенных во времени, то описание двойственно: с одной стороны, оно отображает пространство, его внешний вид и формы, с другой стороны, описание в любовной лирике создает иллюзию динамики, так как повествователь переходит от характеристики одной детали к другой и сами эти перемещения внимания повествователя расположены во времени, поскольку подчиняются общему закону словесного творчества. Эта особенность описания выявляется на многих примерах песен разных народов. В одной из русских песен молодой Федорушка увидел девушку. Его влюбленность чувствуется в описании ее внешнего вида:

Сама девка черноброва,

В косе лента голуба. 130.

Следовательно, динамика описания в бытовых песнях создается за счет перечисления признаков и качеств предмета.

1. Рассыпался сырой дуб на четыре грани.

2. Раскололся сырой дуб на четыре грани.

Люблю, люблю девушку, люблю молодую,

А которую люблю, ту и поцелую131.

Второй вариант интересен переходом умозрительно-отвлеченного объективного плана в субъективный, где глагол третьего лица «полюбит» заменяется глаголом первого лица «люблю», четырехкратное повторение которого создает впечатление экспрессии. Для наблюдения смены двух планов можно привести и другие песни с их вариантами132.

Следует отметить, что, хотя монолог и не сухо информативен, и не созерцателен, он является формообразующим началом, он обладает повествовательной функцией, как и эпический элемент, так как строится на рассказе о поступках, настроениях и чувствах героев песни. Здесь чувствуется взволнованность, а впечатление последовательности создается благодаря переходам от лирического рассказа к передаче чувств и настроений. В качестве примера приведем очень характерную в этом смысле польскую песню:

Мать, отец не знают,

К Ясю бы пошла я. (146).

А спросить стыжусь я;

Целый день боюсь я.

Мил мне мир широкий133.

Конечно, существуют и такие монологи, в которых повествовательный элемент ощущаются более определенно. Это такие рассказы-воспоминания, когда внимание лирической героини сосредоточено на прошлом:

Не дождавшись поры-времени,

Я сама тебя, сад, садила,

Я сама тебя поливала,

Я не для ково иново,

Для своего ли друга милова.

Я вечер, вечер, молоденька,

Долго вечера просидела,

Я до самого до рассвету,

Всю лучинушку пропалила,

Всех подружек утомила,

Все тебя, мой друг, дожидалась. 134 (147).

Монологи подобного склада более эпичны. О функциональной близости повествовательного элемента в песнях-рассказах и монологах говорит тот факт, что певцы часто смешивают эти два плана, стихийно переходят от рассказа в третьем лице (объективный план) к рассказу от первого лица (субъективный план).

В болгарских песнях после повествования монолог представляет собою речь лирического героя от первого лица135, а для польских песен монолог, следующий за повествованием, вообще не характерен, поэтому проследим это интереснейшее явление на примерах русских народных песен. Смещение объективного план» в субъективный характерно для многих песен, приводим лишь один подобный пример:

Под окошечком сироточка сидит,

Против ясного окошечка глядит.

В чистом поле цветет аленький цветок,

Он алеется, голубеется;

Часто ходит мимо моего двора.

Понравилась мне походочка твоя. 136.

Это явление можно назвать лиризацией песни. Действительно, девушка поет о себе вначале в третьем лице, называя себя сироточкой, а затем переходит к более интимному тону монолога, хотя функция обеих частей одна и та же: песенный рассказ.

Приведем еще более интересный случай, когда монолог как бы врывается в повествовательную канву лирического рассказа. Именно в этой песне, записанной П. Якушкиным на Пинеге, очень ясно проявляется основная функция эпического элемента в повествовательной и монологической части:

Ваня Катеньку любил,

Ей подарок подарил,

Объективный план, рассказ Катеньки о себе в третьем лице, со стороны.

Перстенечек буду носить,

Станет маменька бранить;

Будет Ванюшка пенять.

Пойду-выйду на Двину,

Субъективный план, лирическая героиня говорит о себе в первом лице (148).

На воде перстень не тонет,

У Катюши сердце ноет,

Сердце ноет и болит,

Ванюшку любить велит137.

В этой песне рассказ и в объективной и в субъективной форме последовательно раскрывает душевное состояние героини: ее любовь и сомнения, ее поступки, руководимые этими чувствами. Это и рассказ о прошлом, это и рассуждения о перстне как о символе любви, это и решение бросить его в речку. Если исключить монолог, то песня станет непонятной. Из этого ясно, что монолог, как и в каждой песне, наряду с повествовательной формой является формообразующим элементом.

Таким образом, можно сделать следующие выводы:

— Основной функцией повествовательного элемента как в эпической, так и в лирической поэзии является изложение фактов материальной и духовной жизни человека, которое может осуществляться в форме первого и третьего лица;

— Эпический элемент в лирике информативен, логически последователен, строится на категории времени, часто созерцателен и спокоен, ему присущи сжатость и лаконизм, что не наблюдается в эпических произведениях;

— Хронологические рамки изложения в лирических славянских песнях ограничены не последовательностью многих событий, а лишь одним единственным происшествием, являющимся причиной эмоциональной реакции лирического героя;

— Разновидностями повествовательного элемента являются: песня-рассказ, построенная на категории времени; рассуждение (движение мысли, основанное на логико-ассоциативных связях); описания (движение от одного качества к другому);

Лирический сюжет и авторское мироотношение.

В стихотворении А. К. Толстого «И. С. Аксакову».

Лирика А. К. Толстого представляет собой многоэлементную систему. «Под элементом лирической системы мы будем понимать совокупность стихотворений, объединяемых одной какой-либо формой выражения авторского сознания»138. В лирике А. К. Толстого можно выделить такие формы выражения авторского сознания, как собственно автор, повествователь, лирический герой, ролевая лирика. Каждая из этих форм характеризует одну из граней авторского мироотношения, а все они в совокупности дают представление об авторе. В соответствии с терминологией, предложенной Б. О. Корманом, «автор есть носитель мироотношения, выражением которого является все произведение (или совокупность произведений)»139.

Рассмотрим стихотворение «И. С. Аксакову», которое входит в цикл, объединяемый образом лирического героя. Попытаемся выяснить посредством анализа лирического сюжета, как соотносятся мироотношения автора и лирического героя. Постановка такой задачи требует определения понятия «лирический герой» и дополнительной мотивировки.

Влечение к незримому миру выражено и интонационно («торжественности много»), и стилистически (влекома, поведать, внемлю, чаруя), в том числе с помощью «предрешенных ассоциаций» (Л. Гинзбург) из романтического стиля (таинственной отчизне, в тревоге вечной мирозданья, голос грома и др.).

Столь же ценна для лирического героя и земная жизнь, в которой он любит русскую природу, быт родного народа, ему дороги «гражданские стремленья». Но эта любовь в отличие от первой выражена просто, «на ежедневном языке» (не забыл, мне мила, по матушке по Волге и др.).

Проверим и уточним наши выводы на уровне сюжетного движения. Сюжет стихотворения «И. С. Аксакову» можно представить как сцепление трех смысловых единств, каждое из которых значимо не только в сопоставлении с другими, но и само по себе. Членение облегчено переходом от одного этапа размышления к другому с помощью союза но. Мысль движется как отталкивание от предыдущего, от противоположного. Внутри же каждого смыслового единства есть свое движение, основанное на смене типа использования чужого слова и чужого сознания.

В облаках под голос грома.

Он настроил свой псалтырь.

И я не раз под голос грома,

Быть может, строил мой псалтырь. (152).

Здесь не просто использовано слово раннего Толстого, в этом слове, как и в слове лирического героя, воплощено романтическое сознание в традиционных романтических образах. Этим лирический герой подчеркивает свою отделенность от Аксакова, свою давнюю несхожесть с ним.

И пляску с топаньем и свистом.

Под говор пьяных мужичков,

Либо как перефразированные строки М. Ю. Лермонтова («Родина»), Н. А. Некрасова («Несчастные»), И. С. Аксакова. Сравним:

Ее лесов безбрежных колыханье.

В степи ночующий обоз.

Разливы рек ее, подобные морям.

И шум колеблемых лесов,

В степи чумацкие ночлеги.

И рек безбережный разлив.

Родные русские картины!

Заснул, и видел я во сне.

Знакомый дом, леса, долины.

Все ежедневные картины:

Поля, и села, и равнины,

И шум колеблемых лесов.

Такое многоголосие позволяет герою утвердить себя как часть общности русских поэтов, развивающих в своем творчестве новое отношение к родине, патриотизм, который Лермонтов назвал «странною любовью».

Затем следует автоцитата («Люблю я тройку удалую. И золоченую дугу») из ранее написанного, но незавершенного сти(153)хотворения144, в котором также использовалась форма лирического героя. Это подтверждает, что любовь к родине для героя так же неизменна, как и стремление продолжить лермонтовскую традицию, ибо уже в стихотворении 1857-1858 гг. очевидно влияние интонации, размера и внешнего рисунка лермонтовской «Родины».

Перед нами тот же прием, что и в предыдущем смысловом единстве (цитата из стихотворения А. К. Толстого, в которую входит чужое слово, в данном случае слово Лермонтова, затем снова слово Лермонтова из того же стихотворения «Родина»), выражающий постоянство лирического героя в его отношении к тому или к этому миру. И, наконец, герой вновь обращается к слову Аксакова, присоединяясь к его «гражданским стремленьям».

В третьем смысловом единстве (от слов: «Но все, что чисто и достойно. » до конца стихотворения) герой возвращается к идее беспредельного. Его размышление содержит вопрос и ответ, в которых он утверждает, что между красотой земли и бессмертной красотой иного мира есть духовная связь. Здесь нет открытого использования чужого слова, но в монолог лирического героя вновь включены традиционные обороты романтического стиля.

Каждый стиль передает лишь одну грань авторского отношения к действительности: авторская же позиция во всей ее целостности воспроизводится всей совокупностью соотнесенных между собой стилей, которыми он пользуется. сама субъектность речи становится в реалистической литературе новым объектом»147. В связи с этим вновь обратимся к сюжету стихотворения.

Как отмечено, завязкой в сюжете является двухголосная фраза. Чужое слово как представитель чужого сознания послужило толчком для всего размышления. Так по воле автора даже в первом смысловом единстве, где речь идет о любви к «таинственной отчизне», звучит слово Аксакова и тем самым совершается выход за пределы монологического романтического сознания.

Наконец, в третьем смысловом единстве нет ни противопоставления двух миров в полном смысле (как в раннем стихотворении «Поэт»), ни «соседства двух миров», как утверждал Ю. Айхенвальд148, ни предпочтения одного другому, ни дуалистического уравнения их в правах, а есть раскрытие иного мира через картины земной жизни.

Итак, и лирический герой, и автор ощущают в своей душе пристрастие, «ностальгию», по определению П. Перцова151, к беспредельному и любовь к земному. Лирический герой осмысливает это в традиционной форме двоемирия. Его отношение к миру находится в стадии становления: он преодолевает романтическую концепцию двоемирия, приобщаясь к реалистическим ценностям. Автор по этому пути проследовал несколько дальше, и потому он возвышается над своим героем. (156).

Для автора мир как творение божества един, в нем есть различные сферы, более или менее доступные человеку, требующие различных способов постижения, но потенциально познаваемые человеком. Поэтому не исключено, что романтическая традиция в лирике А. К. Толстого играет и «роль косвенного стимула, активизирующего взаимодействие с иной традицией», и «роль ориентира для вполне самобытных творческих исканий152 поэта.

Нам кажется, что анализ стихотворения «И. С. Аксакову» на сюжетном уровне с учетом типа использования чужого сознания и чужого слова дает основание характеризовать специфику мироотношения и метода автора. Если попытаться определить мироотношение автора, то мы увидим глубоко своеобразное сочетание реализма, понимаемого в самом широком смысле (реалистическое мироотношение), с религиозностью; в стихотворении автор стремится эту совмещенность объяснить и оправдать. А если обратиться к стихотворению с точки зрения творческого метода, то мы увидим не просто многостильность, но особую структуру многостильности: на переосмысленном языке романтического двоемирия автор выразил религиозное начало своего мироотношения; но этот язык становится в стихотворении элементом поэтического многоголосия, характерного для реалистической лирики.

Предложенный здесь взгляд на авторскую позицию в лирике А. К. Толстого должен быть, естественно, проверен на более широком материале.

«Письма к родным» С. Есенина как лирический цикл.

О «письмах к родным» С. Есенина не принято говорить как об отдельном цикле. Авторские намерения на этот счет нам не известны. Однако определенная настойчивость поэта в точном жанровом обозначении стихотворений и однотипность субъективного переживания, наличие сквозных образов и лирических тем позволяют отнести все «письма», написанные в 1924-1925 гг., к поэтическому циклу, в основе которого лежит единство лирического сюжета. (157) «Письма» были написаны в такой последовательности: «Письмо матери» (конец марта 1924 г.), «Письмо к женщине» (первая половина октября 1924 г.), «Письмо от матери», «Ответ» (вторая половина ноября 1924 г.), «Письмо деду» (до 20 декабря 1924 г.), «Письмо к сестре» (до 9 мая 1925 г.)153.

Параллельно циклу поэтических «писем» Есенин создает цикл на тему «возвращения на родину» («Возвращение на родину», «Русь советская», «Русь уходящая»). И в «письмах», и в «хождениях» подводились итоги наблюдений и размышлений поэта о путях развития крестьянской России. В этих произведениях Есенин ставил вопрос о неразрывности судеб Великого Октября и русского народа, о старом и новом поколениях, о своем участии в жизни страны.

Все «письма» имеют конкретного адресата: мать поэта (Т. Ф. Есенину), деда (Ф. А. Титова), сестру (Е. А. Есенину). Из этого ряда, казалось бы, выпадает «Письмо к женщине». Но характер обращения в этом произведении говорит о том, что оно тоже адресовано близкому человеку. И таким человеком была для Есенина 3. Н. Райх, мать его детей, которых он нежно любил и постоянно навещал154.

Каждое письмо само по себе является замкнутой структурой, которая, однако, постоянно стремится к сюжетному расширению. Это видно на примере эпистолярного диптиха «Письмо от матери» + «Ответ». Письма эти могут быть прочитаны и порознь, но в таком случае неизбежным будет сокращение объема информации, получаемой от них.

Важнейшим сюжетообразующим началом всего цикла являются ассоциативные связи, возникающие в различных контекстах. При анализе сюжета выделяются три контекстных уровня, совокупность содержания которых и придает всему лирическому сюжету цикла многосложность и философскую ориентацию. (158).

Схема сюжетосложения цикла выглядит следующим образом:

Источник